***
Оливер Два дня спустя — Ты должен дать мне краткую информацию о ее лекарствах, о том, как их применять, о побочных эффектах, — скрестив руки на груди, скомандовал Оливер. Ему не понравился этот жест: он выдавал слабость, человечность. Но у него не было выбора. Хотя он был уверен, что человечность и сострадание - это две вещи, без которых он родился, но иногда он их испытывал. Конечно, не как у обычных людей. Если он не задушил ее подушкой, то это уже человечность. А еще он гладил ее подушечками пальцев по руке, когда она плакала во время кошмаров. Разве теперь не очевидно, что именно он будет заботиться о ней в ближайшем будущем? Присутствие Эвана здесь было риском. Правда, откуда его клиенты могут узнать о том, что он не выполнил условия контракта? — О чем ты говоришь? — спросил Эван, скрестив руки на груди. — Скажи, как ухаживать за ней, чтобы ты больше не приходил сюда, — пояснил Оливер ровным голосом. Он терпеть не мог объясняться кому-то. Особенно когда люди говорят: «О чем ты говоришь», чтобы изобразить невежество или усилить драматический эффект. Эван прекрасно понимал, о чем говорит Оливер. Эван был единственным человеком на этой планете, который знал Оливера. Кто вообще знал, что Оливер существует помимо имени, счета и репутации. Оливер убил всех, кто знал его историю. Любой, кто мог навредить ему и, что еще важнее, его репутации. Эван почти ничего не знал, но знал достаточно, чтобы подразнить Оливера. Он явно не настолько умен, чтобы понять, что такие дразнилки опасны. Опасны для жизни. Единственная причина, по которой Оливер не убил доктора, заключалась в том, что он был осторожен и не был глуп, как остальная человеческая раса. Но это не означало, что он не убьет его в мгновение ока, если того потребует ситуация. — Я не против приезжать, — сказал Эван, не подозревая, насколько ненадежной была его хватка. — А я против, — возразил Оливер. — Так что объясняй. Эван знал, что протесты бесполезны, Оливер принял решение. Так что он все-таки объяснил. Оливер был удивлен, насколько все инструкции просты. Удаленные от существа в спальне позади него, они казались почти такими же простыми, как убийство человека. Сохранить кому-то жизнь гораздо труднее. — Но это не точное решение, — сказал Эван, глядя на дверь. — Она не может оставаться в таком состоянии вечно. Она близка к параличу. Либо ты ее отвезешь в психиатрическую больницу, либо каким-то чудом она сама из этого выкарабкается. Оливер прищурился. — Чудес не бывает. Такова человеческая воля. И она сама может из этого выбраться. Вопрос в том, захочет ли. Эван внимательно посмотрел на него. — Что такого в этой женщине? — спросил он. — Ты не имеешь никакого отношения к человеческой красоте, а она прекрасна, даже скрючившись на твоей импровизированной больничной койке. Ты не поступаешь, как герой. И снова Эван играл со своей жизнью. Оливер уставился на него. — Это прямо противоположно героизму, я её не спасаю. Она проклята. Я все еще могу убить ее. Брови Эвана изогнулись. — Правда? Но ты ведь целый час изучал, как сохранить ей жизнь. Он стиснул зубы. — Я готов к любым неожиданностям. Тень усмешки тронула уголок рта Эвана. Оливер решил, что если улыбка перерастет в широкую, он убьет его. — А если она проснется в ясном сознании и восстановит способность мыслить без снотворного? Думал об этом? Оливер не ответил, продолжая пристально смотреть на доктора. Эван знаком с Оливером долго, и понимал, что ответа не получит. — Ладно, звони, если понадоблюсь, — сказал он, задержавшись у открытой входной двери. — Не буду, — сказал Оливер. — И тебе лучше забыть, что ты был здесь. Если ты хоть словом обмолвишься об этой девушке, тебе конец, — это была не пустая угроза, которую глупые головорезы бросали на улице. Это было обещание. Эван тоже это знал. Он кивнул и вышел, закрыв за собой дверь. Оливер повернулся и уставился на другую закрытую дверь. Чудес не бывает. Он знал это. Но он поймал себя на том, что борется со странной тоской по ней. Но быстро отмахнулся от этого. Что, если она проснется? Что же тогда будет? Тогда ему придется решать, что с ней делать. Он не мог отпустить ее, хотя у него было смутное подозрение, что она никуда не уйдет даже с открытой дверью, полным банковским счетом и пустой дорогой. Она была сломлена. Скорее всего, не подлежащая восстановлению. Она не в состоянии собраться с мыслями, и он, конечно, был не тем человеком, который поможет в этом. Она не могла никуда пойти. Так что это тоже проблема. Ей некуда было идти, кроме как сюда. Это было его нигде. Здесь жили только мертвецы. Включая его самого. Его выбор состоял в том, чтобы сделать ее такой или всадить пулю ей в голову.***
Элизабет Я просыпалась снова и снова. Иногда кричала. Боролась с руками, которые держали меня. Но в моменты ужаса мне и в голову не приходило, что я не смогу убежать. Не смогла бы убежать во внешний мир. Стены угрожали поглотить меня здесь, и я, возможно, была близка к коме, но выйти на улицу еще хуже. Может быть, я уже в коме от того, что меня насильственно вытащили из дома. Но кома будет временной, пока смерть или жизнь меня не схватят. Так что бежать было некуда. И, может быть, именно это делало всё хуже в те мимолетные, но мучительно долгие моменты пробуждения. До тех пор, пока небольшой укол боли не сменился онемением и не-таким-благословенным беспамятством. Потому что мои сны не были пустыми. Были лишь повторы моих прошлых прегрешений. Ужасы. Иногда менялось. Сны прошлого с намеком на будущее. Маленькая головка моей дочери шевельнулась, когда я прижала ее к своей груди, ее глаза были открыты, но она все еще была мертва. Потом она проснулась в своей смерти. Обвиняла меня. В других снах меня не отпускали… Он не отправил мое разбитое и израненное тело и душу в мир, который сокрушил все, что от меня осталось. Нет, он оставил меня. И продолжал причинять боль. Я не хотела видеть эти сны. Я уже терпела это по-настоящему. Так что это был чередующийся ужас спящих и бодрствующих кошмаров. Разница была только в том, что во сне я была напугана, паниковала и мучилась. Проснувшись, было тоже самое, плюс огромная тяжесть давила на мою грудь, сжимая легкие. Я не знала, что хуже. Но он был там, когда я проснулась. И он был ужасен. Непреклонный и бесчувственный, он сидел неподвижно и твердо, как мрамор, глядя на меня пустым взглядом, лишенным каких-либо эмоций. Наблюдая, как я сражаюсь с прошлым, избегаю настоящего и борюсь, плача, крича, рыдая. Он безучастно наблюдал, как будто это телевизионное шоу, которое ему не очень нравилось, но больше смотреть нечего. Словно моя человечность, моя кровоточащая и разорванная человечность была ни чем иным, как неинтересным ситкомом. Я ненавидела его. Очень сильно. За то, что смотрел, как я борюсь, без малейшего намека на сострадание. За то, что выдернул меня из единственного места на земле, где я чувствовала себя в безопасности. Я ненавидела его за то, что мои глаза метались к нему в моменты пробуждения. И я цеплялась за эту безудержную ненависть, когда была пленницей его ледяных глаз. Это был мой якорь в бурных морях безумия, каким-то образом удерживающий меня от поглощения глубинами. Больше всего я ненавидела его за это. За то, что не убил меня. За то, что вынудил меня стать свидетелем своей жизни, почувствовать всю боль, которая таилась во всех моих клетках, ожидая, когда слабая хватка здравомыслия ослабнет. Как раз в тот момент, когда я думала, что не могу презирать его больше, он доказал, что я ошибаюсь. Не знаю, сколько я держалась на краю пропасти. Потому что бездна не только смотрела на меня, она протянула когтистую руку и разорвала мою душу. Не знаю, как долго я была такой, время плыло вокруг бессмысленными кусками. До сих пор. Бодрствование, точно такое же, как и те ускользающие мгновения до этого, пришло ко мне. Комната, настолько застывшая в моей ясности, что острые края каждого предмета мебели причиняли боль, пронзали мои глаза своей абсолютной реальностью. Они больше не исчезали обратно в небытие с уколом иглы в мою кожу. Я никогда не думала, что замечу отсутствие боли. Ведь боль была моим постоянным спутником. — Это нужно остановить. Сейчас, — сказал жесткий голос. Острые края каждого слова пронзали мои виски, излучаясь через мой стучащий череп. Я повернула голову на левую сторону кровати. Мой взгляд блуждал по сшитому на заказ угольно-серому костюму, под ним черная рубашка с расстегнутым воротником, без галстука. Его шея была вампирски белой, изогнутой, тонкой и гладкой. Приятно смотреть. Весь фон вокруг него был размыт. Это нечто большее, чем мебель и ее острые края. Так же, как и его слова, он был острым краем. Как будто у меня мигрень, а он свет — глядя прямо на него, я вздрагивала от боли. Не то чтобы он был светом, не в библейском смысле этого слова. Но и закрыть глаза я тоже не могла, что еще хуже. Я слишком много видела с закрытыми глазами. Воспоминания поползли по краям, мои паранойя и паника наэлектризовали воздух. — Ты встанешь с этой кровати. И снова его слова царапнули меня по голове, по закрытым векам. Я снова распахнула их. Он не двигался. Его руки все еще были прижаты к бокам. Я осмотрела их. Большие. Тонкие и ловкие пальцы. Ногти искусно наманикюрены. Бледные, как и его шея, и такие же гладкие. Руки бухгалтера, а не наемного убийцы. Я всегда думала, что у убийцы должны быть мозолистые руки, слегка коричневые от крови, которая никогда полностью не смоется. Но с другой стороны, убийцы, настоящие убийцы, никогда не пятнаются кровью. Часы у него были красивые, скромные, но дорогие. На них было несколько отсеков, как я предположила, для других часовых поясов. Я наблюдала за ними - за его руками - в полном оцепенении, поэтому их движение потрясло меня. Особенно когда они приблизились ко мне. Я вжалась в кровать, надеясь, что она поглотит меня прежде, чем прекрасные и смертоносные руки коснутся моей кожи. Этого не случилось. Вместо этого руки схватили толстую и роскошную постель, на которой я была прикована, которую я использовала, как щит. И он сразу же это сделал. Моя реакция последовала незамедлительно. Пустой воздух над головой поглощал меня, давил. Я свернулась в клубок, стараясь укрыться от него как можно дальше. В тот момент я ненавидела себя больше всего на свете, даже больше, чем его. Во мне не осталось ни гордости, ни достоинства. Когда я приковала себя цепями к комнатам того дома, из которого он меня забрал, я знала, что ненавижу, но просто обманула себя. Но убийца, сдернув с меня одеяло, уставившись на меня холодными и обвиняющими глазами, выдернул правду из-под слоев отрицания. Я была никем. Оболочка человека, который не мог справиться с воздухом, не мог справиться с миром, в котором существует. Это знание причиняло боль. Но не заставило сдвинуться с места. Я ждала, что он что-нибудь скажет. Накричит, может быть. Ударит. Скинет на пол. «Может быть, всадит пулю в голову», — с надеждой подумала я. Он ничего не делал. Просто стоял. Несмотря на то, что мои глаза были зажмурены за сжатыми кулаками, я знала, что он был там. Его тень прокралась сквозь щели в моих веках, напав на меня холодом его присутствия. Его пристальный взгляд. И он ждал. Сколько бы я ни пряталась в темноте, как трусиха, я не слышала ни его вздохов, ни топота ног, ни даже грубого выдоха. Еще я знала, что он будет стоять там, сколько бы я ни сжималась. Одно дело - самой рухнуть в небытие. Стыд от такого поступка был достаточно тяжел от одиночества. Совсем другое дело, когда за тобой наблюдает незнакомец. Не просто незнакомец. Он. Он был чем-то гораздо большим, чем незнакомец. Как человек, намеревавшийся убить тебя, мог быть незнакомцем? Он был мне ближе, чем любой любовник, не то чтобы у меня когда-либо был любовник. Ближе, потому что он держал мое жалкое существование в своих бескровных руках. Я медленно высвободилась из шара, мои мышцы болели, расслабляясь из напряженного положения. Он молча ждал, пока я подталкивала свое свинцовое тело вверх, борясь с тяжестью воздуха, и села. Он не двинулся, чтобы помочь мне, даже не моргнул. Мои ладони уперлись в матрас, отталкивая мягкую ткань, так что мои тонкие ноги безвольно свисали с края кровати в нескольких дюймах от пола. Я была в роскошной черной пижаме, которую сама не надевала. Кости моих коленей торчали сквозь ткань, как у скелета, как будто я труп, а не живой дышащий человек. Хотя была ли я человеком? Я этого не чувствовала. Труп ближе по описанию. Я долго рассматривала свои обломанные ногти. Мои глаза медленно поднялись к его бедрам, пиджаку его костюма. — Я не знаю твоего имени. Не уверена, сказала ли я это, чтобы отвлечься от сокрушительного веса его первых слов и его очевидной конкретной решимости вытащить меня из постели, или я действительно хотела знать его имя. Мне хотелось высосать всю информацию об этом ужасающем, магнетическом и смертельно опасном человеке. В его глазах мелькнуло едва заметное удивление, прежде чем они закрылись. — Какое это имеет значение? Я моргнула. — Думаю, я имею право знать имя своего потенциального убийцы, — я сделала паузу. — Имя своего похитителя. Он посмотрел на меня. Не в той отсутствующей комедийной манере, которая раньше так раздражала. Нет, он уделял мне всё свое внимание, и это было тяжелее, чем воздух внешнего мира, давящий на меня. — Ты хочешь знать имя своего похитителя? Я кивнула, хотя движение было почти невозможным под тяжестью его взгляда. — Элизабет Хелен Аид, — плавно сказал он. Он назвал мое имя. Я нахмурилась. Ему не нужно было говорить, чтобы понять, что я хочу сказать. Он просто отступил назад, чтобы была видна открытая дверь. — Ты не моя пленница, — сказал он. — Ты можешь уйти. Не знаю, кто смотрел на меня пристальнее, с большим укором - он или дверь. Как всегда воцарилась тишина. Но она кланялась ему. Он контролировал эту тишину, этот пустой воздух: он мог заполнить его или забрать в любой момент. — Ты сама себе пленница. Если кто-то здесь и похититель, так это ты, — его глаза были лезвиями бритвы, пронзающими меня насквозь. — Ты сама себе убийца. Если бы ты не была подключена к капельнице, ты бы умерла. Я прикусила губу. Сильно. Металлическая кровь потекла изо рта. Эта боль расслабила меня. Я где-то читала, что некоторые люди кусают губы, потому что их кровь выделяет некое успокаивающее химическое вещество. — Имена - это просто ярлыки, которые нам дают другие. Они ничего не значат, — сказал он, наблюдая, как мои зубы двигаются по губам. — Что изменится, когда ты узнаешь моё? — Ты же моё знаешь, — возразила я. — И это даст мне возможность как-то называть тебя. Его взгляд переместился с моих губ на глаза. — А зачем тебе вообще меня называть? Я для тебя ничто, как и ты для меня. Я напряглась. — Если я ничто, то почему нахожусь здесь? — спросила я слабым голосом. — Потому что это нигде, — сказал он. — А я никто. Если хочешь выжить, запомни это, — он сделал шаг назад. — И ты вылезешь из этой гребаной кровати. Если ты этого не сделаешь, я убью тебя. И с этим обещанием, столь же конкретным, как и его решимость, он вышел. Он не шагал с яростью, которая скрывалась за его ровными словами и пустым взглядом. Нет, он шел целеустремленно, спокойно, тихо закрыв за собой дверь, оставив обещание смерти над моей головой. Я не хорошо с ним знакома, но здравый смысл давно покинул меня, так же как надежда и вера. Так что я знала, если правда не выберусь из этой постели, то умру. В его руках. Мне просто нужно понять, хочу ли я жить. Что за жизнь ждет меня за этой дверью? С ним.