Все, кто страдает агорафобией, боятся. Конечно, это грубое упрощение сложного психического состояния, но в основе этого парализующего состояния лежит страх, несмотря на то, в какой клинический термин он упакован. Страх настолько калечит, что становится отдельным существом от тела. Это существо, которое маячит над вами, охраняет дверь во внешний мир, стоит перед вами, вызывая отодвинуть его в сторону, чтобы вернуть чувство нормальности.
Я только обобщала свой личный опыт и то, что писали в интернете, но люди одинаково ненавидели и утешались этим здоровенным существом страха. Потому что это мешало им идти куда-то. Делать что-то. Для них это было великое зло. И страх взаимодействовал с людьми, позволял им узнавать самих себя по-настоящему.
«Мне невыносима мысль о том, чтобы стоять в очереди в своем любимом кафе и говорить баристе, который принимает мой заказ в течение двух лет, что я хочу. Меня снедает тревога, что придется встретиться с ней лицом к лицу и сказать «как обычно», но во мне, в этом гребаном мире, нет ничего обычного.» — Дженни, пережившая изнасилование.
«Я чувствую себя физически больной в 13:55 в воскресенье. Как по расписанию. Потому что именно тогда меня навещают родители. Как по расписанию. Они приходят в два. Как только стук отдается эхом в моей голове, в моих костях — я всегда стою по другую сторону двери — мне приходится бежать в ванную и блевать желчью. Теперь я научилась не есть до обеда по воскресеньям. Но я не могу смотреть им в лицо. Не могу позволить им утешать меня. Потому что если я позволю им это сделать, то буду должна признать, что меня есть за что утешать. Я должна приветствовать горе, боль и потерю, которые я впустила вместе с людьми, которые меня вырастили.» — Элисон, вдова.
Я знала эти истории наизусть. Я знала каждую деталь, которой делились эти люди, вплоть до того, какую кашу они ели. Но они меня не знали. Я была призраком онлайн.
Я поняла, что люди больше всего боялись людей. У меня не было проблем с людьми. Я общалась лишь с курьерами. Я всегда была странным человеком. Сломленные люди всегда странные. Нет ни малейшего шанса быть хоть чем-то похожим на нормального человека после того, как тебя уничтожили.
Я не боялась людей, даже своей семьи, которая передала меня Кристоферу. Даже самого Кристофера, больше нет. Я не боялась того, чего уже испытала и узнала. Ведь вся основа страха — неизвестность.
Так что людей я не боялась. Я боялась саму себя. Боялась увидеть себя, по-настоящему узнать. Мне не понравится то, что я узнаю. И тогда я застряну в собственной шкуре, как застряла в доме. Я боялась выйти в мир и существовать, быть
кем-то и функционировать. Мне приходится вести себя так, словно моя кожа — не клетка, из которой я не могу вырваться.
Меня не существует в этом мире. Как сказал Лукьян, меня нет. Я была никем. Но находясь здесь, с ним, в этой могиле, я медленно сталкиваюсь со своим страхом.
И дело было не в Лукьяне и не в том, что он со мной сделает.
Я боялась саму себя.
Я стояла перед зеркалом, как вчера, и видела все то уродство, которое не позволяла себе увидеть. Осколки режут меня изнутри и снаружи.
Я не сомневаюсь, что он изучал все ужасные вещи обо мне, даже не зная моего любимого сериала или еды.
Я узнала его имя только вчера. Мне хотелось узнать больше. Я жаждала этого. Точно так же, как жаждала большей боли, которая приходила от его присутствия. Потому что это было другое, более внутреннее, более живое, чем то, с чем я жила одна.
Я пошла тем же путем, как вчера, прежде чем осознала это. На этот раз он не ждал меня у французских дверей. Я не смотрела на них слишком пристально, потому что их насмешка была удушающей. Я быстро прошла мимо. Мой разум был везде и нигде, когда я вошла в комнату вечной ночи, вечной смерти, вечного Лукьяна.
И он был там. Не в кабинете, а там, что находилось за ним. Дверь была приоткрыта, и яркий свет проникал в янтарную ночую комнату. На меня нахлынули неуверенность, страх и еще тысяча разных эмоций, но моя тяга к нему превзошла их.
Когда я была здесь в последний раз, то по понятным причинам не обратила особого внимания на стул в центре комнаты. Стул здесь был единственной обычной вещью, единственным ничем непримечательным предметом. Стул не заслуживал даже взгляда.
Так было до тех пор, пока Лукьян не сел на него.
Баюкая хрустальный бокал, наполненный прозрачной жидкостью.
Водка. Лед. Ломтик лайма. Ведет себя, как шотландец.
Конечно, я его совсем не знала.
Если он и удивился, увидев меня, то не подал виду. Его глаза прошлись по мне без всякого интереса.
Было больно. Очень.
Но мне это нравилась эта боль, поэтому я двинулась дальше в комнату красоты, намереваясь представить ему свое уродство. Он наблюдал за моим приближением.
Я не стала подходить к нему слишком близко. Не так близко, как хотелось бы. И не так далеко, как хотелось бы.
Мои ладони были липкими от холодного и жесткого воздуха.
— Я убила свою дочь, — решительно сказала я.
Это заявление, впервые произнесенное вслух, срикошетило в воздухе, как пуля, пронзая меня насквозь и болезненно оседая внутри.
Он не отреагировал, даже не сделал резкого вдоха.
— Я убила ее, как только узнала, что беременна, — сказала я. — Мой муж… — мне не нужно было объяснять что-либо о Кристофере; ведь он нанял Лукьяна, чтобы убить меня. Я проглотила ком и заставила себя продолжить. — Я знала, какой он. Сожаление и стыд пульсировали во мне с такой силой, что я почти попыталась изменить свою жизнь.
Почти.
— Я планировала уехать, говорила себе, что все должно быть идеально, чтобы он никогда меня не нашел, и ждала. Я убила ее этим ожиданием.
Это была холодная суровая правда, которую я отказывалась признавать, пока не произнесла ее вслух. Я положила свое сердце, пульсирующее, обнаженное, горячее, на стол, чтобы он поместил его среди своей коллекции.
— Не имело значения, что именно его кулаки, его удары, его насилие убили ее внутри меня. Потому что это было неизбежно. И я была причиной того, что это стало реальностью. Она даже не вдохнула свежего воздуха.
Чистый и прохладный кислород, плывущий по моим легким, превратился в яд, дразня меня.
— Ей не удалось вдохнуть, — прошептала я. — Из-за моих действий. Точнее бездействия, — поправила я. — Из-за трусости, — я наконец собралась с духом, чтобы встретиться с глазами, которых избегала. — Так зачем же мне это, Лукьян? Почему я должна дышать и жить во внешнем мире, который я отняла у нее своим страхом и слабостью?
Конечно, я не ожидала от него утешения. Само присутствие этого дома, этой комнаты, отталкивало любой вид комфорта. Я представляла себе его тело в точности таким же, как статуя, с которой я так часто сравнивала его. Холодное. Острое. Безжизненное.
Я не нуждалась в утешении. Что мне было нужно, так это боль, острая и ледяная боль, которая удерживала меня в вертикальном положении, поддерживала во мне больше жизни, чем с того момента, как я узнала, что моя дочь никогда не будет дышать чистым воздухом.
Я ожидала от Лукьяна молчания, поэтому он, конечно, дал мне противоположное. И он не смотрел на меня. Вместо этого он смотрел на черную птицу, которая похожа на меня, — как я привыкла думать.
— В тот момент, когда птица умерла, независимо от того, насколько красивой она была при жизни, для меня удовольствие обладания притупилось, — сказал он странно ритмичным голосом.
Он отхлебнул из своего бокала — точнее, осушил его — прежде чем поставить на белый столик рядом с собой, который сливался со стенами своим одинаковым цветом.
— Не я это сказал, конечно. Джон Джеймс Одюбон. Он был орнитологом девятнадцатого века, — он встал, но не направился ко мне, как я ожидала. Нет, он подошел к одной из своих рамок. — Великий человек, но я вынужден с ним не согласиться, — сказал он. — Смерть только делает вещи прекраснее, — он смотрел сквозь стекло, как будто птица внутри была живой, в полете глядела на него.
Все птицы здесь были по-своему великолепны, и эта не была исключением. Ее голова была ониксовой, как и хвост, а туловище — красивой смесью ярко-белого и ярко-желтого. Больше всего меня поразили ошеломляющие перья на голове. Они были тонкими, как длинные висячие уши, вдвое больше длины тела. Как плащ, расколотый надвое.
— Король Саксонии — райская птица, — сказал Лукьян. — Научное название: альберти. Имя дано в честь тогдашнего короля Саксонии — Альберта.
Его глаза не отрывались от рамы, но я почему-то догадалась, что он смотрит на меня в отражении. Точнее на куски, которые я бросила в него из своего тела, когда заговорила.
— Только у самцов есть такие декоративные плюмажи на голове, — он кивнул в сторону рамы. — Весьма примечательно.
Он взглянул на меня. На меня обеих. Ту, которую держали вместе кожа и кости, и другую меня, которую он мог бы раздавить ногами, если бы захотел.
— В этом мире есть много замечательных вещей, Элизабет, — проскрежетал он, его голос сбился с холодного тона, к которому я привыкла, который я стала презирать. — Многие из них прекрасны, — он оглядел комнату. — Редкие. И могут храниться только в своей смерти, — он снова посмотрел на меня. — Самые редкие из всех замечательных вещей — это самые уродливые и сломанные. Ими можно овладеть только в смерти.
Он призраком направился ко мне, так что ткань его пиджака коснулась моего бока. Его простор возвышался надо мной, втягивая меня в ужасающую стратосферу, в которой я не хотела оставаться, но и добровольно не уйду.
Он наклонился так, что его губы почти коснулись моих.
— Но существует несколько версий трупа. Некоторые из них можно набить ватой, сохранить и поместить в рамки. Другие могут ходить, говорить и дышать.
Его пальцы прошлись по моему горлу, прежде чем его ладонь легла на мою шею, сжимая. В тот же миг мой запас воздуха был перекрыт. Это была не ласка. Боль взорвалась от его давления, и черные точки заплясали у меня глазах.
— А ты кем будешь, Элизабет? — спросил он непринужденно.
Мои пальцы потянулись к его рукам, с целью вырваться из хватки, бороться. Но когда я прикоснулась к его коже, которая, я была уверена, будет такой же ледяной, как и его взгляд, я остановилась. Он был гладким. Теплым. Утешительным. Я вонзила ногти в его кожу, царапая плоть. Не для того, чтобы сражаться, а чтобы увидеть, как кровь расцветает и тепло течет по моим пальцам.
Он даже не вздрогнул от боли. Он не отрывал от меня взгляда.
— Кем я хочу тебя видеть? — прошептал он почти про себя.
Мы так и стояли, повиснув в момент взаимной боли, когда мои ногти погрузились глубже, а его руки сжались сильнее на моей шее. Самые хаотичные моменты для большинства людей на планете — в разгар удушения. А для меня это были единственные секунды, когда я обрела покой с тех пор… с тех пор, как я догадалась.
Догадалась, что мир не был роскошью для замученных. И он отдавал мне мир единственным известным ему способом. Насилием. Смертью.
А потом он отпустил меня. Медленно. Нежно. Его пальцы коснулись того, что, как я предположила, было синяком, уже видневшимся под моей кожей. Я резко втянула воздух, испытывая боль и удовлетворение от того, что он остановился, и в равной степени разочарование от того, что он не продолжил.
Я ожидала, что он уйдет. Убежит прочь и оставит все чувства, которые я, вполне возможно, воображала здесь, рядом с мертвыми существами.
Думала, что Лукьян поступит так, как я ожидаю.
Вместо того чтобы повернуться ко мне спиной и уйти, он снова схватил меня за шею. Он грубо притянул меня к себе и прижался губами к моим. Напал на мой рот, который все еще боролся за воздух. Раскаленный добела жар вливался в мои клетки и кости, когда его язык двигался против моего, когда его руки запутались в моих волосах, дергая их, почти срывая скальп.
Я ничего не смогла бы сделать, чтобы пережить жестокость поцелуя, кроме как сдаться ему. Лукьяну. Я сделала это с готовностью. Жадно. Я сравняла его ярость со своей, вонзив зубы в его нижнюю губу и застонав, когда горячая медная кровь смешалась в наших ртах.
Если его удушье было миром, то это — самый сладкий и ядовитый хаос.
А мне хотелось большего. Мне нужно было больше.
Словно почувствовав это, Лукьян дал мне именно то, чего я не хотела. Он внезапно отпустил меня, и отсутствие его прикосновения — больнее, чем все, что было до этого.
Он был в трех шагах от меня, когда я восстановила полный контроль над дыханием. А потом он превратился в дым, рассеявшийся из комнаты, пока я приходила в себя после того, как меня вернули из смерти, а потом снова швырнули в могилу.
Все от одного поцелуя.
Нуждалась ли я в этом поцелуе, который вернул меня к жизни?
Или это уводило меня все дальше от смерти, которой я так жаждала?
Я неуклюже подошла к рамке, пальцами задела стекло. Холод от твердой поверхности проник в мои вены.
— Король Саксонии, — ни с того ни с сего прошептала я.
Я была заперта в доме с человеком, который хотел убить меня. Вполне возможно, что он все еще хочет это сделать. Но двери не заперты, нет ни веревок, ни цепей. Физически он точно меня не убьет. Человек, который вполне мог убить меня, хотел только одного — чтобы я вышла за входную дверь.
Я не была его пленницей.
Я была сама по себе.
И вполне могу умереть здесь. Если от меня осталось хоть что-то стоящее убийства.
Если во мне осталось хоть что-то, что хотело жить.
В конце концов, он же коллекционировал мертвые вещи. И с каждым днем я ловила себя на том, что хочу остаться, даже если стану частью его коллекции.
Особенно, если стану частью его коллекции.
***
Лукьян
Поцелуй был ошибкой.
Он понял это в ту же секунду, как все началось.
Это была огромная ошибка.
Но Лукьян в данный момент был бессилен. Не было ничего, кроме животного внутри него, требующего ее губ. Вкусить печаль на ее языке. Играть со смертью, которую они ввели в комнату. Позволить боли, которую он только что причинил, смешаться с удовольствием, которое чуть не сбило его с ног.
Лукьян не исполнял желания.
Он трахался.
По необходимости. Смерть была неотъемлемой частью жизни, как и секс. «Чтобы продолжить род», — говорили многие. Но для Лукьяна это была просто еще одна форма контроля. Способность причинять боль, способность создавать и контролировать удовольствие.
С ней не было никакого контроля.
Только удовольствие. Желание. Боль. Ярость.
Он думал, что всё это давно закопал внутри себя.
Он постучал пальцем по клавиатуре своего компьютера, наблюдая, как она с непроницаемым лицом удаляется в свою комнату. Время от времени она рассеянно проводила пальцами по губам.
Неужели ей тоже понравилось?
Неужели он отправил ее на край пропасти и вернул обратно?
Лукьян злился на себя за то, что очень сильно хотел это узнать. Женское удовольствие всегда было для него второстепенным, даже несущественным.
Теперь это было почти так же важно, как ее боль.
Он продолжал смотреть на экран.
Ее боль была самой важной из всех. Она нуждалась в нем, чтобы выжить.
Они оба нуждались.
Он бы наблюдал за ней всю ночь, если бы не вибрация телефона. Черт, он, скорее всего, спустился бы вниз и трахнул ее до потери сознания, если бы не этот телефонный звонок. И эта мысль заставила его сомневаться. Только чуть-чуть, но этого было достаточно. Он никогда не сомневался. Особенно, когда зазвонил его телефон. Когда предлагали контракт.
Его пальцы сомкнулись на холодном металле, и он приложил его к уху, ничего не говоря. Он никогда не отвечал на телефонные звонки, несмотря на то, что работал по спутниковой сети, которая отражалась от тысяч башен по всему миру и делала его неуловимым. Но нельзя чувствовать себя непобедимым. Именно так уничтожалось большинство людей.
Он не позволит ничему уничтожить себя.
Он не станет.
Голос на другом конце провода заговорил.
Лукьян несколько секунд слушал, потом молча повесил трубку. Он постучал по клавиатуре и заказал себе билет на самолет, чтобы вылететь ровно через сорок пять минут.
Звонок был подтверждением контракта, над которым он работал несколько месяцев. Высокий профиль. Мудак, обладающий такой властью и деньгами, что считает себя непобедимым.
Вот почему Лукьян собирался уничтожить его.
Из-за этого, и из-за чека на два миллиона долларов. Но это было второстепенно.
Убийство для — него настоящая награда.
***
Элизабет
Неделю спустя
Прошла уже неделя.
Я была одна в доме целую неделю.
Рассуждая логически, думать, что я была одна только потому, что не видела Лукьяна, не означало, что его не было где-то здесь. Но я не рассуждала логически. Я хотела, чтобы воздух казался легче, чтобы мои плечи не покалывало от предательского признака того, что кто-то наблюдает за мной откуда-то.
Он ушел.
И несмотря на то, что я привыкла выживать самостоятельно, несмотря на то, что мне нужно было запереться одной в доме, чтобы выжить, я чувствовала неизмеримое одиночество. Что опять же не имело смысла. Потому что у меня не было ни тепла от Лукьяна, ни нежности. Все наоборот. Не было ничего такого, что романтические книги и фильмы демонстрировали, как основу для какой-то связи, для какой-то любви.
Никакого счастья, смеха, улыбок, тепла в грудной клетке.
Там была боль, страдание, насилие, удушающее чувство угрозы.
И все же я никогда не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас, зная, что Лукьяна нет рядом.
Я даже формально не была одна. Я поняла это два дня назад, забредая в столовую раньше обычного, потому что сон давно забыт.
Она явно не ожидала меня, потому что, когда я крикнула «привет», наверное, даже немного агрессивно — эй, я была странной — она издала небольшой писк и чуть не уронила поднос, который ставила на обеденный стол. Он с грохотом ударился о поверхность, опрокинув сахарницу.
Белые хрустальные гранулы рассыпались по черной скатерти.
Я бросилась вперед, чтобы помочь ей.
— Простите, я не хотела вас напугать.
Пожилая женщина с резкими чертами лица подняла глаза при моем приближении. Она подхватила сахар грациозным движением, как на магическом шоу.
— Нет, это я должна извиниться. Я не ожидала увидеть…
— Меня? — услужливо закончила я за нее.
Я не винила ее. Конечно, она знала, что готовит не только тот завтрак, который готовила раньше, поэтому знала, что у Лукьяна гость. А мое белье всегда волшебным образом забирали, пока я читала в библиотеке или потягивалась в студии йоги, так что она, скорее всего, знала, что гостья Лукьяна — женщина.
Скорее всего, она виделась с Лукьяном. Видела во всем его холодном великолепии. Поэтому она, скорее всего, ожидала увидеть гибкую амазонку восточноевропейского происхождения с болезненной и неповторимой красотой в дизайнерской одежде.
Вряд ли она ожидала увидеть невысокую, миниатюрную, костлявую американку с каштановыми волосами, которая неловко носила за собой боль, и из ее пор сочились печаль и слабость. Никакой дизайнерской одежды не было видно, только простые черные джинсы, которые мне начинали нравиться, несмотря на то, как много они показывали, и струящаяся черная футболка—с длинными рукавами, конечно.
Она покачала головой, доброта, исходившая от ее лица, не соответствовала ее довольно жестоким чертам.
— Нет, просто ты обычно не приходишь завтракать так рано. Я не против, вовсе нет, — быстро сказала она.
Я улыбнулась или, по крайней мере, попыталась. Я не делала этого уже много лет, поэтому боялась.
— Меня зовут Элизабет, — свободно представилась я.
В основном потому, что эта женщина в аккуратно отглаженной серой блузке и слаксах в тон, со строгим пучком, с глубокими морщинами на лице и добрыми глазами чем-то напоминала мне Агну.
Она помолчала, все еще прижимая к груди сахар, который собрала.
— Вера, — сказала она наконец, решив, что хозяин не убьет ее за то, что она обменялась именами с его пленницей.
Его контрактом.
Его осложнением.
Я открыла рот, чтобы сказать что-то еще, несмотря на странное ощущение в животе от пребывания в другой комнате с кем-то, кроме Лукьяна. Кем-то, кто может быть очень добрым. С человеком.
Это было страшнее, чем находиться в одной комнате с убийцей. С чудовищем. Я знала, чего ожидать от монстров. Люди — это совсем другая история. Их доброта может причинить больше боли, чем любая физическая или эмоциональная пытка.
Но мне не стоило волноваться, потому что она коротко кивнула мне и слегка улыбнулась.
— Приятного вам завтрака, Элизабет.
И затем она легко покинула комнату.
Рядом с убийцами нужно вести себя, как привидение, иначе они поймут, что ты жив и уязвим. Я научилась этому у своей матери. У отца. У мужа. Не то чтобы это помогло.
— Пожалуйста, — я закашлялась, кровь брызнула на белый ковер.
Его приходилось стирать почти каждую неделю.
Кристофер сказал уборщице, что это красное вино, а я — неуклюжая. Уборщица сделала вид, что поверила ему.
Классически красивое лицо Кристофера обрушилось на меня, как пуля, или, возможно, это был мой расшатанный и стучащий мозг, неспособный должным образом обработать скорость.
Мой скальп заныл, когда он дернул мою голову назад. Я не кричала. От крика становится только хуже. Это еще больше его возбуждает.
— Что «пожалуйста», Лиззи? — спросил он. — Ты моя жена. Ты моя. Ты была дана мне. Ты принадлежишь мне. И ты это знаешь. Нет спасения, только смерть.
Я снова закашлялась, или попыталась. Я лишь только захлебнулась кровью. Отчаяние и страх парализовали меня. Но этот страх был не за собственное благополучие.
— Я беременна, — прохрипела я.
Его хватка не ослабла, хотя лицо стало задумчивым.
— Ты лжешь, — решил он.
Я только уставилась на него.
Он что-то увидел в моих глазах. Скорее всего, он много чего видел. Боль, горе, поражение, слабость. Но он также увидел правду, потому что давление на мою голову ослабло, и он позволил мне упасть на пол.
Я смирилась с тем, что буду лежать, погружаясь в ткань ковра, пока не наберусь сил, чтобы подняться и доползти до ванной. Вместо этого нежные руки схватили мои ушибленные предплечья. От неожиданности мое тело обмякло и стало податливым, так что он смог мягко уложить меня на диван.
Кристофер откинул мои спутанные волосы с глаз.
— Мне понадобится подтверждение врача, — сказал он.
Затем он сделал нечто более ужасное, чем все, что он сделал в ту ночь. Он улыбнулся.
— Если это так, тебе лучше надеяться, что ты подаришь мне сына. Ради вас обоих, — его взгляд упал на мой все еще плоский живот. Затем он встал, разгладил костюм и вышел из комнаты.
Я заморгала от его слов. Потом меня вырвало.
Я обхватила живот руками.
— Я буду защищать тебя, — пообещала я.
Конечно, это была ложь.
Я ничего не смогла защитить.
Даже своего нерожденного ребенка.
