Старое и новое

Близилась ночь, но в одном из окон лаборатории в здании департамента специальных исследований всё ещё горел свет – это Странник выделил скромный угол в конце помещения, чтобы там, усадив Максима Каммерера на край стола (а точнее, Максим сам уселся на стол – Странник этому был не рад), обработать бедняге раны. Да-да – те, что сам же ему нанёс... Иногда и самые терпеливые люди срываются, тем более под гнётом такого стресса, но Странник себя не оправдывал и не гордился собой. Гордиться собой в любой нелепой ситуации – удел сопляков вроде Каммерера. Максим держался молодцом. Он скорее уж морщил нос от ярко бьющего в лицо света настольной лампы, чем от прикосновений ватного диска, щедро пропитанного антисептиком. Рудольф невольно вспоминал себя, глядя на него – ещё юного, ещё глупого, стойко переносящего все удары судьбы. И удары с ноги, конечно... – А Ваши друзья здесь... – заговорил вдруг Максим с вопросительной интонацией. – У меня нет друзей, – сухо прервал его Странник. – И хватит вертеться. Максим нахмурился, посерьёзнел, словно тщательно обдумывал сказанное. А затем покачал головой. – Не должно быть так, – крайне прямолинейно, уверенно и как-то даже сочувственно сообщил он. – Без друзей гораздо сложнее. Вы можете думать, что это слабость – какие-то лишние связи на чужой планете, но это не так. Это придаёт сил, Рудольф. Как ничто иное. Странник вздохнул, методично ощупывая ватным диском лицо Максима – скулу, подбородок, лоб... Где-то лишь промокал, а где-то вжимал покрепче и на куда более продолжительное время. И как объяснить этому юнцу, что для некоторых дружба – недозволительная роскошь?.. Что там, где первична ответственность перед целым миром, об излишних привязанностях не может идти и речи? Никак. И поэтому он молчал. А Максим продолжал как назло: – Вы здесь так давно... Часто вспоминаете Землю? – Стараюсь не вспоминать. – Напрасно... Это помогает сохранять целостность, не забывать о том, как всё было когда-то – и как, вероятнее всего, ещё будет. Вы помните что-то приятное о Германии? Странник помнил. И вспоминал. Порою куда чаще, чем хотелось. – Я вырос в пригороде Берлина, там, где ещё сохранились старые мельницы. Родительский дом был небольшим, но уютным, и столб почтового ящика украшал тёмный декоративный плющ... Не вертись, кому сказано? Максим весело проницательно прищурился, послушно замирая. – Звучит хорошо... А у меня в Москве плюща не было, но вот зато были парки красивые. Они куда больше напоминали сады, чем парки, и небо по вечерам незадолго до заката становилось таким... особенно ярким. А знаете, что ещё красиво, Рудольф? Ваши руки. Удивительно – и как этот мальчишка умудряется быть столь открытым и непонятным одновременно? Странник лишь покачал головой в ответ, как бы в насмешку копируя его же недавний жест. Страннику неоткуда было узнать, что годы спустя он и сам посетит с Максимом московские парки, умудрится познакомиться с его матерью – да что там с матерью, с бабушкой – единственным во всей Вселенной человеком, способным его напугать. Неоткуда было узнать и о том, что какой-то месяц спустя их с Максимом свяжет нечто особенное – и начнётся оно с отчаянно долгого поцелуя в стенах этой самой лаборатории. А пока Рудольф мог убедиться в одном – за последние двадцать лет он не разучился искренне улыбаться. Спасибо Максиму за это открытие.