Королевна

«О тебе, моя радость, я мечтал ночами, но ты печали плащом одета Я, конечно, еще спою на прощанье, но покину твой дом я с лучом рассвета».

Царская дача под Ос-Альтой наполнялась рыжим медом затухающего дня, точно обожженный в печи глиняный горшок. И пусть поля стояли подмерзшие и обветренные, а пробегающий здесь ветер был холоден и чист, как ключевая вода, Зоя ощущала жар, от которого взмокли крупные черносмородиновые кудри и от того стали мелким барашком виться на висках. Ничей взор в эту минуту не проследил бы содеянные вольности, до того благостная жила в расписанных павлиньими хвостами и магнолиями комнатах многолетняя тишина. Прятались в драпированных складках покрывал парящие журавли и вышитые жемчугом золотые рыбки, красноречиво посмеивались над ними, лукаво напоминали о своей шуханской породе. Все в этих стенах хранило память о искусной руке мастера Шу, покойного сердечного друга двух прошлых равкианских королей, но намедни стало это нелепейшей из комедий, ведь на постели, расшитой тысячей пионов и водяных лилий с опаловыми лепестками, постели, достойной будущей императрицы, вместо шуханской невесты возлежала в своих синих одеждах королева бурь, и златокудрый царский сын похоронил свой брачный обет между ее ног. Ко второму удару церковного колокола, что вместе с дымом осенних костров донесся до усадьбы из раскинувшегося за осиротевшими полями жирного, как сгущенное молоко, купеческого городка Окурова, Зоя забыла все, что не было Николаем, вкушающим ее, впитывающем ее влагу губами, с которых не срывалось нынче чреватых слов, но которые любили ее так, как прежде не любил ни один знатный муж. Не первый мужчина ласкал ее, но первый лишил зыбкой власти, что в годы юности ходила по струнке перед непомерной девичьей гордыней, и с первым нашла она собственное освобождение, содрогаясь всем телом в сладострастном блаженстве, натягивая закованными в перстни пальцами своенравные мужские кудри, о мягкости которых столько раз думала одинокими ночами. Простыни, прохладные, как земли горных пастбищ, остудили обуявший разомлевшее тело томленый жар. Кудрявая голова поднялась, и от меда лисьего взгляда у Зои закружилась голова. Ее король облизал губы, не сводя с нее лукавых глаз, влага прозрачно блестела, напоминала живительные соки, что бродят под маслянистыми оливами и сухой янтарной кожицей жарких слив. – Иди же сюда, – выдохнула Зоя нетерпеливо и с пресыщенным вздохом встретила его телесную тяжесть, которая притом накрыла ее мягко, точно ласковая волна. – Просить милостыню не очень хорошо с твоей стороны, моя дорогая Зоя, – добродушно поддел Николай, но освободил просящее тело от грубой парчевой хватки и слоеных бельевых тканей, обнажая ее всю, любуясь ей не как раскрашенной вручную картой, роскошной вещичкой, но как женщиной. Как всегда благородный. – На своем веку я перевидал многих девиц. Одна прелестнее другой: куртизанки, балерины, дочери знатных вельмож. Но одна лишь ты, Назяленская, прекрасна, как сокровища Бегумы. – В следующий раз, когда окажешься в одной постели с женщиной, не вспоминай тех, кто был до нее, – посоветовала Зоя. – Не то загодя сморит твою прелестную девицу сладостный сон. Но, видят святые, ты и не заметишь, ведь непросто самому себе петь дифирамбы и вдобавок быть занятым делом. Николай рассмеялся над ее животом, и груди затвердели от тягучей сласти, что сахаристой дрожью поднималась вверх. До того хорошо было, до того покойно, что Зоя позволила себе услаждаться поцелованными морем руками короля, продолжающими свою дразнящую ласку. – В таком случае, Назяленская, ты удивишься, какой я умелый, – сказал он, вернувшись к ее губам. Зоя притянула его к себе, не желая больше напрасных словес, и теперешний поцелуй их был долгим, как жаркое объятие. Она сцеловывала с его губ собственный вкус, вдыхала запахи теплой естественной влажности от их крепких тел. Николай ослабил цепкий пояс, выпущенная ткань застряла на бедрах, но в одночасье Зоя ощутила его наготу, тяжесть и тягу мужской плоти. – Ты уже позабавился, – упрекнула она, недовольная и отчаявшаяся, и источающая свои соки, как молодая жена в первую брачную ночь. Целиком и полностью в его власти. Зоя ахнула, лишенная стыда, когда ее король дернул вперед бедрами, погружаясь в нее, как медовая ложка погружается в тесный захмелевший сосуд. Он был больше, чем многие другие мужчины, с которыми делила она свою постель, но Зоя наполнилась им, точно он один был ей впору. Схлынули дразнящие подшучивания, тела узнали друг друга, как давно потерянные близкие, которые вдруг снова нашлись. Они оба этому удивились – тому, как сладко им было друг с другом, как хорошо, когда они занимались любовью, когда он оказывался глубоко внутри нее, точно вставшая на место частица чистой лазурной фрески, не смытой дождями. Зоя пришла первой, и он наслаждался ей, как горячим вином и театром, пил ее тягучие медоточивые стоны, насыщаясь, пока собственное освобождение не настигло его, и он не разлился в ней плодотворным теплом. Она встретила вес любимого мужчины с давно позабытой нежностью, прошлась губами вдоль по его покатым плечам, вышитым слезами долгих войн. Николай целовал ее блестящие от пота кудри, все еще внутри нее, и с невыразимой простотой Зоя осознала, что не хочет, чтобы догорало зарево, чтобы приходил новый день измучиваемой борьбы и царя не ее, но всего народа пришлось Зое отпустить. Но еще плескался на усталых телах масляный охристый свет, тихо наплывал на усадьбу туман, точно плотное облако карнавальной сахарной ваты, а в безмолвной близости таились минуты покоя, в которые сочетались две изголодавшиеся друг по другу души и в которые голодные души эти могли позволить себе любить друг друга.