Unholy flame

      Чудовищная головная боль навалилась первой. Зим с трудом пришёл в себя, словно бы выплывая из какого-то вязкого туманного помрачения. Что происходит? Где он? Перекатился на спину, сжимая пальцами разламывающийся лоб. Тело почти не слушалось. Его пытались убить? Во рту словно блорчианские крысолюди нассали. Его чем-то отравили? Пак ответа не давал, снова заглючив в самый неподходящий момент.       Зим попытался встать, но невыносимое головокружение вдавило его обратно в подушку. Стоп, что? Под головой подушка, ноги запутались в одеяле. Он явно лежал в человеческой кровати. Но как он здесь оказался? Зим не помнил. Мысли путались, забивая сознание обрывками стекловаты. Неужели он спал? Это поистине уникальное событие. Или он болен?       Зим открыл глаза. Осторожно приподнялся на локте и обомлел от увиденного.       – Доброе, утро, Зим! Как ты себя чу...       Рядом с ним, всего лишь в каких-то жалких сантиметрах, маячила физиономия Кифа. Как всегда радостная и заботливая до отвращения. Зим дёрнулся, отшатнулся, в мозгах моментально что-то взорвалось, и он с болезненным вскриком повалился обратно, схватившись за голову. Мироздание конвульсировало даже несмотря на зажмуренные глаза.       – Тебе нехорошо, Зим? Тебе не стоило вчера столько пить. Я же предупреждал...       – Заткнись, а...       Так вот в чём было дело. Проклятая земная отрава. Клочья памяти начали вставать на места разрозненными картинками. Безудержное веселье, стёб над какими-то неудачниками. Они куда-то шли, а Зим забрался на высокий памятник и орал о мировом господстве. Секундные видения среди бесконечного тумана. Хотя бы понятно, что стало с паком. Системы фильтрации просто не выдержали такой концентрации токсинов.       Киф завозился с подушкой, взбивая её у Зима под головой.       – Зим, попей вот этого, тебе станет легче.       Увидев у Кифа в руках бутылку с какой-то сомнительной жижей, Зим снова запаниковал. Ещё ожогов сейчас не хватало.       – Зим, не бойся! Оно не причинит тебе вреда. Ты сам это вчера сделал. Ты не помнишь? Мы проверяли. Сейчас покажу.       Киф плеснул немного жидкости себе на ладонь и размазал несколько капель Зиму по плечу.       – Вот видишь? Всё в порядке. Ты можешь это пить.       Кожу действительно не щипало. Из бутылки пахло чем-то приятным, Зим, преодолевая слабость, обхватил её дрожащими пальцами и не без помощи Кифа поднёс ко рту. Оказалось очень даже вкусно, сладковатая прохлада приятно потекла в желудок. Осушив бутылку в мгновение ока, Зим закинул её куда-то в угол и блаженно откинулся на подушку, глядя, как над ним вращается и кружится потолок. Головная боль действительно отступала, и будто бы склеившиеся внутренние органы приходили в норму. Непонятно зачем он решил отравить себя этой земной гадостью, но хотя бы сделал противоядие.       И в следующий момент всё ещё мутное сознание Зима, наконец, проанализировало слова Кифа. Он знал, что вода может причинить вред, он был готов к этому. Руки снова взметнулись к голове и с опозданием ощутили, что на ней не было парика. Не было и линз. Зим трогал непокрытую кожу на макушке, вибрирующие в ужасе антеннки и не знал, что делать. Перед глазами опять всё плыло, из горла вырывались нечленораздельные звуки.       Но Киф, похоже, понял его опасения сразу.       – Зим, не волнуйся. Тебе не надо от меня скрываться. Я всё знаю.       Что? Что он знает? Зим отнял ладони от лица, но лишь затем, чтобы увидеть, как руки Кифа обвиваются вокруг него. Оказавшись в этих пугающих объятьях, Зим задрожал, не зная, чего ждать. Он сейчас слишком слаб, чтобы отбиваться. Пусть он больше и не умирает от боли и интоксикации, но даже встать сейчас вряд ли сможет. На одном паке далеко не убежишь, тем более при таком головокружении. В любом случае, чтобы активировать робоноги, надо было приложить усилия, а сознание соскакивало вхолостую при каждой попытке это сделать.       Зим застыл в замешательстве. Он чувствовал, как человеческие руки скользят по его коже, чувствовал, как человеческие губы прижимаются к его щеке.       – Зим, я знаю, что ты – инопланетянин. Я давно знаю, и ты сам мне рассказал ночью. Но это ничего. Мне действительно всё равно. Я буду любить тебя любого.       Зима трясло крупной дрожью. Какие-то неясные воспоминания бились в голове, не находя выхода. Комната вокруг шла рябью. Бросало, то в жар, то в холод, и от этого только сильнее ощущались тёплые ладони на спине.       Внезапно Зим осознал самую пугающую вещь – то, что должно было насторожить его ещё в самом начале, если бы не это чёртово похмелье и шок от происходящего. Сердце моментально скакнуло к горлу, он вырвался и даже умудрился немного оттолкнуть Кифа от себя. Тот удивлённо застыл в неустойчивой позе.       – Какого хера? – взвизгнул Зим, понимая, что голос его подводит. – Какого хера тут происходит?! Почему Зим голый?! Почему, блядь, ты голый? Что ты сделал со мной, отвечай?!       Киф резко выпрямился и явно смутился, потупился, привычно перебирая пальцами. Взгляд его испуганно бегал по одеялу.       – Ну... мы...       – Что? Что?! Что-о?! – Зим снова попытался приподняться, но и так вращавшийся мир окончательно рассыпался на осколки.       Нервно сглотнув, Киф до побелевших костяшек сцепил пальцы и поднял глаза на Зима.       – Мы... занимались любовью.       – Что-о?! – тот вжался в подушку. – Ты лжёшь! Эти ваши мерзкие человеческие ритуалы спаривания! Лжёшь! Отвратительно! Отвратительно!..       – Нет, Зим. Не отвратительно. Это было прекрасно.       – Ло-ожь... всё ложь... – Зим твердил снова и снова, пряча лицо в ладонях, пока голос не перешёл в едва слышный хрип.       Воспоминания возвращались рывками, вспыхивая перед внутренним взором, ослепляли своей нереалистичностью, своей невозможностью. Сплетённые тела. Прикушенные губы. Стоны. Безумие. Он отсоединил пак, чтобы Киф снял с него форму. Безумие! Крики. Это он кричал. Кричал, потому что судороги в сквидлиспуче невозможно было терпеть, они выжигали душу до дна. Горячо. Это было так невыносимо горячо и сладко, что хотелось сойти с ума. Хотелось только кричать и таять так вечно. Безумие. Он вспоминал секунды, прикосновения, свои напряжённые ноги и окровавленные когти, исчезающие у Кифа во рту. Вспоминал, как умолял только не останавливаться, даже если планета будет гореть в огне. Вспоминал слюни, они были везде, но почему-то не обжигали, и склизкие, хлюпающие, непонятно чьи выделения, размазанные между ног. Что-то ёкнуло и потянуло на самом краю спуча, требовательно и словно бы знакомо. Зим сдавленно всхлипнул, понимая, что всё это время забывал дышать.       Захлёбываясь, он глотал воздух, а сумасшедшие липкие воспоминания обволакивали его разум, обвивали тело. И чужие руки присоединились к ним, заставляя тонуть в объятиях, обжигающих, как радиация нейтронной звезды.       – Это было прекрасно, – продолжал шептать Киф прямо в слуховой канал, из-за чего дрожь проходила по позвоночнику. – Ты так прекрасен, Зим.       А Зим не мог вдохнуть, воздух отказывался входить в лёгкие, настойчиво выталкиваясь обратно сжимающимся в спазмах горлом. Сознание уже не замечало, как безудержно вращался мир вокруг, не отразило, что Киф опять поправил съехавшую под пак подушку. Зим чувствовал лишь невыносимую слабость во всём теле, словно бы под ним разверзается пропасть и он летит в неё, распадаясь на молекулы, тянущиеся за ним сгоревшим шлейфом воспоминаний о ставшей ненужной жизни.       Мягкие губы с сумасшедшей неистовостью целовали его лицо и шею, заставляя вспыхивать под кожей маленькие звёзды. Горячо. Невероятно горячо. С каждым поцелуем рот Зима беззвучно приоткрывался. Руки сами собой потянулись вверх, обхватывая Кифа за плечи, пальцы впились в кожу, слегка царапая когтями. Это было так мерзко, но в этой мерзости хотелось сгореть без остатка.       – Зим... – Киф задышал громче, ещё сильнее сжимая в объятиях хрупкое зелёное тело, дрожащее от страха и чего-то неназываемого. Одна рука начала спускаться по спине всё ниже, и вслед за ней словно бы потянулись электрические разряды.       Зим чувствовал, что теряет контроль над собой, все мышцы сокращаются будто бы против его воли, заставляя держаться крепче, подаваться навстречу, делая контакт всё плотнее. Что-то дрогнуло внизу, рядом с его ногой, зашевелилось, пробуждая новые будоражащие душу воспоминания. Киф приподнялся, выпуская что-то плотное и горячее наверх, и, стиснув пальцами ягодицу Зима, потёрся о его живот, уже не сдерживая стонов.       Зим по-прежнему молчал, не решаясь издать ни звука и задыхаясь под грузом собственной немоты. Горло разрывалось, голосовые связки потрескивали от напряжения. И в следующий момент он почувствовал, как человеческие губы разомкнулись и по шее скользнул язык, длинный, мокрый и горячий. Горячо. О Ирк, как же невыносимо горячо. Всё пылает. Киф ещё несколько раз настойчиво лизнул, и Зим глубже всадил когти ему в плечи.       – Тише, Зим, тише, – успокоительно зашептал Киф ему прямо в скрытый под кожей головы слуховой канал (горячо так горячо низкие частоты антеннки дрожат спазмы!). – Я знаю, что тебе это нравится, ты говорил мне вчера.       Он снова поцеловал его шею, глубоко, страстно, с силой засасывая кожу, в завершение чуть ощутимо её прикусив. Зим сдавленно булькнул, туманность в голове вращалась неукротимее с каждой секундой. А горячий влажный язык снова прошёлся по шее, зализывая место укуса. Он скользил всё настойчивее, всё сильнее, заставляя выгибаться, подаваться навстречу, подставляя млеющую шею всё новым ласкам. Зим не сразу понял, что произошло, но когда из горла вырвался первый стон, было уже всё равно. Не сдерживаясь более, он застонал всё громче, наслаждаясь звуками собственного голоса и последнего падения, переходя на вскрики, словно бы выпускающие стиснутую внутри душу на волю. И от каждого прикосновения этого гибкого языка, рисующего на шее загадочные узоры, по коже пробегали дорожки огня, ползущие по телу, стекающие к основанию брыжейки, заставляя внизу что-то невыносимо пульсировать и сокращаться. Спучу словно бы становилось тесно внутри, и захлёстывающие воспоминания плавили разум предчувствием запретного и прекрасного. Новый спазм, сильный и невероятно сладкий, прошёл сквозь спуч, продолжая выталкивать его из тела. Будто волны неистового пламени пробивались наружу вместе с ударами пульса, заставляя плоть наливаться кровью, разбухать – быстро и чувствительно до боли. Больно и горячо. Зим захныкал и прижался коленом к бедру Кифа, хотелось тоже обо что-нибудь потереться, но было так мучительно стыдно в этом признаться.       Киф уловил движение под собой, обнял крепче, одновременно пальцами другой руки гладя приподнимающиеся ягодицы. Зим снова застонал, подаваясь вверх и закидывая ногу на Кифа. И это было так прекрасно, прекраснее всего.       Эти крики наслаждения, эта запрокинутая голова, полуоткрытый рот и мелькающий кончик малинового языка. Киф помнил, как ночью засасывал его, пытаясь вобрать на всю длину. А потом Зим сделал то же самое. И оказалось, что языки у них одинаковой длины. И они сплетались ими в воздухе в каком-то извращённом поцелуе, инопланетный захватчик и демоническая тварь, пытавшиеся косить под людей, но знавшие о людях недопустимо мало. Преступно мало.       Всю свою странную жизнь Киф знал только то, что у людей есть любовь, и всю жизнь искал этой любви, обретя её в итоге совсем не с человеком. Но не жалел об этом ни мгновения, для адской твари не было особой разницы между человеком и пришельцем. Зим лучше любого человека, потому что Киф любит именно его. Любил столько лет, и сейчас Зим кричит и извивается в его руках, пылает в его объятиях, истекает соком в нетерпении. Киф чувствует этот запах – тягучий, сладкий, терпкий, он становится сильнее, он сводит с ума. Киф чувствует, что кончики пальцев становятся скользкими, и гладит всё ниже, всё глубже, медленно ведёт по промежности, сперва там, где у людей должно быть анальное отверстие. Но Зим – не человек. Зим лучше.       Затем пальцы находят мягкий край сквидлиспуча, он почти вышел наружу, нетерпеливо наливаясь кровью. Киф был удивлён этой ночью, но Зим, едва ворочая языком, рассказал, что брыжейка покрывает все внутренние органы, а спуч – это по сути пищеварительный тракт, объединяющий в себе и желудок, и кишечник. Что ж, выходит, попа у Зима всё-таки есть, хоть и находится немного в другом месте. А вот почему край кишечника выворачивается наружу, Зим объяснить не смог, сам был явно этим удивлён, однако при первом же прикосновении к нему рухнул на подушку и орал, чтобы Киф не смел останавливаться, иначе Зим ему самому кишки наружу выпустит. Киф и не собирался.       Он не поверил своему счастью сначала, когда Зим, по какому-то непонятному инопланетному поводу в качестве эксперимента набрался шампанского и так развеселился, что гулял с Кифом в обнимку по улицам, горланя всякий бред. Второй раз Киф не поверил, когда Зим завалился к нему домой, возмущался, почему Земля перестала казаться такой мерзкой, и вдруг набросился с поцелуями, требуя объяснить, что люди в этом находят. Киф приготовился к очередной смерти и объяснил. Но у него потребовали ещё деталей, а потом ещё и ещё, пока это не осталось единственным словом, которое Зим ещё мог произносить. И при этом о себе выболтал вообще всё, что можно и нельзя, но Киф практически обо всём этом уже знал. Только при каждом звучавшем признании и при каждой снятой детали маскировки у него упоительно щемило в груди.       Величайшая мечта его проклятой жизни была исполнена, кричала от вожделения в его объятьях. И ничего, что ночью Зим был пьян и себя не контролировал – ведь сейчас он трезв. И снова кричит (о тёмные силы как же сладко он кричит!), дерёт ему спину своими когтями, ёрзает под ним бёдрами, чтобы ещё раз ощутить желанные прикосновения, и так невыразимо прекрасен в этот миг, что Киф бы мог съесть его целиком, если б не научился контролировать свою природу зверя.       Самое прекрасное существо мироздания сейчас вместе с ним, в его руках, и Киф готов был ради него на всё. Наконец обретшая право выхода любовь изливалась из его сердца океаном нежности и обожания. Пространство вокруг клубилось и расщеплялось, но Киф видел только Зима. Хотел только Зима. И хотел только сделать Зима счастливым. И Зим уже стонал, не помня себя, переполненный этим счастьем. Лишь тогда Киф позволил себе величайший дар и прильнул к его губам, как к животворному источнику, дарующему искупление.       Зим сдавленно вскрикнул в первый миг, но крик был заглушён чужим ртом и превратился в покорный блаженный всхлип. Эти горячие губы на его губах и наполнившие рот человеческие слюни – всё это было новой ступенью мерзости, новой бездной, в которую он пал. Поцелуи и прикосновения обжигали кожу, а осознание мерзости, в которую он погружался, обжигало душу. И это было так томительно-прекрасно, что хотелось низвергнуть себя ещё ниже, осквернить ещё сильнее.       Острое удовольствие, смешанное с болью, вспыхивало при каждом касании пальцев, ласкающих спуч, дурманило голову. Хотелось ещё, хотелось сильнее. Хотелось больше, неистовее. Зим стонал в чужой рот, его бёдра сами подавались навстречу дразнящим пальцам, никакие слюни больше не волновали, страх мерзости и микробов ушёл на периферию сознания, вытесненный смесью наслаждения и безумия, закипающей внутри.       Сердце словно разделилось надвое, и одна его половина провалилась вниз, а другая оглушительно билась в голове, и антеннки подрагивали ей в такт, вторя каждому движению губ, то раскрывающихся так широко, будто бы в попытке сожрать его, то в следующий момент смыкающихся обратно. Зим не мог понять, что делать ему самому, попытки включиться в эту игру казались неестественными и нелепыми, он старался хотя бы не распахивать слишком широко рот, но тот сам собой открывался в криках и стонах, контролировать которые было невозможно, даже сам поцелуй начинал сводить с ума до головокружения. Было в этом что-то чарующе-постыдное, заставляющее чувствовать себя таким уязвимым и с головой накрывающее отчаянным желанием покориться чужой воле. Зим попробовал податься навстречу, потянулся в нетерпении, и, отвечая этому внезапному порыву, Киф с новой страстью припал к нему, и на несколько бесконечных секунд они замерли, соприкасаясь полуоткрытыми губами, шаг за шагом углубляя поцелуй, изучали друг друга и пределы удовольствия. Когда, наконец, после долгой умопомрачительной вечности, они разомкнули губы, взгляд у Кифа был осоловелый.       – Зим... – он снова уткнулся ему в шею и в плечо, покрывая их пылающими засосами и всё чаще пуская в ход зубы. – Зим, я хочу тебя...       Горячий шёпот щекотал слуховые нервы, растапливая мозг, горло перехватывало от стонов, а пульсирующие болезненные спазмы всё сильнее стягивали конец спуча. Зим вскрикнул, не в силах больше этого выносить, и попробовал как-нибудь подтолкнуть Кифа в нужном направлении.       – Зим? Что такое? – тяжело дыша, тот навис над ним, подхватил под голову, снова принявшись покрывать поцелуями горящее от стыда лицо.       Почему-то говорить об этом было мучительно стыдно, и лишь во время нового спазма, так и не думавшего кончаться, Зим в отчаянии признался:       – Больно. Внизу... Я не могу. Сделай что-нибудь!       Киф послушно переместился вниз, широко раздвигая напряжённые колени Зима. Спуч вышел наружу на всю длину, вывернулся наизнанку набухшим кровью лиловым цветком, подрагивающим от возбуждения, истекающим соком, чей аромат кружил голову и пьянил наркотическим безумием. Придвинувшись поближе, Киф лизнул самый краешек верхнего лепестка, и Зим дёрнулся от наслаждения, пронзившего его, будто электрический разряд. Киф лизнул ещё раз, и разряд повторился, затухнув чуть ощутимой тонкой болью в пальцах ног.       Зим опять не мог дышать, но сейчас он захлёбывался собственными стонами. Длинный гибкий язык извивался у него между ног, и это было одновременно и острейшим блаженством, и невыносимой пыткой. Язык то скользил вокруг, по краю спуча, то обводил по внешней стороне, то двигался вертикально, слизывая сочащуюся смазку, а потом проникал внутрь, и Зим чувствовал твёрдый упругий кончик языка, шевелящийся у себя внутри, и кричал ещё громче. Пальцы сами собой вцепились в кудрявую макушку, царапая кожу на голове.       – Ещё! Я больше не могу! Сильнее!       И Киф обхватил губами отчаянно сокращающийся спуч, засасывая его на всю длину. Острые когти впивались ему в затылок, но Киф не чувствовал этого, срывающиеся стоны Зима были лучшей компенсацией за всё, музыкой для ушей. Он посасывал спуч, наслаждаясь его мягкой податливостью, покрывающей его нежной слизистой и вытекающим наружу сладким нектаром. Засовывал язык всё глубже, ощущая его кончиком растущие внутри бугорки, при прикосновении к которым Зим кричал ещё громче и выгибался дугой. Всё сильнее с каждой секундой, всё быстрее. Зиму должно быть хорошо. Его Зиму должно быть хорошо. Пусть Зим наслаждается этим вечно. Пока Зим стонет в его руках, под его губами – он счастлив. Потом может быть что угодно, но сейчас Зим принадлежит только ему.       Горло перехватывало от криков. Это было невыносимо. Зим чувствовал, что сходит с ума. Он сперва не хотел верить в то, что вытворял ночью, но теперь убедился, что всё это было правдой. Никогда раньше он не испытывал подобного, никогда раньше не догадывался, что подобное возможно. Как сумасшедшие люди умудрились превратить неописуемую мерзость в величайшее наслаждение? Как позволил он сделать это с собой? Как позволил превратить себя в такое же мерзкое создание? Кричащее, дрожащее, совокупляющееся, потерявшее контроль над собой, истекающее горячей слизью. До чего же мерзко. До чего прекрасно. Ощущение собственной осквернённости накрыло разум новой обжигающей волной. Если бы только его увидели Высочайшие... Если бы увидели другие иркены... Они не знают, они даже не догадываются, они привыкли воспринимать своё тело как инструмент. И не подозревают, что скрывается там внутри, что может появиться на свет, если позволить себе мерзость.       Ноги Зима подрагивали на плечах Кифа, пальцы сводило от напряжения. Он всё сильней прижимал к себе его голову, ощущая, как плотно обхватывают эти губы вывернутый наружу край спуча, как отвратительно, как быстро, как прекрасно двигается язык, то проникая внутрь, то выскальзывая обратно. Не в силах сдерживаться, Зим подавался бёдрами навстречу. Хотелось больше. Мучительно хотелось больше, сильнее, неистовее. Он не мог себя контролировать. Он уже не хотел этого делать. Представлял, как выглядит со стороны. Что подумали бы о нём другие, если бы увидели. Мерзость. Мерзость. Отвратительная мерзость. Но никто не видел. Зим ловил себя на мысли, что хотел бы, чтоб его увидели. Голого, вспотевшего, отвратительного, кричащего, со спучем наружу. Они ничего не знают. Они должны узнать. Узнать, каково это. Как это прекрасно. Зим высунул язык, словно пытаясь лизнуть что-то невидимое перед собой, вторя движениям языка у себя между ног, и от этого было так томительно стыдно и сладко.       Брыжейку свело новым спазмом. Невыносимо. Зим выгнулся до предела, антеннки вытянулись в струнку, напрягаясь до дрожи. Сильнее! Невозможно это выносить! Кто бы знал, что существует блаженство, которое невозможно выносить! Он мог только стонать, мучительно умирая и воскресая каждый миг. Чувствовал, как всё сильнее истекает горячим, и в человеческом рту тоже было так пленительно горячо. И больно от накатывающих спазмов. Невыносимо! Слишком хорошо. Надо больше.       – Сильнее! – не отдавая себе отчёта, воскликнул Зим и застонал ритмичнее в такт всё нарастающим спазмам, раскалывающим сознание на части.       Киф усилил нажим губ, а потом Зим почувствовал, как на его мягком, нежном спуче смыкаются зубы. Секундный ужас сменился криком восторга – зубы касались его совсем слабо, осторожно, лишь слегка прикусывая изнемогающую плоть. Но от этого невиданные ранее острейшие приступы блаженства пробивали тело насквозь. И когда зубы коснулись самого кончика лепестков спуча, пульсирующего от предвкушения, Зим понял, что больше не вынесет.       – Нет! Стой! Хва... Я не мо...       Но Киф не останавливался, и через секунду Зим уже перестал что-либо понимать, на конце спуча будто бы затрепетал термоядерный взрыв, мгновенно охвативший всю брыжейку. Вселенная вспыхнула, разлетаясь на части, разум бился где-то далеко в агонии смерти и рождения, внутри всё содрогалось от стремительно сменяющихся спазмов, сжимающих всё естество в сингулярность и вновь позволяя расцветать ослепительным великолепием большого взрыва. Это было прекрасно, невыносимо прекрасно, лучше всего. Потому что ничего больше не существовало – только эти сладкие судороги, вторящие им крики и пустота. И всё сильнее разгорался внутри жар, от которого наслаждение становилось ещё ярче. Зим чувствовал его в себе, чувствовал, как между ног растекается жидкий огонь, из которого рождается новый мир. Новый мир только для Зима, потому что иначе невозможно.       Томительные конвульсии постепенно затихали, и крики сменились чуть слышными всхлипами. До боли сведённые пальцы разжались, выпуская спутанные волосы. Киф осторожно уложил обмякшего Зима на постель. Прекрасен. Как он прекрасен, этим зрелищем хотелось наслаждаться вечно. Зиму было так хорошо, Зим был счастлив, он так хорошо кричал от счастья, так громко, что щемило сердце. Киф хотел бы сделать его ещё счастливее, но Зим больше не выдержал, ему достаточно лишь нескольких минут, такому красивому, такому нежному, такому чувствительному. Такому сладкому. Киф слизнул густой дурманящий сок со своих губ. Он был готов пить его до умопомрачения – с тех пор, как мельком вкусил вчера ночью и не мог больше думать ни о чём другом. Зиму понравилось. Зим счастлив, лежит сейчас перед ним, открытый и податливый, такой уязвимый. Киф слышит его срывающееся дыхание, видит его дрожащее тело, медленно затихающее в истоме.       Собственные потребности Кифа сейчас не волновали, хоть он и ощущал, как его тело тоже молит о разрядке, а до боли напряжённый член не в состоянии больше терпеть и готов взорваться от любого прикосновения. Но всё это неважно, всё меркнет перед сказочным видением лежащего перед ним Зима. Зима, который достался только ему. Зима, который позволил ему всё. Зима, который научил его любить, и ради этой любви стоило выцарапывать себя из адской бездны. Прекрасный. Неземной. Несравненный. Непорочный. Никому не позволявший к себе прикасаться и мгновенно растаявший от поцелуев, от ласк, от нечестивого огня чужой страсти.       Сознание снова начинало уплывать, и Киф скользнул вперёд, покрывая поцелуями живот Зима, грудь, шею, лицо. Такая нежная бархатистая кожа, Зим идеален, он всегда был идеален. С ним нужно быть аккуратнее, нужно быть мягче. Но Киф сходил с ума от одного лишь осознания, что всё это в действительности происходит с ним – что он сейчас лежит на Зиме, между широко раскинутых ног Зима и может произойти что угодно. Любое прекрасное и непоправимое. Он должен держаться, должен обращаться бережнее с Зимом, ведь он любит его, так любит. Во всём холодном сумеречном мире любить было больше некого.       – Зим... – снова шептал Киф обжигающие слова. – Зим, ты такой хороший, ты лучше всех. Зим, ты будешь со мной? Я хочу, чтобы ты всегда был со мной, я дам тебе всё, что ты пожелаешь, я сделаю тебя самым счастливым. Мой хороший... мой маленький... мой сладкий... мой храбрый... Я хочу, чтобы ты любил меня...       Зим слабо постанывал в ответ. Этот шёпот, эти прикосновения разжигали внутренний огонь ещё жарче. Спуч не унимался, став будто бы ещё чувствительнее, и требовал продолжения. Всё настойчивее. Вздохнув, Зим заёрзал, нетерпеливо сжимая бёдра. Хотелось ещё, мучительно хотелось ещё, до боли, до гаснущего разума, до проваленной миссии, до пылающих щёк.       – Ещё... – сдавленно простонал он. – Дай Зиму ещё, больше...       Больше. Сильнее. Глубже. Внезапное осознание пронзило его очевидностью последней грани, пересечения точки невозврата, финального осквернения. Сознательного. Неважно. Пусть. Сил терпеть больше не было.       – Зим? – Киф смотрел на него, едва веря происходящему. Но он видел это напряжённое от вожделения лицо, чувствовал, как всё сильнее шевелятся под ним бёдра. – Ты хочешь, чтобы я... Ты разрешаешь...       – Да! – выдохнул Зим, снова застонав от нетерпения. – Хочу. Не могу больше! Ещё! Внутри. Сделай это с Зимом! Сделай. Чтоб тебя... Не могу!       Киф приподнялся. Голова кружилась. Сердце оглушительно билось в груди. Зим, его величайшее божество, лежал перед ним, распростёртый, пряча смущённое лицо в ладонях. Осторожно, чтобы не кончить на месте, Киф взял себя в одну руку, а пальцами другой развёл в стороны набухшие скользкие края спуча. Нужно быть аккуратнее, нельзя смять эти лепестки, нельзя причинить Зиму боль.       Медленно, сантиметр за сантиметром, он проталкивался всё глубже, пока первое сопротивление не пропало, и изнемогающий член не проскользнул внутрь, утопая в горячем соке. Зим выгнулся и закричал, вцепившись в подушку. В его широко открытых глазах застыл такой восторг, такое запредельное блаженство, что Киф почти утратил остатки самоконтроля. Рухнув на Зима, он обхватил его под паком и за бёдра, входя всё резче, всё сильнее, до упора. Чувствовал, как скрещиваются у него над поясницей стройные ноги, как острые когти снова дерут кожу на спине, глубоко, самозабвенно, до мяса. Ничего больше не имело значения. Только этот безумный огонь, проклятое пламя, в котором они оба сгорали, и вместе с ним сгорала ставшая ненужной прошлая жизнь.       – Зим... Зим... – стонал, чуть не теряющий человеческую форму Киф. – Ты такой горячий, Зим. В тебе так горячо... Так хорошо... внутри тебя... я внутри тебя...       – Заткни... – всхлипнул Зим. – Сильнее, блядь, сильнее! Ещё! Я не... могу... это... это... ААААА!!!       И резко изогнувшись всем телом, он забился в конвульсиях, настолько неистовых, что Киф с трудом удерживал его в руках. Зим кричал, кричал и кричал – бесконечно, срываясь на хрипы. Киф сходил с ума от любви, от осознания того, как же Зиму хорошо, он вбивал себя всё сильнее, всё глубже, и наградой ему были всё новые стоны, отчаянные, страстные, упоительные, как экстаз смертельного прыжка в бездну. Киф чувствовал, как внутри пылающего спуча всё сокращается в судорожных спазмах, как тугие горячие волны бегут по нему, как разбухшие бугорки трутся о раздвигающую их плоть, всё сильнее и ярче. А Зим всё извивался и стонал, громче и исступлённее, не останавливаясь. А потом закричал сорванным голосом, один оргазм сменился новым, и это не кончалось. И Киф понимал, что его тоже захлёстывает этот огонь, сметающий все преграды и личины, перерождая томительную нежность в сокрушительную страсть последней гибели вселенной.       – Зим! – закричал он, вторя самым сладким крикам. – Ааааа... Мой Зим...       И взрывались под потолком лампы, осыпая всё вокруг пылающими осколками, и вздымались повсюду вихри до небес, и птицы на лету падали замертво, разбиваясь о землю, и всходила на горизонте чёрная звезда.       Долго, мучительно Зим выныривал из горячечного помрачения, хмарного полузабытья. Он лежал на боку, рядом с Кифом, гладящим его по голове, втягивая воздух сипящим горлом и дрожа от перенапряжения в стремительно остывающем теле.       – Тише, Зим, всё хорошо, – обнимал его Киф. – Я с тобой. Я всегда буду с тобой.       И от этих слов становилось жутко. Мучительная слабость навалилась ещё больше, не позволяя пошевелиться, тело превращалось в мягкое желе, разум накрывало густым беспамятством. Все мысли растворялись в этом тумане, не находя выхода.       – Зим... – Киф сильнее прижал его к себе и, приподняв за подбородок, поцеловал в безвольные губы. – Зим, ты почувствовал, как я люблю тебя? Я хочу, чтобы так было всегда. Только ты и я. Ты хочешь, чтобы так было всегда?       Зим не отвечал. Полуприкрытые глаза смотрели через плечо Кифа, на оконное стекло, по которому змеилась длинная трещина, но почему-то не могли поймать фокус. Она ускользала так же, как и сознание, растворяясь в скрытых многомерностях.       – Зи-им... – прошептал Киф. – Может быть, ты тоже полюбишь меня. Я научу тебя, как это делается. Я сам не сразу научился.       Зим бездумно моргнул.       – Вот и хорошо, Зим, – Киф прильнул к его щеке. – Если хочешь, мы можем потом повторить ещё раз. Есть ещё много разных способов.       Спуч влажно хлюпнул, выпуская пузырьки слизи.       – Хочу, – сказал Зим, надувшись, совершенно правильно угадав, что сейчас его будут обнимать ещё больше.       «Ладно, – подумал он, – немного подожду. Я всё равно тебя убью. Чуть позже. Сначала покажи мне всё. Это ради изучения Земли и человечества».       «Мой Зим... – думал Киф, и сердце его трепетало в груди распускающей крылья бабочкой. – Немного подожду. Так хочется насладиться всем, что мы имеем на Земле. Я всё равно заберу тебя в ад. Чуть позже».