Богиня

За кулисами было шумно и пыльно. Пахло дешёвой пудрой. Приткнуться было некуда — туда-сюда сновали фокусники, люди из шоу уродов, переодетые в женщин мужчины с контрабасами. Скудное освещение скрадывало тенями грязные столы, пожелтевшие от времени плакаты на стенах — наводило лоск там, где его отродясь не было. Чонгук придвинул к себе один из стульев, стоящих вдоль гримёрного стола. Белый костюм для выступлений обязывал внимательно присматриваться — то ли стул был благородно тёмно-деревянным, то ли в пятнах от кукурузного самогона, который пианист, старина Дженкинс, таскал в фляжке в нагрудном кармане. Чонгук провёл по сиденью ладонью и удовлетворённо сел. Ждать оставалось недолго. — Эй, сладенький! Твоя китаёза на месте. Столик уже занят. — О, правда… Не успел Чонгук поднять голову, как за подбородок его цапнула приторно пахнущая рука, по щеке мазнули перья из боа, а следом в уголок рта клюнули густо напомаженные липкие губы. Он сделал вид, что смутился, а танцовщицы бурлеск-шоу — шумная скудно одетая толпа — расхохотались и увеялись переодеваться. Расположились рядом, почти не прячась за ширму. Чонгук хмыкнул, исподтишка стрельнул глазами в сторону женских тел. Новенькие были ничего так. Аппетитные. Подтянутые. И всё на этом. Он отвернулся к столику. Где-то здесь должны лежать салфетки для снятия грима — надо стереть яркий след помады. Смущаться было не сложно. Чонгук мастерски эксплуатировал свой невинный образ, а легкомысленные профурсетки от его неловкого вида прыскали и лучились восторгом. — Какая хорошенькая мордашка! — Посмотри, Хелен, какие глазки! Почему круглые, а не узенькие, а? — Детка, дождись меня после работы, и я избавлю тебя от стыдливости. После десятка выступлений Чонгука было не смутить — ни обилием женских тел по соседству, ни отсутствием на них мало-мальски приличной одежды — часто их обряжали в одни чулки и короткие юбчонки, а соски на груди прятались под наклейками с метёлками. Смирился он и со своими ласково-настырными прозвищами «сладенький», «глазастенький» и «китайчонок». Первые дни Чонгук пытался объяснять, что он не китаец, а такой же, как и они, американец, родился и вырос в Чикаго, а родители его — корейцы, сбежавшие в Америку в поисках приключений и другой, свободной жизни. А потом махнул рукой. Китайчонок, так китайчонок. Для танцовщиц все азиаты были «узкоглазыми, желторожими чинками*, а Чонгуку за смазливую внешность достались куда приятнее прозвища. — Ах, сладенький, что ты здесь делаешь, такой юный и хорошенький, в этом рассаднике похоти и разврата. Этот мир тебя испортит. О-о-о, вот так, глубже… — вздыхала одна из разбитных девиц, пока Чонгук трудился на ней, погружаясь в мягкое, горячее нутро. И обнимала крепче, подбрасывая точёные бёдра. А он не вздыхал и не тужил. Ему, наоборот, нравился свободный дух закулисья со сладким ароматом женского парфюма и дешёвого табака. Ему только-только исполнилось двадцать, а жизнь кипела наваристо. Он пел — занимался любимым делом, красавицы, танцующие канкан, плавно сменялись на члене, и каждая искренне считала, что избавляет его от «невинности». Да и деньги в карманах водились, был сытый и одетый. Не то что, пару месяцев назад, когда потерявший работу на заводе отец искал её в газетных объявлениях — хоть улицы мести, хоть трубы чистить. Бесполезное занятие — поток иммигрантов из Китая заполонил рынок труда, удешевил производство, и тех денег, которые отец зарабатывал время от времени, не хватало на содержание семьи. Объявление о поиске певца в ресторан-кабаре Чонгук увидел там же, в газете. Сомневался недолго — голод, острая необходимость в вещах перед зимними месяцами толкали под руку. И петь он умел, несмотря на то, что был самоучкой. Ресторан был одним из популярных, владел им бутлегер* из итальянской диаспоры. В баре лился рекой отличный контрабандный виски, что неизменно привлекало искушённых богачей и американскую аристократию. Чонгука прослушали молниеносно, хозяин через пару строк махнул рукой с зажатой в ней сигарой, и дело было сделано — его взяли выступать. Чонгук начал своё знакомство с изнанкой красивой, бурной, богатой жизни. Конверт с долларами оттягивал карман. Чонгук уже знал, что она заняла своё место. Конферансье недавно принёс очередную передачку. Вручил, приложив палец к губам и прошептав: — Сегодня леди хочет тебя видеть… Подойди к ней после первой песни. — И ушёл, довольный, посвистывая. Чонгук был уверен, что за «услуги почтальона» он получал отдельно. Любопытство шипело под кожей. Кто она? Какая она? Чонгук её никогда не видел. С освещённой сцены было видно изящную руку, очерченную высокой перчаткой, зажатый пальцами мундштук и сигаретный дым, густившийся вверх. Незнакомку привозил водитель, непосредственно перед его выступлением и увозил сразу, как оно заканчивалось. Девчонки из кабаре видели и завидовали — возил её автомобиль Форд Т, недавно вышедший с нового конвейерного производства. А ещё они говорили, что та тоже азиатка. Слухи ходили разные. То, мол, она жена мафиозника, который то ли помер, то ли пропал, то содержанка какого-то промышленника. Известно было одно — она бронировала столик каждый день, слушала пение Чонгука и уезжала. Иногда передавала ему деньги. Много денег. И отказывала в просьбах о встрече, чтобы поблагодарить. Но сегодня любопытство Чонгука будет удовлетворено. Наконец он сможет её увидеть, спросить, почему он — тот, кому она платит? И сказать спасибо — благодаря деньгам семья смогла переехать из Рождерс-Парк в более благополучный Олбани-Парк*. А если она согласная, можно и по-другому… Лишь бы не была уродиной, — думал Чонгук. На сцене джаз-бэнд доиграл последние лихие ноты диксиленда*. Чонгук встряхнулся, расправил на груди изящно повязанный платок. — Китайчонок, твоя очередь! — донёсся до него крик конферансье. Он встал, переложил поудобнее конверт во внутреннем кармане пиджака и пошёл на сцену, провожаемый улюлюканьем обнажённых танцовщиц.

***

К столику Чонгук подходил с трепетом. Волнение старался спрятать, уверенно чеканил шаг вслед за конферансье и расправлял плечи. Шутка ли, пока пел на сцене, беспрестанно смотрел в её сторону. Там — скупой на освещение угол, для тех, кто хотел остаться незамеченным, тихо и молниеносно проворачивать тёмные делишки. Неизменная отставленная тонкая рука, чёрные линии перчатки за границей света, витые клубы сигаретного дыма над мундштуком. Что она хотела за свои деньги? Внимания? Праздных разговоров?.. Секса? Что ж, он был готов. Невинность и смущённый вид слетали с него, как листья с дерева на холодном ноябрьском ветру, были такими же лживыми, как красота и богатая обстановка ресторана по эту сторону кулис. Здесь пахло дорогим табаком, в нос проникал изысканный запах дамских духов, над столами стояли ароматы фаршированных грибов, курицы в сливочном соусе, картофеля, маринованного в мясном соке. Чонгуку сюда не было доступа, его участь — беречь свой белый, недавно купленный костюм от пятен и пыли закулисья. Но он шёл по залу, между столами, провожаемый недоумёнными мужскими взглядами и оценивающими  — женскими. Он зашёл за линию темноты и остановился. Пытался рассмотреть, но резкий переход из света в тьму туманил зрение. — Садись, — услышал он мягкий, грудной голос. Рука в чёрной перчатке плавно качнулась, указывая. Дым от сигареты в мундштуке завился кольцом. — Добрый вечер… мадам, — запнулся Чонгук, когда сел и рассмотрел перед собой… Девушку?.. Женщину? Она была прекрасна. Девушка?.. Женщина?.. Бесконечно молода, изящна, как старинная шёлковая кукла, белокожая даже под покровом сумрачных всполохов. Чёрный водопад гладких волос волной спускался на обнажённые плечи, прятался за спиной. Не по моде. Но так красиво. Небольшую аккуратную грудь, талию, видимую над столом, чётко облегала, кажется, бархатная ткань. Синяя, как полуночное небо? Багровая, как запёкшаяся кровь? Во тьме не разобрать. И снова немодно — Чонгук за прошедшие месяцы насмотрелся немало, на короткие светлые платья, откровенно подпрыгивающие во время танцев, блестящие шёлковые ткани, переливающиеся под брызгами огромных люстр. И как же ей шло, её старинной, художественной красоте. Она была как из другого мира — вступившая в вертеп, в хаос, в порок богиня Луны. И явно старше Чонгука, намного старше — возраст читался в уставшем взгляде, в скорбных складках у губ, в углублениях около носа. Двадцать семь? Двадцать восемь? Все тридцать? Сложно сказать. Гладкое детское лицо горько контрастировало с печалью в облике. Хрупка и величественна. Доступна и далека. Нежна и неприступна. Такая девушка-женщина сидела перед ним. — Всё рассмотрел? — спросила она по-корейски. Напевные интонации бархатом прошлись по его коже. Чонгук вздрогнул и подобрался. Как зверь перед опасностью. Что-то кружило в воздухе — предчувствие серьёзных перемен, чего-то сильного, грозного. Что пришло поглотить его жалкое, исходящееся быстрым стуком, лживое сердце. — Простите, — неискренне извинился он. — Вы знаете корейский? — произнёс на родном языке. — Я там родилась, — сказала она. Они снова замолчали, внимательно разглядывая друг друга. Что он хотел сказать? О чём поблагодарить? Чонгук не помнил. Время между песнями тикало метрономом, он не знал, как его замедлить, остаться на подольше, на лишнее мгновение — ею любоваться. — Как вас зовут? — разомкнул он губы, когда взгляды стали совсем отчаянные. — Можешь называть меня Айю. — Айю… — прошептал Чонгук чувственно, катая на языке округлые звуки. Увидел, как дрогнула её рука — почти дотлевшая сигарета нарисовала дымную запятую. — А меня Чонгук. — Я знаю, — усмехнулась та. Снова возникла пауза. Тягучая, пылкая, вопреки бравурной музыке бурлеск-шоу — оркестр доигрывал её последние ноты. Сколько было у Чонгука? Пять минут? Шесть? После танца выступали фокусники, а потом опять он. — Я хотел поблагодарить… — начал заготовленное, еле вспомнив, что хотел сказать. — Тс-с… Не стоит, — мягко перебила его Айю. — Это мой подарок. Ты красиво поёшь. Чонгук склонил голову, повинуясь. Огладил острым взглядом из-под бровей тонкое, стройное тело. Она вполовину меньше его —  легко закинуть на себя, поднимать руками за бёдра, за талию. Толкаться навстречу. Если только захочет — нежно, а если прикажет — животно, глубоко. Он мог бы. Хотел бы предложить. Он был готов. Чонгук снова спрятал взгляд в смущённую завесу ресниц. — Я могу помочь?.. — указал он на потухшую сигарету. Дождался, когда девушка освободит закусанную губу и кивнёт, медленно потянулся к руке и обхватил запястье. Рукав пиджака оттенял девственно-белым чёрный бархат перчатки. Так роскошно. И так лживо. Белый цвет чистоты и невинности на том, кто готов был трахать за деньги. Даже её, обретённую сегодня богиню. Не отпуская руку, поменял сигарету из пачки на столе, ловко чиркнул спичкой. Айю смотрела — освещённая пламенем — жадно, пристально. Дышала открытым ртом. Чонгук поджёг сигарету, потянул её руку к себе. — Ты куришь? — огонь бликовал в её чёрных глазах. — Нет, — ответил Чонгук. — Берегу голос. — И неторопливо прикурил, не выпуская запястье. Обхватил губами мундштук, там, где только что обхватывала она, подтолкнул языком обратно. Восхитительный стон вырвался из её груди. Чонгук был на верном пути. Все в итоге поддавались, даже она — погибель его сердца. Он может отблагодарить её по-другому. Почему бы и нет? Он умеет. Его тело умеет ублажать, дарить удовольствие. Танцовщицы не жаловались и даже не обижались, когда следующая принималась избавлять его от «стыдливости». Он выдохнул дым и погладил большим пальцем круглую бархатную костяшку. Согласись, ну же! — беззвучно шептали его губы. Скромность двадцатилетнего юноши сдулась с него, как невесомая вуаль под порывами ветра. — Вам нравится мой костюм? — Красивый… — хрипло произнесла Айю. Нежный её голос погрубел, стал на октаву ниже. Чонгуку нравилось. Под ним бы она стонала, сипела. Обхватывала ногами, впускала в себя, туда, где узко, скользко, жарко. С неохотой выпускала обратно, сжимаясь мышцами на члене. Чонгук мог долго — быстро, медленно, плавно, жёстко. Пусть только согласится, исполнит любой каприз. Она кричала бы под ним. Задевала бы Чонгука нотками похоти. Он был готов убивать за её хриплые крики. — Я купил его на ваши деньги. — Зачем ты мне это говоришь? — Мы можем уединиться, и я его сниму… — Остановись… Довольно… — вновь перебила его Айю. Она моргала влажными глазами, сглатывала, и Чонгук почувствовал себя польщенным несмотря на провал. — Это было слишком? — он отпустил её руку, улыбнулся зубасто. Она уронила в ладони лицо. — Наглец, — выдохнула глухо. — Как будто меня… Прилюдно. Немыслимо… — Я не буду извиняться. Мы хотели этого… Тяжёлая рука опустилась Чонгуку на плечо и пропала. Конферансье. — Мне пора, — с сожалением прошептал он, глядя на гладкую чёрную макушку. — Постой! — вдруг вскинулась Айю. — Я звала тебя не за этим. Я хочу заказать песню. Я могу?.. — Конечно, — удивлённо ответил Чонгук. — Какую? Весёлую или грустную? Айю помолчала, раздумывая. Лицо её снова подёрнулось печальной дымкой. — Грустную, — наконец, произнесла она. — Хорошо, — сказал Чонгук. И добавил дерзко: — Только предупреждаю, я разобью вам сердце. Айю покачала головой. Сказала еле слышно: — Оно уже разбито*… Чонгук ушёл. Последние слова звенели в голове. Его волоком тащило обратно за тёмный столик шумного кабаре.

***

— Нет такой высоты, на которую я не взлетел бы ради тебя. Я бы выплакал все слёзы. Ради тебя. Каждый свой вздох я хочу делить с тобой. Я сдержу любое обещание. Я заберусь на гору, какой бы высокой она не была. Когда дело касается тебя, нет ничего недозволенного. Пусть две наши души соединятся…* Чонгук пел. Как никогда, вкладывая в слова возникшие чувства, проснувшуюся бурную страсть. Не глядя по сторонам. Только на столик, где в темноте клубился сигаретный дым. Свет на сцене ослеплял. Хрустальные люстры брызгали искрами в глаза. Овации оглушали. Он так и не понял, когда упустил момент — прибежал обратно, торопливо огибая танцующих людей, но за столом было пусто. Только тлела сигарета в изысканной пепельнице. — Давно она ушла? — схватил он за руку проходящую мимо обслугу. Та махнула головой в сторону выхода: — Только что вышла из зала. Чонгук побежал. Мимо людей. Скользя туфлями по мрамору пола. В двери и вниз по широкой лестнице. Где-то далеко впереди торопливо цокали каблуки. Последние три ступени он бесстрашно перепрыгнул. — Стойте! — крикнул он на весь холл, когда увидел затянутую в чёрное фигуру. Айю оглянулась. Чонгук смог выдохнуть, только поравнявшись с ней. Даже на каблуках она доходила ему до подбородка, смотрела снизу настороженно и печально. — Почему ушли? Вы не дослушали? Не понравилось?.. — сбиваясь с дыхания спросил он. Чёрные глаза Айю взялись поволокой. — Понравилось. Красивая песня. И грустная. — Тогда почему вы ушли? — ещё раз повторил Чонгук. — Я пел её только для вас. Айю спрятала подбородок в мех пальто, опустила глаза. — Я не хочу так… — Как? — Расплачиваясь собой за деньги, — снова подняла сумрачный взгляд Айю. — Не верь слухам обо мне. Я не швыряюсь деньгами любовника на молодых протеже. Нет никого! И это мои деньги! А ты… Неважно… — Что неважно? — перехватил её руку Чонгук, когда та собралась отворачиваться. На них оглядывались люди, и он, чтобы не привлекать к ним внимание, нежно, но уверенно потянул её в соседнее помещение, где хранились инструменты джаз-бэнда. Когда она зашла следом и захлопнула за собой дверь, Чонгук вдруг испытал прилив необычайного счастья. Его богиня пошла за ним! Она с ним! Не убежала, не уехала! Они ещё могут всё выяснить! — Научи меня, — сказал он и посмотрел на неё не таясь. Не строя пай-мальчика и рокового красавца. — Я по-другому не умею. Посмотри, где мы. Здесь иначе не бывает. Мне только двадцать, — нехотя признался Чонгук. — И я правда не знаю, как можно любить. Но я хочу. Я могу. Я точно готов. У меня вот здесь, — он стукнул себя по груди. — Что-то болит, когда я смотрю на тебя. Айю подошла ближе. Её ладонь легла Чонгуку на щёку. Он потёрся об неё как кот. — Ты такой юный. И такой откровенный. Страшно каждый раз, когда я вижу тебя. Разбил мне сердце. С первого взгляда. С первой ноты, пропетой тобой. Ты — моя погибель. Чонгук провёл пальцами по алой скуле. — А ты — моя богиня. _______________________________ *Чинки - оскорбительное прозвище китайцев и всех азиатов; *Бутлегер - во времена сухого закона в Америке те, кто занимались контрабандой спиртного. *Олбани-парк и Роджерс-Парк - не нашла никакой информации о благополучности этих районов Чикаго, кроме того, что там и там были и есть корейские диаспоры; *Диксиленд - один из стилей традиционного джаза; *Диалог из сериала "Острые козырьки". *Слова из песни David Guetta, Justin Bieber "2U". Взято с сайта https://www.amalgama-lab.com/songs/ По ссылке в шапке фика кавер Чонгука на эту песню.