Цепная реакция

Старик, казалось, проживший не первую сотню лет, извечно наигрывал одну и ту же мелодию на разбитом и использованном длительное время сямисэне. Струны натягивались под дуновением прожилистых пальцев. В некоторых местах ладони исцарапались остротой инструмента, но невозмутимый морщинистый лик, подобный до мягкого неизменчивого листа увядающей сакуры, так и не сменился трепетом раздражения или злости. Сяо располагался на перилах постоялого двора, тяжело выдыхая и наслаждаясь как дуновением ветра, так и течением спокойной и выученной за столько лет наизусть песней. Она успокаивала его, и бурлящее внутри проклятье, вскрывающее вены, наконец затихало. Он боролся с ним долгие сотни лет, но с каждым днем борьба лишь усиливалась, давила на затекающие органы. Он чувствовал, как лихорадочно змеей сжималось его горло. Затемнялся разум, тратился рассудок. Тьма, поглощая его естество, склизко усмехалась, ставя Адепта на колени, приводя к неминуемому поражению. Он выдыхал настолько беззвучно, что, казалось, и не дышал вовсе. Стремительно побеждает злобу, выжигая все в папиросный пепел, но Тьмы настолько много, что она изъедает каждую частичку его затвердевшего тела. Взгляд лимонных зениц устремляется на колышущуюся под ветром траву. Чересчур спокойно. День благословляет усталость Адепта, давая время на передышку. Но стоит ночи только разинуть пасть, отдаваясь взмахом вороньего крыла, как нефритовое копье овладевает ладонью парня, направляясь прямиком в гущу событий. Мрачная тень былого затмила все сознание, и захотелось кричать, выть от боли и несправедливости. Но Сяо лишь сглатывает вязкую слюну, да оттесняет мысли. Он научился с этим бороться, принял все, как должное. И бесшумно смирился. Но когда пшеничные локоны отозвались легким запахом мускатного ореха, когда ее движения, подобные до взмаха свободной птицы, зарябили перед угасающим взором, в нем проснулись первые человеческие эмоции — раздражение. Она, легкомысленно болтая с маленькой феей, лишь натужно взывала Адепта к себе. Он нехотя скрывается, будто не замечая незваных гостей, но они так уперто стояли на своем, что Якша лишь незаинтересованно бросает: — Я не хочу разговаривать со смертными. И, появившись на одно мгновение, снова превращается лишь в мнимое воспоминание. Омраченный недугом, он не взывал свой облик, не демонстрировал его перед чувствительными людьми. Он защищал их столетиями, а они безжалостно пугались его благословения. Но она не испугалась. Ушла, оставив Сяо в удушающем одиночестве. И он поглощал это, как желанную победу. Оглушительная пульсация зарябила в затылке до раздирающей боли в горле. Он безжалостно выгнал единственного собеседника, давясь собственной гордостью. Поддавшись секундному порыву, истребил все желание с кем-либо разговаривать. Эта странная девчушка с не менее странным компаньоном вернулась. В руках, измозоленных, казалось, от вечной бойни, красовалась тарелка со столь любимым миндальным тофу. — «Она глупая?» — в одно мгновение проносится в мыслях. Но он принимает ее, недовольно бурча под нос и заваливая юную особу ресентиментами. Девушка лишь улыбается, протягивая ему свою мозолистую, но столь миниатюрную ладошку. — Связь Адепта и смертного может погубить второго. — отрезает Сяо, но дама безжалостно давит его попытки отдалиться, как трепещущих самонадеянных мотыльков. — Я выдержу. — Ты сама согласилась, поэтому мне без разницы: погибнешь ты или нет. Но он не пожимает ее руку. — Я Люмин. Столь незамысловатое знакомство не сыграло особой роли в безжалостном потоке мужской жизни. Лишь вечерние встречи с этими странными существами стали настолько частыми, что уже успели войти в привычку. Амбре миндального тофу не отходило от нее; Сяо, как бы глупо это ни звучало, сравнивал ее с северным неспокойным ветром, что извечно приносил сладкие запахи прямиком с кухни. Ее присутствие глиной крутилось на принципах Сяо, и тот так старательно пытался расчистить свои взгляды от ее жалких попыток доказать собственную правоту, что даже и не заметил, как природнился с ее, хоть и глупым, но довольно забавным мнением. Она мало что рассказывала, и Сяо мало чем делился. Беседа граничилась безмолвием и краткостью. Изредка она смотрела на него с такой пытливостью, с такой легкой человеческой заботой, что парень чувствовал себя на трибунале. Он боялся даже поворачиваться в ее сторону. Особенно это демонстрировалось, когда она позволяла себе запоздниться. Наступала ночь, когда Сяо обязан был надевать свою маску. Но приходила она. И Тьма, казалось, стыдливо пряталась за непоколебимым силуэтом. Лишь бы она не видела. Она заменяла ему кислород. Своими забавными рассказами, незамысловатыми фокусами, перепалками с Паймон. Вскоре, по воле случая, она узнала, что Сяо — последний выживший Якша. Парень боялся, что она отвернется от него, не мирясь с омерзительной личностью. Он страшился того, что Люмин обидится на сокрытие секрета. Но она лишь изумленно вскинула брови. — Тебе, наверное, было очень тяжело одному. Изумление запечатлелось на его лике вместе с поднятыми вверх бровями. В одно мгновение появилось непреодолимое желание дотронуться до дамских рук, до легких обрезанных локонов волос. Он просто не мог поверить, что она существует. Но Сяо так и не осмелился прикоснуться к ней, как и Люмин к нему. И хоть они находились поблизости, смотрели на одно и то же небо, сжимали одни и те же перила, Сяо поставил себе грань. Любой, кто прикоснется к его коже, давится проклятьем, бурлящим по взбухшим венам. Оно ставило на колени любого, и парень задыхался от накатывающей на него несправедливости. — Тебе больно? Своими словами она бьет в самую цель. Безжалостно, заставляя согнуться. Позвонки хрустят под натиском параноидальных мыслей и горестных ощущений. Он тяжело вздыхает, повернувшись к ней. Протягивает руку в эгоистичном порыве снова дотронуться. Выточенной фалангой лишь поправляет выбившийся локон и осознает — она материальна. Все то, что она говорит, на самом деле происходит с ним. Сяо был обременен проклятием, изъедающим его на протяжении долгих столетий. Проявившая к нему жалость женщина боялась с ним даже разговаривать. Она не спрашивала о его самочувствии, лишь подпускала внутрь и узнавала все, что ей требовалось. Все остальные боялись даже его тени. Или восхваляли божественную сущность. Но вопрос, заданный, казалось, прямиком в пустоту, был адресован не Якше, не Адепту. Он был адресован Алатусу, с человеческим телом и чересчур чувственной душой. Он выдыхает, доставая собственную маску. — Теперь все хорошо. Единственное, что он успевает проговорить прежде, чем исчезнуть во тьме. Без нее он забыл, как дышать. Ее грубое вторжение в голову встретилось с шаткой стеной недопонимания. Один взмах ее парящей свободы — и стена безжалостно разрушается. Сяо усердно собирает осколки, старательно не подпуская внутрь никого. И она не сопротивляется. Садится рядом, и как щенок, в попытке зализать чужие раны, беспомощно старается исправить свою оплошность. Он пустил ее. Совершенно случайно. И она не собирается уходить. Он стоял на лезвии Тьмы. Но именно она оказалась тем самым затупленным концом.

***

— Эй. — однажды раздается с ее уст. Сяо, как обычно, проигнорировал ее вмешательство. — Эй! — уже вторит Паймон, надоедливо крутясь прямо перед взором. — Я с первого раза услышал. Люмин недовольно скрещивает руки на груди и показательно надувается. Сяо лишь разводит руками в немом изумлении. — Пойдем с нами, — выпаливает она. — на Праздник Фонарей. Якша лишь горестно выдыхает, а из ее уст издается страдательный стон. В немой неге она понимает ответ, принимая его за должный. Она — всего лишь путешественница, отчаянно пытающаяся сдружиться со сверхъестественным существом. Но, находясь с ним наедине, Люмин в какой-то степени и забывала, что он не человек. Его повадки, эмоции и даже столь привычное хмыканье были слишком приземистыми и живыми. И, уходя, она лишь изумленно повернет голову, когда до кончика ушей донесется мужской баритон: — Я подумаю. И он исчез. Оставляя Люмин наедине со собственническим смущением. До праздника фонарей останется лишь одна ночь и один день. В вечер перед этим она будет ждать его на том же месте, стремясь узнать ответ, а он бессовестно не появится. Она будет ожидать его до глубокой ночи, но когда Паймон начнет страдательно угасать, а темно-пшеничные веки наливаться свинцом, Люмин наконец сдастся, направляясь в снятые на несколько дней покои. А Якша, сражающийся с демонами уже сутки без сна, благодарственно выдохнет, прорубая копьем загнивающую плоть монстров. Гора изуродованных трупов привлечет его внимание. Некоторые тела уже постепенно начинали разлагаться, оставляя после себя мнимый куток костей и засохшей крови. В некоторых стеклянных глазах еще виднелись частички угасающей жизни. Неестественные позы и выломанные кости порождали фриссон вкупе с противоречивой эмоцией — омерзением. Он не чувствовал вонь, исходящую от трупов, и старался закрыть маской собственные глаза; но кровь на ладонях, стекающая по предплечьям и капающая кармазинными каплями с локтей, вызывала чувство стыда. Их безумно огромное количество, и руки болезненно сжимают копье в надежде наконец прекратить эту кровавую бойню. Взбухшие органы разливались омерзительным ихором. Очередной труп, и очередной сгусток поглощенной тьмы, который играл на самообладании. Червоточина, безжалостно срывающая зев, покрывала его сознание. Он боролся с темной сущностью, но она поглощала его так бескорыстно. Когда эта мука прекратится? Он задавал этот вопрос уже тысячи лет, но жизнь, будто ненавидя его рождение, лишь подкидывала дров в бушующее пламя его страданий. И вдалеке завиднелся силуэт. С пшеничными локонами, искренним взором и голосом, до боли похожим на ее. — Что ты... Здесь делаешь? — ошарашенно выпаливает он, старательно скидывая с лица маску. Но как бы окровавленные пальцы не старались скинуть с себя изуродованный предмет, он, казалось, прирос к мужскому естеству. — Не подходи, проклятье заразит и тебя. Не приближайся. Но она не слушает его. Самозабвенно тянется ко тьме, наконец притрагиваясь к его непоколебимому силуэту. Охлажденное прикосновение вызывает дрожь, будто заморозив очерневшие внутренности. Одно прикосновение — и подушечки ее пальцев беспощадно загнивают. Превращаются в темный сгусток, безжалостно поглощенный его маской. Он съедал ее. А она лишь тсыкала. — Все хорошо. — твердит та. А он видит, как руки ее, опаленные столетними муками, сдаются под напором и бесследно разлагаются, превращаясь в горстку сизого пепла. — Все правда хорошо. Она шепчет это сквозь флеру мук, играющих на нотках ее тембра. Аромат девичьего тела, опущенного в полымя страданий Сяо, заменился смрадом гниения. Именно эту вонь он смог запечатлеть на рецепторах, подмечая, как ее тело превращается в бесследную дымку. Губы дрожат, как осенний лист, когда лимонно томленный взор встречается с угасающими пшеничными веками. — Нет. Зачем... Не исчезай. — отчаяние сыграло злую шутку, и выплескавшаяся ярость полностью заполонила его рассудок, заставляя истребить ее тело полностью. Лишь мягкая улыбка, скованная замедленными умертвленными действиями, оказалась последним воспоминанием. Снова захотелось жалостливо завыть, крикнуть от несправедливости. И в этот раз зловонный вой Якши, разрывающий горло в одно сплошное смердящее месиво, заполонил одинокую пещеру, наполненную лишь горой трупов и остывшим пеплом, стекающим сквозь истощенные и окровавленные пальцы. Пульсировало горло, покрываясь червоточиной оскверненных эмоций. Он выплеснул всю Тьму, съедающую его сущность. Но в этот раз никто не заразился. Потому что все погибли. И даже его рассудок. И даже зная, что это лишь иллюзия тьмы, Сяо не смог справиться с бурлящей паникой. Он отчаянно пытается скинуть поглощающую его сознание маску, но она приелась, не покидая парня и изъедая его увядающую сущность. Обеспокоенность и любопытство встали превыше страха, и Якша, поглощенный горечью, направился прямо к ветке дерева, ведущей прямо в ее покои. — Спишь? — вырывается с его уст, когда макушка облокачивается на дубовую стену, а ноги вплетаются в незамысловатые витки от ветви. — Не-а, не могу уснуть. — твердит девичий голос, с каждой нотой становящийся лишь ближе. Она жива. Он слышит ее сонное дыхание и мгновенно распознает такую глупую ложь. — Не выглядывай в окно. — холодно твердит тот, заставляя ее остановиться. — Я не в самом... Лучшем виде. Она послушно садится в противоположную сторону стены, облокачиваясь о ту и находясь прямо под окном. — Что-то случилось? — промолвила та, встречаясь со стеной игнорирования. Минутного. — Нет. Я не привел себя в порядок. Люмин лишь усмехается. И Сяо недовольно выдыхает, недопонимая ее самодовольные смешки. — И это все, что должно меня остановить? — Да. Его дрожащий голос бьет по беспокойству. Люмин привстает на носочки, голыми ногами встречаясь с холодом деревянной поверхности. Она впервые ослушивается его приказа, перелезая через барьер и оказываясь совсем рядом. — Я же сказал... — без устали повторяет тот, скрывая собственную маску за окровавленными ладонями. Люмин лишь жалостливо вздыхает. Вонь от крови она почуяла еще при появлении Якши. Но она прекрасно знает — это кровь монстров, безжалостно убивающих жителей. — Не смотри. — И что должно было меня спугнуть? — искренне удивляется та, заставляя Сяо лишь на секунду расслабиться. — Проклятье погубит тебя. Маска. Не снимается. Больно, бурлит по венам, сердце отказывает качать испорченную кровь. Но Люмин лишь приближается, наблюдая за старательно отползающим раненным зверем, который соприкоснулся с препятствием. Она слышит, как барахлящий мотор, качающий кровь по венам, страдательно сбивается с ритма. Сяо задыхается накатывающей его паникой. Впервые демонстрирует слабость, и Люмин спокойно выдыхает. Он действительно человек. Уставший от всего, испуганный и загнанный судьбою в клетку человек. — Не подходи. Но она подходит. И ладони ее впервые по-настоящему дотрагиваются до огрубевшей кожи Адепта. Ее ладони теплые. Не как у заледеневшей иллюзии, выброшенной остатком здравого смысла. — Я же сказала. — мягко протягивает та, сжимая Сяо в легких объятиях. — Проклятье на меня не подействует. Он не верил до самого конца. Но трескающаяся маска доказывала обратное. Отпал кусок, скрывающий его дрожащие губы, расщепились на атомы рога, оголяя лимонно-испуганные и покрасневшие от усталости глаза. Маска исчезла. И взору предстал запуганный, но чрезмерно искренний взгляд Адепта. — Все хорошо, она снялась. — растягивая уста в мягкой улыбке, спокойно твердит Люмин. Окровавленные ладони парня ложатся на тонкую девичью талию. Обвивают ее лихорадочным узлом, лишь крепче прижимая к себе. — Надо было лишь успокоиться. Он прижимает ее разгоряченное тело к своей оледеневшей коже. Всхлипывает, как обиженный ребенок, и вдыхает сладость ее аромата, напоминающего северный ветер. Не отпустит, но она и не сопротивляется. Словно делившая его горечь, она тяжело выдыхает, в сотый раз вторя ему, что все уже стало хорошо. И теперь он поверил ей с первого же раза. По цепной реакции спокойствие дамы передалось и ему. Он лишь опускает свою макушку на ее колени, распластавшись раненым голубем на этой треклятой ветке, и не разжимает объятия сцепленных на ее талии руках. Люмин лишь аккуратно дотронулась до его мягких волос, впутала в них собственные пальцы и с упоением прогладила макушку, встречаясь с удовлетворенным выдохом Сяо, пока колени затекали в мягком томлении. И она была не против, чувствуя, как оледеневшее мужское лицо понемногу согревается. — Что-то случилось? — сонно бормочет Паймон, пытаясь разлепить свои веки. — Ничего. — тихо твердит Люмин, проглаживая уставшую макушку Сяо. — Принеси с полки миндальный тофу. Сяо вернулся. Довольная, Паймон скрывается во тьме комнаты, но до края уха доносится обрывчатая фраза: — Я пойду. Пойду с вами на Праздник Фонарей.