трамадол

«в меня смотрит бездна, и я смотрю в бездну»

— Вы же понимаете, что, если мы ошиблись, он умрет? — Все, что не убивает — делает сильнее. Умрет — значит, так нужно. — Какой же вы все-таки… — Оля щурится, нервно заламывая пальцы. — Циничный. — Просто я не ошибаюсь. Конечно, Рихтер окажется прав, и через неделю лечения пациента выпишут. Оля, конечно, задержится, оформляя документацию за себя и того парня — что Калинин, что Егоршин только рады спихнуть бумажки. — А чего ты вечно тут сидишь? Молодая, красивая, — усмехается Рихтер, заглянув в кабинет перед уходом. — Когда должна бежать к мужу или развлекаться, — многозначительно постукивает тростью об пол в такт секундной стрелке, мол, часики-то тикают. — Да вот, накопилось, — Оля оправдывается неумело, нервно покусывая губы. «Ты слишком честная — трудно тебе придется»       В углу палаты старушка в платке суетливо крестится и кланяется стоящей на подоконнике иконе. У старушки болеет муж — сухой, жилистый дед опутан паутиной проводов и трубок, и сама смерть тянет к нему цепкие лапы. Оля вздыхает и толкает стеклянную дверь. Оле по виду можно дать восемнадцать — ненакрашенные брови, низкий хвостик, перетянутый старой резинкой и серебряная цепочка на шее с подвеской-колечком вместо крестика. Врачи не верят в Бога — когда чужая жизнь в собственных руках, нет времени обращаться к небесному отцу. Но Оля, подойдя к испуганно притихшей старушке, еле заметно склоняет голову в сторону подоконника — если Бог все-таки есть, самое время для чудес. — Ваш муж очень плох. Честно говоря, почти без шансов, — медленно перебирает слова Ходасевич, стараясь не смотреть в водянистые старческие глаза. — Но мы еще поборемся, — вскидывает голову и замечает надежду, пронзающую всю сгорбленную фигурку. Улыбается ободряюще. По ощущению ей давно за тридцать. — Он умрет не сегодня-завтра, — через пару минут бессильно падает на стул в кабинете, подпирая голову рукой, пока Калинин наливает им кофе. — Но я не могла сказать по-другому, — челка глаза колет. — Это правда, — Калинин ставит на стол черный без сахара. — Не принимай так близко к сердцу. Взбодрись. Оля благодарит и чуть приподнимает уголки красиво изогнутых губ. На следующее утро деда не станет. А старушка подойдет к Оле и протянет в дрожащих руках дешевую шоколадку. — Спасибо, доктор, — не обвиняет и не злится. — Дай Бог, увидимся там с Витюшей. Это вам. Шоколадка тает в горячих Олиных ладонях за ту минуту, пока она прощается с бабушкой. — Все будет хорошо. «Настоящий врач улыбается до конца» — Оля, — по-дружески хлопает девичье плечо Калинин. — Нельзя так, это же не первая твоя смерть. — Пока не моя, — Оля запивает шоколадку кофе и давится слезами. — Ты не виновата. И я не в том смысле… — А в каком лучше? — перебивает и осекается, когда в коридоре начинается хаос и шум. — Некогда ныть. Ходасевич, в пятую палату, быстро! Элитный пациент, — Рихтер рывком распахивает дверь. — Бегу, — она подрывается с места выпущенной стрелой и по пути смахивает челку с глаз — все из-за нее. — Здравствуйте. Я ваш лечащий врач Ольга Ходасевич. Расскажете, что произошло? — обводит взглядом лежащего на койке парня лет двадцати, но не замечает ни-че-го. — Перегрелся, решили перестраховаться, — нервно стучит каблуком по полу явно небедный отец. Оля переводит взгляд в сторону стекла — теплое майское солнце греет лучами. А она не замечала. Ни-че-го. — Это все, что беспокоит? — не отрывается от окна: сиротливо стоящая в углу подоконника икона остается мемориальной доской. Удушающе тихо обрывается ниточка очередной жизни — не забудь купить гвоздики, оставь место для себя. Если Бог все-таки есть, встретимся. Но — Оля помнит — врачи в Бога не верят, а на кладбище на одного больше. — Да, все. — Понаблюдаем, — она, наконец, смотрит на нового пациента. Уходит, кивнув с полуулыбкой. В кабинет вползает подбитой птицей. — Какого черта все так? «Потому что Бог — это мы, а остальное — лирика»       Когда команду Рихтера вызывают «на ковер», Ходасевич даже не удивляется — «элитный пациент», очевидно, написал жалобу. Не спас ни Олин такт, ни ее предельная вежливость. — Я бы вообще давно послал и отца, и сына, — смеется Рихтер. — Ты молодец, долго держалась. Неделю гнобить нам мозги обычным солнечным ударом! А теперь учись, как надо отвечать неправым, — Рихтер первым заходит в кабинет главврача. — Ты знаешь вообще, кто это? — яростно размахивает руками Никольская. — Да хоть марсианин. Он здоров, поэтому выписан, — Рихтер привычно невозмутим. — Хотя в психическом здоровье всей семейки я бы сомневался. — Хочет лежать хоть месяц — пусть лежит! Тебе что, койки жалко? — А тебе пациентов не жалко? — В отделении достаточно мест. — И, видимо, недостаточно денег, — Рихтер ничего и никого не боится, плюет на все принципы и правила и плотно сидит на трамадоле. Такой мог бы стать волком в овечьей шкуре, но он — просто волк. — Так, Рихтер! Исчезни! — но поднимается с кожаного кресла тяжело, совсем не по-волчьи, опираясь на трость — у Оли в который раз сжимается сердце. — Ходасевич, останься. — Не мучай девочку, Лиза.       Девочке давно за двадцать, и о жизни она знает гораздо больше. Врачи стареют рано: лет в тридцать глядишь, а у тебя за спиной — собственное кладбище, а за душой — ничего. Такое ничего, когда смерть воспринимается как данность: обязательная оборотная сторона красивого фантика. Пошуршит да забудется. Но Оля помнит — у нее этих фантиков уже коллекция собралась, пора бы какие-то и растерять или обменять на спокойствие в сделке с совестью. Олина совесть молчать не хочет, ставя в укор каждый бесконечный писк аппарата — не важно, кто виноват, и виноват ли вообще. — У тебя сердце чуткое. Сгоришь. — Рихтер не предупреждает, а констатирует факт. — Таким сложно, — по привычке забрасывает в рот пару таблеток. Оле думается, что купировать болевой синдром без лечения и обследования — как раз в духе Рихтера, и потому предлагает осторожно. — Может, покажетесь врачу? — Ходасевич, я в больнице работаю. — Значит, не лечится? — вздыхает она в ответ на отрицательное покачивание головы. — Но у вас ведь зависимость от трамадола. — А у тебя есть варианты? — Что-то, не превращающее вас в наркомана и не вызывающее привыкания, — Оля горько хмурится, и тонкие брови почти сходятся на переносице. — Со мной все ясно. Лучше бы ты такой быть не привыкала.       Олин нравственный закон внутри всегда запрещал сообщать плохие новости (нарушать приходилось часто) и вмешиваться в лечение без разрешения. — Я разрешаю. Делай, — гремит Рихтер, пока она безуспешно пытается уговорить родственника пациента подписать согласие. — Так нельзя, — упирается потом в кабинете, прижимая к груди несчастную так и не подписанную бумагу. — Можно, Оля. — Рихтер рывком выхватывает из хрупких рук документ и, сминая его в комок, отправляет в мусорку. — У тебя нет права на этику и прочую человеческую чушь, когда речь идет о жизни. — Но их можно понять, переживают же, — Оля имеет в виду родственников, конечно. — Не в этом случае. Ты — в первую очередь врач, а не человек. — Когда умирал мой муж, меня не поняли. Теперь я хочу им помочь. — Съехавший с катушек доктор не поможет. У тебя что, был муж? Передам привет, когда встречу его среди ангелочков, — Рихтер всегда перегибает палку. Циник до мозга костей, ему пациент — орудие эксперимента. Оля в ответ хмурится и распускает волосы — смена окончена. — Ты красивая. Не превращайся еще и в дуру. — Спасибо за совет, Андрей Александрович. — Врачебная тайна — на то и тайна, чтобы о ней молчать. А хранить все места не хватит, так что забудь, все равно никого оттуда не вернешь, — с легкой руки предлагает Рихтер. Оля только усмехается. — Просто я не ошибаюсь. Или ты отрастишь колючки, или тебя сожгут. Выбирай. — Я не буду такой, как вы. — Значит, уйдешь. Самое большее — через пару месяцев, — Ходасевич упрямо мотает головой. — Оля, я всегда прав. «У хорошего врача нет пола, у плохого — крыши»       В мужской команде работать интересно: прикроют, поберегут, пошутят, поймут. Или не поймут — Олино «чуткое сердце» не всегда бьется в унисон с другими, и когда Калинин с Егоршиным спокойно спят, Ходасевич упорно листает конспекты лекций в пустой надежде отыскать лекарство от рака. — Иди и скажи, что у нее неоперабельная стадия, — Оля на Рихтера смотрит затравленно, но уходит покорно. — Вы жестокий, Андрей Александрович, — Калинин вертит в руках карандаш, провожая взглядом еле бредущую Олю. — Она сломается, если останется такой. Я хочу сделать из нее врача. Так закалялась сталь, — философски замечает Рихтер, протирая очки и закидывая ноги на стул напротив. — Налей-ка водочки. Не мне. — Вы каждый раз ее поить будете? Это далеко не первый. — И не последний, Калинин. — У меня вообще-то тоже пациенты умирают. — У всех, но ей сложнее. Она человек, — Рихтер сталкивается взглядом с вопросительным Калининским. — А ты — недоумок, если не понимаешь, о чем речь.       Вырезать из кого-то сочувствие и сострадание — задача трудная, если не невозможная. Оля делится теплом и разделяет чужую боль: таких врачей вспоминают или с благодарностью, или со стопкой водки и куском хлеба. Рихтер не хочет даже представлять Олино лицо на какой-нибудь фотографии с чёрной лентой в холле больницы с подписью «передовик производства», поэтому берётся за невозможное. В конце концов, он никогда не ошибается. В конце концов, ему всегда достаётся все самое сложное. — Оля, сообщи родителям о смерти ребёнка. — Оля, помоги перевезти пациента в паллиативное отделение. — Оля, объясни, что видеть она больше не сможет. — Оля, идём на констатацию смерти. Оля сообщает, помогает, объясняет, идёт. Плачет, пугается, смиряется, ничего не чувствует. Учится не воспринимать близко, контролировать огонь, растить колючки. «Мир без чувств — тот самый мир без боли» Оля закаляется.       Рихтер мысленно отсчитывает дни. Семь, десять, тридцать, пятьдесят пять. Он никогда не ошибался в сроках, и потому ему позарез нужно вылечить Олю от Оли до истечения двух месяцев. — Не страшно? — Никольская по его «глубочайшей просьбе» на всю смену отправляет Ходасевич на помощь онкологу. — Нет, — Рихтер ни за что не признается. Личный интерес запрещен, но игра выходит за пределы доски. На кону — жизнь. А Оля — давно стало понятно — за пациента может отдать и свою. — Не мучай девочку, Андрей. — Это моя фраза. Девочка в двадцать два мужа похоронила, и о боли знает многое. Вырезать розовые сопли больно; но не могу же я и ее на трамадол посадить. — Садишь на адреналин соревнования со смертью. — Вместо обезболивающего. Ходасевич знала, куда шла. — И все равно пришла. — Поэтому и вырезаю. — Это сложная операция. — Лиза, дай нам время. «Время — это Бог, а остальное — мы»       От онколога Оля не возвращается. — Куда ты дел моего слугу? — невесело шутит Рихтер. — Смену закрыли, она сразу ушла. — Заявление писать? — Нет, домой. Андрей, это слишком. Прекращай резать девчонку наживую, на ней лица нет. — Зачем ей лицо, если есть все остальное? — он усмехается и рисует в воздухе очертания фигуры. — В любом случае, завтра Оля или придет заштопанная и обновленная, или не придет вообще. — Ты неисправим. — Я идеален. Только вот дома он не включает свет и полночи крутит трость в руках. Не много ли ты взвалил на хрупкие девичьи плечи, знаменитый доктор Рихтер, который «никогда не ошибается»? Это не диагностика, это — жизнь. Вылечить человека от самого себя и заменить болезненное самопожертвование адреналином борьбы — действенная операция, но с бешеным процентом смертности. «С диагнозом «человек» в принципе долго не живут, Оля»       А Оля наутро решительно собирает волосы в пучок, подкалывает спадающую на глаза челку, подкрашивает ресницы и долго рассматривает в зеркале мелкие веснушки на носу и скулах. Красивая — в конце концов, Рихтер всегда прав. Заходит в отделение, приветствуя регистратуру и справочное на входе. — Да как вы вообще в этом мире, нахрен, живете? — после обхода пациентов швыряет папку на стол и слова в Рихтера. — И тебе доброе утро, Ходасевич. Как осмотр? Хорошо живу, кроссовки вот купил, — не без удовольствия отвечает он. И замечает. — Из серьезных жалоб — невкусная каша, вы опоздали на две минуты, почему меня выписывают завтра, а не сегодня. Те, кто жаловаться не может — стабильны. Кстати, в третьей есть один интересный экземпляр, вам понравится. Вот карта, — Оля твердо протягивает Рихтеру анализы и результаты осмотров. — С каких пор ты называешь пациента экзмепляром? — он улыбается, наконец. — С тех самых, как вы меня к этому приручили. — Ходасевич — врач? — шутливо удивляется Рихтер: на его глазах восемнадцатилетняя с виду девочка стала сталью.       «Спасибо, что ты оказалась сильнее» Превратилась в стерильно чистый медицинский инструмент. — Врач. И немного человек, — скальпель. «Остановка. Разряд. Адреналин. Теперь все будет хорошо» — Операция прошла успешно.