накануне

Щёки Поленьки, жадно пьющего воду, раскраснелись от жара деревенской печи, которую им растопили. Пустившая их раздобревшая баба и вправду перестаралась — Матвей чувствовал, как на лбу собирается пот. Но лучше так, лучше согреться, прежде чем вновь выйти навстречу снегам. Из-за стены доносились два голоса: один ниже и спокойней, другой выше и взвинченней — это совещались Серёжа с Бестужевым. Решали, должно быть, что теперь делать. Серёжа, серьёзный, но дурной, рассудительный, но теряющий голову в погоне за идеей, оказался в центре бесконтрольно полыхающего пожара. Жадно тянущегося языками пламени к ветвям, но в хаосе готового сожрать сам себя. А они — Матвей, Ипполит и вечно верный Сергею Миша — вместе с ним. И вот-вот, возможно, даже завтра, как шепчет кто-то на ухо, огонь обожжёт самих поджигателей, если его не затушат. Вероятнее всего, извне. Давно уже не желавший огня, Матвей всему предпочёл бы Prosecco и пулю, однако был связан клятвой, которую дал Бестужеву… Умереть не страшно. Страшно — единственному выжить. Быть обречённым на жизнь, если остальным выпадет иная участь. Именно этим тревожил завтрашний день. Накануне мысли лишь об одном: о двух, точнее, но жизнь и смерть, причудливо сплетаясь, перетекают друг в друга — и потому выходят одним. Вот, что, пожалуй, важнее: перед судьбоносным днём они вместе. Так уж распорядились свыше, послав Ипполита к братьям. Когда Матвей видел его в последний раз? Выходит, больше года назад, когда был в столице с Павлом Ивановичем по делам общества. Заглянул тогда на часок к брату, который выбежал в кадетской форме, светясь и улыбаясь во весь рот, и запрыгнул на Матвея, обнимая, как в детстве. Потом смутился, вспомнив, что это ему уже не по годам, но Матвей попрекать младшего не стал, слишком был рад встрече. А новая встреча — в самый новый год. Восемьсот двадцать шестой — что он им сулит? А Ипполит, забыв, кажется, обо всём мире хоть на минуту, жадно впивался в подмёрзшую картошку — едой местные жители делились ещё менее охотно, чем пускали на ночь. Но миг кончился слишком рано, и в морщинках на лбу, в нахмуренных бровях, в оленьих глазах забегала тревога. — Мы погибнем завтра? — спросил прямо. Матвей помнил, как целую вечность назад семилетний Поля хмурился, морщил нос и тёр глаза, проиграв в карты старшему. Тогда Матвей, чтобы маленький совсем не разрыдался, в следующей игре намеренно поддался ему и тихо улыбался, глядя на ребячью радость. Ипполит больше не был ребёнком, а Матвей не мог изменить весь мир ради него. Не мог даже солгать — хотел быть честным, если это и взаправду их последняя ночь. — Может, погибнем, если так предрешено, — честно ответил Матвей, подперев подбородок рукой. От жара клонило в сон, но голова спать не хотела. — А может, победим и пойдём дальше. — Кто же это предрешил, а? — дерзко спросил Ипполит, глядя исподлобья. Молодой-горячий, он готов был до конца биться с кем угодно. Такие как он и Бога победить могли бы, если б их ярость суметь переплавить в силу. — Тот же, кто собрал нас сегодня в одной избе спустя столько лет. Благодаря кому я счастлив, потому что могу обнять Серёжу и тебя. Вот она простая мысль. Если завтра их ждёт величайшее несчастье, то сегодня, в секунду между вспышкой молнии и ударом грома, им дано величайшее счастье. Чем дольше промежуток, тем яростнее будет удар, но тем сильнее веришь, что он не придёт. — Но зачем же, дав счастье, так скоро его отнимать? — девятнадцатилетний, Поля до сих пор думал, что старшему брату известно всё на свете. — Возможно, это тоже испытание, которое покажет, будем ли мы завтра тверды. Быть может, это знак, что нас ждёт благополучный исход. А может… может, это последний дар перед неизбежным. Я не знаю, Полюш, — устало Матвей провёл по взмокшим волосам. Протёр глаза. — Но знаешь, что для меня стало важнее? Что бы ни случилось завтра, у нас есть сегодня. Ипполит молчал, в задумчивости накручивая прядь волос на палец. — Я столько хотел изменить в прошедшем: так много совершить и ещё больше — не совершать. Но сейчас не стал бы ничего менять, если бы новый путь не свёл бы нас вместе в этот вечер. Умиротворение на грани смерти, спокойствие перед штормом нашло Матвея, и он впервые за годы сумел выдохнуть, улыбнувшись Ипполиту. Тот наверняка не понимал, но это объяснимо: сам Матвей в девятнадцать тоже видел жизнь иначе. Сейчас верилось, что и видение Ипполита выведет его на верную дорогу. — Но как же свобода, как же жизнь? — последний, очевидно, аргумент Ипполита зазвенел отчаянием. — Наша свобода навеки останется с нами, внутри нас. — Разорвав оковы, что раньше сковывали его разум, он ощущал это особенно чётко. — А жизнь… Qu'est ce donc que la Vie pour valoir qu'on la pleure? Ты цепляешься за неё, но если чему-то суждено быть, оно случится. Если примешь возможность любого исхода, станет не страшно. Вздохнув, Ипполит, замолчал на минуту, а затем проговорил: — Что ж, брат, будем завтра верны себе. А сегодня — счастливы, — и улыбнулся светло. Вышли Серёжа с Мишей, уставшие и поблекшие. Самовар ещё не остыл, и Матвей налил им чаю, потрепав Бестужева по светлой голове и чмокнув брата в макушку. А потом были разговоры про полину учёбу, подошедшую к концу, про серёжин с Мишей быт и про недавнюю любовь Матвея, что принесла ему столько минут радости и печали… Как будто завтра никогда не наступит. Год спустя в крепости Матвей в деталях вспоминал тот вечер, неся три смерти в своём сердце. Быть может, что-то иное нужно было сказать, что-то другое сделать? Или же всё привело бы к одному исходу? Той ясности сознания, что настигла его накануне рокового дня, он никогда больше не испытывал. Но клятва Бестужеву, последняя просьба Сергея и улыбка поверившего ему Ипполита держали его на этом свете. Теперь Матвей жил за тех, кто не сумел удержаться, но удержал его.