In a state of despair

                  Возможно, эту ночь действительно можно было бы назвать тихой и спокойной. Животные спят где-то возле кровати, не беспокоя ночными похождениями своих хозяев, холодильник в коем-то веке не гудит, как заводящийся трактор, над потолком не бьётся рой никаких насекомых. Любимый тихо сопит рядом, уткнувшись лицом в его бок и закинув на него руку с ногой. Умиротворение.       Но тишина ещё сильнее напрягает парня.       Россия долго не может уснуть, смотрит то в потолок, то в стену, то на дверь. Окно завешано шторами, но свет фонаря всё равно проходит насквозь, светя прямо ему в глаза. Он никогда не любил этот фонарь. Подумывал даже выбить его, но приличие не позволяло. Да и на улице под этим столбом стояли их машины, так что себе же хуже и сделал бы, лишив освещения большую часть стоянки.       С другой стороны, он мог бы спать спокойно.       Косвенные мысли тревожат голову. Он пытается думать о чём только можно, но никак не о причине бессонниц. Тревога? Перенапряжение? Может, перед телевизором поменьше сидеть надо было. Великобритания ему говорил. Но всё не то. Это лишь меньшая часть из всего списка. Он просто не хочет засыпать. Если точнее, не хочет видеть сны. Снова. Среди космического бреда видеть знакомые лица. Старые, новые. Возможно, ему было бы хорошо там одному. Ещё же лучше было бы, не снись ему сны вовсе.       И всё же он засыпает. Идёт куда-то по полю, местами осознавая нереальность происходящего, но сновиденья так построены, что выбивают эти мысли из головы напрочь. Заставляют воспринять картину как истину, окунуться в неё полностью, немо смотря со стороны, как ты — но не ты — совершаешь действия, и думать, что делаешь это сам, осознанно.       Ноги ведут вперёд, руки его раздвигаю высокие засохшие травы. Он старается переступать или обходить чертополохи, но, то и дело, ступни горят от острой боли. Он матерится от этого, ругается, приседает на корточки, пережидая, пока огонь не утихнет. Мысль о том, что он босой как-то и не появляется в голове, он лишь продолжает идти дальше, периодически посылая всё к чёрту. А может и без цензуры.       Небо иронично тёмное, отдаёт красными оттенками. Его перекрывают не менее бордовые облака или тучи, освещённые со стороны восходящего солнца. Это с одного края. С другого же небеса холодного сине-серого цвета, даже и не догадывающиеся о разгорающемся рассвете ровно параллельно им. В середине что-то сродни голубому. Светящемуся белизной, не затронутой ни красным огнём, ни синей темнотой. Месяц ещё не осел, не опустился за горизонт, нелепой смазанной белой дугой зависая среди волн кучных облаков. Утро, что можно сказать.       Россия идёт достаточное количество времени, чтобы забыть о колючих чертополохах, они и вовсе пропали, чувствуя свою ненужность здесь. Недооценённые. Он оглядывается назад, отвлекаясь от распростёртого перед ним поля с парой недостроенных домов, хаотично разбросанных, разворачивается обратно, и вот уже видит высокий холм, так атмосферно прикрывающий собой восход солнца. Теперь уже рыживизна вокруг, она внушает странное спокойствие своей теплотой. Он чувствует, что должен добраться доверху. Должен увидеть, как восходит светило, должен словить глазами зайчиков, что после ещё несколько минут будут маячить впереди, куда бы он ни посмотрел.       Он ускоряется. Бежит, спотыкаясь об мусор, вдруг появившийся в доселе чистой траве. Какие-то ветки, балки, куски бетона, а иногда и целые обломанные столбы. Грязные пакеты валяются повсюду и перемещаются посредством ветра, рваные плёнки покрывают траву. Земля вдруг становится сырой и вязкой, как после продолжительного ливня. Ноги в ней утопают, на подъёме в гору соскальзывают, а на особенно крутых участках по ней и вовсе чуть ли ни невозможно идти вперёд.       Но он идёт. Запыхавшись, перепачкавшись в грязи, множество раз упав, уперевшись руками в холодную траву — он так идёт, как-будто за этим холмом есть что-то, потеряв которое, он не простит себя. Будто власть, будто нация. Нет… будто Англия!       И как будто при последнем рывке, что может спасти жизни, он выбегает на высочайшую точку возвышения.       Возможно, недоумение — это то, что подойдёт под описание его состояния, когда он увидел, что расстилается перед ним. Бойня. Некогда бывшая здесь бойня. Разрытая и разорванная взрывами земля, что представляла из себя окопы и ячейки. Разрушенные противотанковые пушки лежат на боках, уже в не готовом к бою состоянии, а сами танки большими грудами дымятся, в основном, в центре. И он не видит больше невзошедшего солнца, понимает, что представления не имеет, где и с какой стороны то может быть. Он даже не знает, который час сейчас — настолько пасмурно, что могло бы сойти за глубокий вечер. А свечение то, это пожары где-то далеко за горизонтом.       Мужчина чувствует, как внутри у него сжимается всё, что только может сжиматься от ужаса и потрясения.       Силуэты валяющихся тут и там тел людей цепляют. Россия будто и не воспринимает картину, срывается с места и бежит вперёд, спотыкается на одном, совершенно неожиданно появившемся под ногами теле, кубарем катится вниз. Со всей силы врезается во вставший кусок бетона, ударяясь спиной до такой степени, что в глазах темнеет на какое-то время, а дыхание сбивается.       Как поднимается, начинает шастать между двумя столкнувшимися и наехавшими друг на друга танками. Прислушивается: никого и ничего, никаких звуков. Забирается выше, оглядывается. Ничего не видит, ничего.       Всё мертво.       Он чувствует себя как в ловушке. В безвыходной ситуации, из которой выход как бы есть, но как бы его и нет. И он не знает, где именно есть. Чувствует, что его нужно найти, это непременно, но гложет его совсем другое. Где он? Почему он опоздал? Мог ли он как-то повлиять на исход произошедшего? И вот, что главное: какой был исход?       Если присмотреться, то наши же танки. И люди наши. Наши, по тем временам, советские. И больше нет солдат никаких иных армий, только советские. С кем же тогда мы воевали? Какой это год и… воспоминания ли это? Что он сейчас видит? Видение, воспоминание, сон? Почему он впадает в такую панику? Заставляющую его стать беспомощным, ведь он не знает, что предпринять. А может и не нуждается эта ситуация ни в каких его решениях. Может и нет. Но это место так знакомо ему. Чувство дежавю накрывает волной сомнений и страхов за сбывшееся и несбывшееся. Опасное чувство, на самом деле, кто знает, к каким, возможно, летальным решениям оно может привести. Потому он прислушивается и прислушивается, стараясь не упустить ни единого шороха ветра или шуршания мусора на земле, чтобы в итоге разочарованно опустить голову и руки, не услышав ничего, что хотелось бы.       Но он точно слышит что-то. Даже не звуки — кто-то зовёт его. Среди неразборчивого бубнежа он слышит одно единственное, чёткое «Россия!». Это заставляет его с силой встрепенуться и крутануться на месте, поскальзываясь на сырой поверхности танка. Он не может ни за что ухватиться, лишь бессмысленно машет руками, летит вниз и, когда его затылок почти касается земли, просыпается.       Он падает, но на ламинат и уже с высоты не двух с половиной, а половины метра. Дыхание его всё ещё натяжное, сердце стучит так, что виски болят от напряжения. Привет мигрень, сказал бы он, считай своё нравственное положение менее критичным. Ноги сваливаются на него с кровати вместе с одеялом, далее на лицо падает подушка, но он ничего с этим не делает, устало прикрывая глаза и вдыхая полной грудью, распластав руки по сторонам. И только сейчас он замечает, как знакомый голос из раза в раз повторяет его имя, а родные руки приподнимают за плечи, гладят по голове, топорща сырые потные волосы, и немного трясутся.       Англия быстро соскакивает с постели и оббегает её, опускается на пол и кладёт голову России на колени. Тот весь сырой и истекает потом, лицо горит и грудь горячая, но пальцы и ладони его ледяные. Он не знает, что с этим делать. Да и что он сделает с постоянными российскими кошмарами? Впервые что-ли. Чуть ли не каждую ночь тот вскакивает с криком, британец уж и внимание обращать перестал, просыпаясь, каждый раз, но виду не подавая. Он знает, что его возлюбленного это очень гложет. Он знает, как тот переживает по этому поводу, как потом извиняется за несвоевременное пробуждение. И понимает, самого же тоже тревожили жуткие сновидения в послевоенное время. Но его это отпустило, осталось в прошлом, а русского по сей день не отпускает. Русский по сей день не может лечь в постель к любовнику со спокойной душой и без переживаний. А может к любовнику он так только лечь и может. Ему лучше рядом с англичанином. Он верит в это. Англия хочет верить в это.       Поэтому, всё, что ему остаётся делать — это вскакивать и успокаивать мужчину в случаях особо сильных кошмаров. Ему то что, ему не сложно. От него то и требуется, лишь за плечи потрясти, да по головке погладить потом, как очнётся.       — Россия, Россия, — шепчет он. — Всё хорошо, дорогой, — успокаивает. Но всё не совсем так, он понимает это, но продолжает, продолжает шептать имя, убеждать в том, во что оба давно не верят уже, кроме, разве что: «я с тобой». Вот это и есть истина. Он и правда совсем рядом. Настолько, что ноги уже горячие от жара чужой головы. Настолько, что сам уже изливается лёгким потом, пусть и на полу находятся оба, а там ведь сквозняк, там дует. Ну да и ладно. Пусть хоть продует, рожать он не собирается.       — Боже, Брит, — измученно выдыхает Федерация и прикрывает лицо ладонями. Потирает переносицу и ведёт вверх, стирая пот и зачёсывая сальные волосы назад. Не то чтобы они были у него длинными — полжизни под единицу стриженый. Он накрывает чужую руку своей и сжимает её, притягивая к губам и невесомо целуя. Потом прикладывает к щеке, мельком глядя на лицо британца и щурясь в улыбке, и замирает. Просто, как застывая, подобно хищнику на охоте, даже дыхание резко становится тише и спокойнее. Но Англия то знает, что более, чем на притихшего зайца тот не похож. Не тянет, потому что не хочет заострять внимание на кошмаре, потому что уже выбросил почти его из головы, думая, наверняка, как бы не вспомнил его любимый, случайно, о требованиях обратиться к врачу. Но он вспомнил, просто докучать с этим сейчас не хочется. И ответ он уже знает, проходили уже.       Суетившиеся доселе животные, наконец, успокаиваются, и он пересаживается удобнее для себя, облокачиваясь на кровать, тянет за собой мужчину, и тот уже лежит на его ногах спиной, голову положив на живот. У Королевства руки нежные, они так ласково гладят по лицу, лаская кончиками пальцев щёки, лоб, нос и, особенно, губы. Далее шею, сползая вниз на плечи, а с них уже и на грудь. Дальше руки у него не дотягиваются, хоть Россия и выгибается навстречу, но посыл передан и понят с точностью до мелочей. А может, и нет, раз русский руки вытягивает вверх, обхватывая спину англичанина и подтягиваясь ближе, и торсом чуть поворачивается, упираясь лицом в голый живот. Языком ведёт вверх-вверх-вверх и суёт его глубоко в пупок. О, он знал последующую реакцию. Просто предвидел, как Англия упирается в его голову ладонями, пытаясь отстранить, не применяя силы, но приходится всё же толкнуть сильнее, чтобы избавиться от этого мерзкого ощущения. Он даже шутил как-то, что, знай об этом войска деда, война не продлилась бы и недели.       Тот рефлекторно вскрикивает и сдвигает плотно ноги, чуть ли не принимая позу эмбриона, что сделал бы, не валяйся меж его бёдер русский мужчина. Моментально пытается вытереть эту влагу, но становится лишь противнее от этого хлюпанья, и он издаёт нечленораздельные брезгливые звуки, не переставая бить по голове смеющегося парня. А тот и не против, счастливый, переживший паруминутный кризис, прикрывающийся от слабых ударов. Что ещё им для радости надо, кроме дурачества и хорошего секса.       Они ложатся в постель более получаса спустя. Великобритания жмется ближе к мужчине, а тот любезно уступает своё плечо, давая ему более удобно устроиться, чем можно было бы сделать это поодиночке. Так теплее, так уютнее и спокойнее. В конце концов, не будь у них желания спать рядом друг с другом, то они бы молча расходились после секса. Им ли не знаком термин «без обязательств». Но они остаются, более того, они живут давно вместе, пусть и не официально. Потому что любят друг друга. Или же оба надеются на это, что тоже не маловажно. Более не нужно пока для счастья. В непосредственном же плане русскому желательны беспробудный сон и удержание власти, Англии — поддержание репутации, чёрт её дери на пару с двадцатыми годами IXX века. Если совсем уж далеко смотреть, то оба единогласно скажут: «стать обычными людьми — вот наша мечта», но опустим эту тему за ненадобностью.       Они болтают на заурядные темы, перескакивая с одной на вторую, третью, четвёртую, снова на вторую. Да и переходы эти совсем остаются без должного внимания. Кому нужно переживать по этому поводу? Явно не им, глядящим в потолок или окно и смеющимся над шуткой про фонарь на стоянке. И даже засыпают они в этот раз почти в одно время, подобно романтическим рассказам, где влюблённые просыпаются вместе, думают об одном вместе и умирают в один день вместе, будучи похороненными на одной могиле. Тоже вместе. И действительно жаль, что это неправда, ибо политическое состояния стран, экономика, не экономика, войны и не войны — всё это явно даст разницу в два-три века, а может и больше. Но эта тема тоже не сегодняшней ночи.

***

      Для конца мая в лесу слишком холодно. Всюду грязь, всюду лужи, что, кажется, деревья из глубин болота растут, в котором успешно утопает Россия. Ночные ливни, видимо, нормальное явление для мест, где оказывается русский мужчина, ему нормально, он привык. Он даже воспринимает это, как должное, и привычно поправляет галифе, под которое залилась землистая вода, потряхивая его. Он испачкан почти до самых бёдер и до самых предплечий, лицо его тоже измазано, одежда грязна, обуви как не было. А последней то, как раз и не было, он снова бос, как младенец. Грязь между мальцами ног, грязь, холодная и склизкая, у него на и под одеждой. Он весь мокрый, а сквозняк меж деревьев такой, что ему кажется, будто его кожа никогда прежней больше не станет и останется гусиной. Мурашки толпами, поочерёдно, каждые пять-десять секунд сыплются градом на спину, плечи, руки и слабым покалыванием добираются через всё тело до ног. Онемевших от холода, слабо чувствующих, нижних, мать их, его конечностей. А про верхние он даже и не думает, их то хоть можно спрятать под ничего не греющую майку, прижать к чуть тёплым животу и груди или, на крайний случай, в нижнее бельё, в отличие от ног. Чёрт возьми, он стоит покалено в говне просто-напросто, в ледяном таком, забивающемся во все щели и не щели говне. И вертел бы он всё это там, где надо, если бы не пробирался по всему вот уже сколько времени.       Снова было какое-то несловесное замешательство, когда он впервые огляделся. Основанных мыслительных процессов в таких ситуациях обычно не более десяти процентов, но бывают. Сейчас тоже: где он вообще? И если на полях там есть, куда идти, то в лесу… ну лес, Господи.       Раздумья, раздумья, и уши улавливают слабое потрескивание, где-то там, за стеной древесных препятствий. Делать ему будто больше нечего, но ноги несут в направлении предположительного источника звуков. Среди режущей ночной тишины слух уже воспринимает любые шуршания, потому за этим хлюпаньем и остальными, воспроизводимыми им же, шумами он теряет нужное направление. Ощущения, будто он один в своей квартире, лежит, подавленный бессонницей, и слышит, как разбиваются капли воды из крана на кухне, как гудит холодильник и трещит телевизор, который он и не смотрит никогда в одиночестве, когда огромное количество работы на столе. Как орут пьяные парни на улице под окном, отмораживающие свои зады на трубах, как кричат им в ответ, тоже не сильно трезвые девушки, более умные, морозящие деликатные ягодицы на тёплых курточках, постеленных на качели или лавочки.       Вокруг него — темнота и слабенький свет сверху. Скажем, от восходящего солнца. Снова. Он довольно символичен насчёт рассветов. И вот, он идёт, идёт, вроде как и взрослый мужчина уже, а всё же шугается испугавшихся его же воронов и хруста веток. А, скорее, может, насторожен. Агрессивно настроен, неуместно как-то. Хотя, какие эмоции могут быть к месту посреди ночи в лесу? Так что, всё вполне обоснованно, кроме, конечно же, причины, по которой он оказался здесь.       Чем дальше он идёт, тем больше в его голове скапливается посторонних видений. Самых разных: от другой временной линии, где Британия занимается оральным сексом в подвешенной позе со своим собственным братом (русского это даже не задевает), внешность которого Россия выдумал до реального знакомства с ним. До какого-то космического пространства, с парящими кубами-лабиринтами, в которых он шастает с демоническим персонажем из недавно просмотренного мультсериала. Эти моменты — это, как бы, вставки в основную линию сюжета, которые есть, но внимания особого не привлекают и быстро забываются. Он даже и не замечает переходы с одной вставки на другую, они воспринимаются как что-то, вроде отвлёкшего на миг шума, и, как только пропадают, уходят в небытие. Из-за них складывается ощущение провалов памяти, которые сбивают с толку. Терпимо, но, будь линия происходящего одна и непрерывна, было бы лучше в разы.       И сейчас, после очередного созерцания, он прикрывает поплотнее глаза, до белых расходящихся кругов, чтобы сосредоточиться на данной, а не никакой иной линии. Даже останавливается на время, уперевшись рукой о ближайшее дерево. Так спокойнее. В сознании как-то расплывчато. Что-то не так, но вот что?       С этой мысли сбивает вдруг пойманный взглядом свет. Слабый, тёплый. Особых мыслительных процессов не нужно, чтобы понять, что впереди горит костёр, а треск издают накаляющиеся ветки, палки или что там. Тут же мысль: там кто-то есть? Какова вероятность, что идти дальше безопасно? Да и на что он надеялся, следуя за неизвестно чем или кем издаваемыми звуками.       Потоптавшись пару минут на месте, он пошёл чуть кругом, как бы и подходя, а как бы и обходя. Обходил он справа, так как за годы общения с англичанином они как-то безоговорочно пришли к тому, что Королевство всегда выбирает левую сторону, а Россия, соответственно, правую. Они не знали, почему так, просто он всегда был как-то на своей «рабочей» стороне для правши, а любимый на своей, для левши. И им обоим наоборот совсем неудобно, некомфортно как-то. Такие вот договорённости.       Когда он доходит до небольшого участка без деревьев, который поляной называть как-то стыдно, и в центре которого находится небольшой костёр, то снова оглядывается и всматривается в темноту меж деревьев вокруг этого места. Рядом никого нет, потому он выходит из тени. Подходя прямо к огню, он почти незаметно сжимает низ расширенной части галифе, выжимая из них воду. Даже и не выжимая, а просто для самого себя показывая, как сильно промокла его одежда. Про грязь он в мыслях молчит. Не хочется себя расстраивать.       Протягивает вперёд руки, через пару секунд одёргивая чуть к себе от сильного жара, а минутами позже вообще отходит на несколько десятков сантиметров дальше, ибо ткань штанов нагрелась и обжигала ноги, при этом даже не грея. Глаза начали немного побаливать, скорее всего, из-за резкого выхода к свету, и потянуло сильно в сон. Казалось, если он закроет глаза, то заснёт прямо так, стоя. С чего такие выводы? Да просто он выпадал из реальности с периодичностью раз в минуту, и ему вдруг стали видеться сны, хотя, по факту, он не спал. В каком-то роде нет…       Шатаясь, он уже кемарил, когда за спиной короткий шорох его потревожил. Он не обернулся, а лишь дёрнулся, распахнув глаза. Почувствовал, как страхи поползли по спине. Нет, всё же лишь мурашки от холода, просто он иронизировал, но не б этом сейчас явно.       — Обернёшься ль, или мне обойти всю эту поляну и встать перед тобой? — голос знакомый, и именной этот факт заставляет всё же обернуться, разглядев, вопреки надеждам, того, кого ожидал.       — Знаешь, слушай, ты первый из списка тех, кого бы я не хотел встретить, — проговаривает Россия через какое-то время, поняв, что тот говорить первым ничего не собирается больше. Какое-то спокойствие вдруг накатывает на него, и он чувствует обыденность или что-то в этом роде. Просто больше не страшно. Просто бояться нечего. Он ничего не сможет сделать со своими страхами и переживаниями, потому остаётся лишь нажать на импровизированную кнопку «вкл\выкл» в голове и пустить на самотёк.       — Ох, спасибо, я знаю, — ответив с такой интонацией, будто ему сообщили что-то невероятно ясное, Союз прошёл вперёд к бревну, рядом с которым стояли несколько коробок, вокруг валялись какие-то бумаги и вещи, внимание особо не привлекающие, чтобы задумываться, что это такое, и сел на него. Россия был уверен, что этого всего здесь не было ранее, но, повторюсь, это настолько быстро ускользает от сознания, что он лишь продолжает пялиться на отца.       Тот смотрит на него в ответ и немного наклоняет голову на бок.       — Ты здесь ненадолго, знаешь? — спрашивает он, нагибаясь к коробкам и снимая крышку с одной.       — О, ну, — крайне медлительно, но парень отвечает, следя за чужими руками. — Могу лишь понадеяться на это, — наконец заканчивает фразу, смотря, как мужчина достаёт потрёпанную временами тетрадь с выпадающими листами. Углы её просто изничтожены, а грани чуть ли не чёрного цвета. Грязь, пыль и пятна неизвестного происхождения придают ей образ антиквариата. — Что это? — спрашивает он и делает пару нерешительных шагов ближе.       — Это всё твои вещи. Детские, — говорит Союз и кивает головой в их сторону, в руке покачивая тетрадью.       Россия оглядел всё, что лежало перед ним.       — Это не мои вещи, — покачивает он головой в отрицании.       — Твои вещи, — ещё утвердительнее повторяет старший и, в то же время, раскрывает разворот страниц. Видно, что там много текста и просто грязных пятен, видимо, ручку расписывали в ней же.       — Не-а, вообще никак не мои, — всё же отрицает и складывает руки на груди, ёжась. Он всё ещё был сырым до нитки и мерз неимоверно. Ног совершенно не чувствовал, как и низа ягодиц.       — Ну с кем ты споришь то, — сказал Советы, как отрезал.       А действительно, с кем? С отцом, который ему и не отец, умершим, нет, развалившимся два десятка лет назад? О да. Объяснений чего, казалось бы, после этого, он мог требовать? Остальное, в сравнении с этим, так, пустая шутка, ерунда, разбираться с которой ещё сильнее не хочется.       Раздражение от ситуации нарастает с каждым действием и движением. Просто, признаемся честно, он охренительно хочет спать, ему холодно, он находится в совсем не ясной ситуации, не понятно, где, не понятно, зачем. Сейчас явно не то время, когда ему может быть весело. Он хочет поскорее покончить со всем.       — Тц, окей, допустим, это и вправду мои детские вещи, — жестикулируя рукой, он подгоняет самого себя, сбиваясь в предложениях. — Ну и что с того? — головой также не забывает кивать и крутить в нужный момент, ведь след от постоянных выступлений на публике остался значимый. — Мне это ничего не даёт.       — Ну так ты возьми сначала, а потом уж жалуйся на то, что тебе никто ничего не даёт, — с интонацией человека, объясняющего дураку элементарные вещи, Советы протягивает вперёд руку с тетрадью, держа палец на определённом развороте. России приходится подойти ещё ближе, чтобы забрать её, но снова возвращается к огню ближе, греясь спиной.       — Ну и?       — Ведёшь себя, как ребёнок, Россия. Не валяй дурака и раскрой там, где раскрыл тебе я, и читай, — голос мужчины стал грубее и громче. Скорее, вразумительнее, чтобы до сына дошло, что терпеть его выступления он не намерен.       Но тот лишь закатывает глаза, саркастично цокнув, и глядит в тетрадь. Как он и подумал ранее, тут много текста, написанного явно неграмотно и криво, и имитаций «перекати поле», представляющих собой роспись ручки. Смотрит выжидающе на отца, на что тот лишь кивает вперёд, мол, читай-читай. Ну Россия и читает: »…Я всегда думал, что зависел от чьего-то мнения. Буквально, я жаждал знать. Конечно, осознавал, как это плохо, что надо быть независимым и прочее — таким я и стал. Я же читал книги, видел записки взрослых, я просто-напросто забит остроумными фразами и предложениями. Но, всё ещё, мне нужно это. Я просто хочу подойти и спросить у человека: «что ты думаешь обо мне? Опиши меня полностью», — и тогда просто узнать всё. Ещё же лучше прочитать. Ведь, когда человек пишет мысли, они более сконцентрированы и собраны. По крайней мере, так у меня. Сесть в тишине, взять и перенести импульсы мозга через чернила ручки на бумагу. Как сейчас это делаю, так и сделать другим. И обязательно, чтобы они забыли, что их попросил это сделать я, что потом я это прочту — чтобы сосредоточились, чтобы писали правду, смотрели объективно. Чувства правят нами, потому мы говорим и пишем предвзято. А когда же искренне изливаемся, то меняется процентов тридцать-сорок слов и мнений. Я хочу знать правду. Хочу знать, кто я для общества, какой я из себя. Какой я человек: мужчина ли я, как меня зовут, сколько мне лет? Есть или могут ли вообще быть у меня отношения? С девушкой или парнем? Какая у меня семья, как я рос в ней, и какое детство у меня было? Какой у меня характер, привычки, к чему я стремлюсь? Что мне изменить в себе? Что бы хотели изменить? А как я выгляжу, с кем можно сравнить меня? Я хочу слышать и видеть любое мнение о себе, положительное, нейтральное и отрицательное. Хочу сравнивать, кто я для одного, а кто для другого, и почему это так получается? Сам представляю таким себя перед кем-то, а перед другим иначе? Или видят они меня по-разному из-за своих взглядов, отношений ко мне, чувств, какими бы те ни были? Возможно, даже с огромной вероятностью, я не изменюсь, узнав что-то негативное о себе. Я не сделаю никаких выводов, не буду меняться. Потому что я не заинтересован в исправлении себя. Хочу знать, не предпринимая. Не потому что ясно, что всегда будет тот, кто мной недоволен, и не потому, что мнения разделятся на десятки, а то и больше, групп. Просто я не заинтересован. И не хочу быть заинтересован, меня всё устраивает из того, что можно изменить, а что нельзя — то нельзя. Нас всегда критикуют, нами всегда недовольны с одной стороны, а с другой — боготворят. Таких, как я, как Казахская ССР и Украинская ССР, Эстонская, Латвийская и Литовская, Молдавская и Белорусская, Узбекская и Грузинская, Азербайджанская и Киргизская, Таджикская и Армянская, Туркменская ССР. Таких, как наш отец. Таких, как МЫ, совсем не любят. Они все не нуждаются в нас. Соединённые Штаты всегда будет соперничать с нами. Королевство Великобритания всегда будет презирать нас. Финляндия всегда будет таить свой гнев на нас. Да даже наш народ всегда будет зол на нас. А всё почему? Я не понимаю этого. Они считают, что мы живём в лучших условиях, чем люди? Они считают, что мы всегда в достатке? Они очень сильно ошибаются на этот счёт. Да, мы не стоим в очередях за хлебом, но едим то мы столько же. Ровно столько же. Я не понимаю, я просто не понимаю…»       Дальше читать его просто вымораживает, и он поднимает взгляд. Да, возможно это правда писал он. Он не помнит, но текст написан от его лица, это понятно, ведь только его республика не была перечислена, а, значит, заменена на местоимение. Он без понятия, в какой период времени это было написано, но и вдумываться не нужно, чтобы понять, что тогда ему не было и двадцати. Такой бред он мог написать только в столь юном возрасте. Такой эмоциональный, эгоистичный, бессмысленный бред, от чтения которого глаза болят всё сильнее. Зачем он писал это? Какие цели преследовал? Ведь, если пролистнуть все страницы, то можно увидеть, что подобных… умозаключений молодого воплощения там ещё много.       — Я повторюсь: «Ну и?», — разводя руки в стороны, он смотрит на мужчину, теребящего что-то деревянное и фигуристое в руках.       — Читай дальше, — просто ответил он.       — Ну прочитал я, — врёт сам себе, живому-мёртвому отцу, той же тетради. В последней информация нудная и совершенно ненужная, от того и есть желание бросить её в костёр за спиной.       — Я повторюсь, — спародировал он сына. — Читай дальше. Ты ни здесь не дочитал, ни на следующем развороте, — под немое возмущение, даже не поднимая глаз, он выудил откуда-то нож, начав стругать некогда бывшую деревянную игрушку-пистолетик. Младший русский снова закатил глаза, откинув на этот раз и голову в особо сильном приступе недовольства, но нашёл таки место, где остановился, и продолжил. Пропуская строки через одну, не особо вчитываясь, но продолжил: »… именно из-за этого (не только) я хочу знать мнение. Мне нужно понять, как видят меня страны, и люди, и республики. Это важно. Это очень важно. Не только для моего самомнения или как назвать это, также это было бы полезно в той же политике. Можно легко манипулировать людьми, когда знаешь, какого мнения они о тебе», — сейчас Россия усмехнулся, переворачивая страницу. И всё же, даже в детстве, он знал толк в этом. Странно, что нигде ещё не написано о захвате всемирной власти, а то тогда он был серьёзным парнем. — «Но и это тоже не всё, ради чего я хотел бы знать. Есть кое-кто очень важный, чьё мнение узнав, я был бы не то что бы счастлив, просто… именно с его мнением я, скорее всего, считался бы. Впрочем, это и так ясно, зря я, наверное, тяну этот момент, как девчонка. Просто я не знаю никого, чьё мнение о себе я настолько сильно бы ценил, как мнение отца».       Дальше уже начинается другая запись, совершенно другой текст. Мужчина проклинает себя в прошлом за любовь к романтическим, «крутым» концовкам. Типа, ну и? Важнее всего мнение отца, это он понял. Но почему его? Потому что Союз возлагал на старшего сына слишком многое, и тот хотел понять почему, или потому что он никогда не раскрывал полностью своих целей, или из-за слишком предвзятого к тому отношения? Молодой Россия хотел понять, почему так? Или что? Какие вопросы тогда тревожили этого ребёнка?       — Сейчас тебе, наверно, интересно, зачем я попросил тебя прочитать всё это? — видя, что сын закончил и стоит в замешательстве, как бы невзначай, спросил Советы, не отрываясь от рукоделия. В ответ ему положительное мычание. — Понимаешь ли, эту тетрадь с, э-э, записями я так и не нашёл. Я её и не искал, но и не нашёл. А сейчас, когда мы с ней являемся лишь частью тебя и никак иначе, я могу трезво посмотреть на твои мысли. Настоящие мысли, понимаешь? И вот ты написал, что хотел бы знать моё мнение? Я тебе расскажу. Всю самую правдивую правду, что только можно. Слушаешь?       — Ну?       — Я всегда считал тебя тем ещё ничтожеством. За что ты только ни брался — всё выходило не так, братья с сёстрами явно превосходили тебя. Я угробил достаточно времени, стараясь хоть что-то мало мальски выдающееся в тебе разглядеть и увеличить это, но, как оказалось, всё было бесполезно. — брезгливо проговорил мужчина, не без осуждения глянув на сына. Тот даже не удивился, настолько очевидно было то, что мог сказать его отец. — Мало того, что ничего выдающегося в тебе нет, так ты ещё и отца своего родного в могилу затащил. Нужно было ещё в 55-м тебя расстрелять, а не позволить отделаться таким простым наказанием*. Ублюдок ты мелкий. — последнюю фразу он со злобой буквально плюнул ему в лицо, неожиданно оказавшись максимально близко. Федерация растерянно отшагнул назад.       Каким бы хладнокровным ни хотелось ему казаться перед оскорбляющим его давно-не-отцом, последние слова заставили сердце тяжело ухнуть в груди. Не то что бы обидно стало или что-то в этом вроде, просто чувство страха накатило со спины. Даже дыхание сбилось.       Он глянул в красное, пылающее ненавистью лицо перед собой. «Что же ты делаешь?» — мысль проскользнула быстро, почти незаметно потому, что Союз резко набросился на него, пытаясь повалить на землю. Какое-то время они боролись, можно сказать, неравноправно, так как Россия оторопел от подобных резкостей, но, в конце концов, парень всё же моложе, был повален на землю.       — Ты, сука, без угрызений совести метил на моё место, — с остановками продолжал коммунист, вжимая в жухлую траву сильные, вполне способные сделать с ним то же самое, плечи. — Эгоистичная мразь… Строил из себя такого доброго хорошего защитника для братьев, а в действительности ни граммом души не любил их! Срать тебе на них было, — он зашипел, когда младший вцепился ногтями в запястья. — Прогнил насквозь!..       — Да что ты понимаешь! — возразил Россия, чувствуя, как встал ком в горле. — Что за бред ты несёшь? Это тебе не было дела до нас, ты никогда не любил нас, — слёзы потекли из его глаз, и он ничего не мог поделать с этим. — Это ты с самого начала был протухшим изнутри наружу. Не было ничего, что бы ты смог сказать нам искренне. Одна ложь! — крикнул он так громко, что в ушах у самого зазвенело, а сердце, казалось, разорвалось. Тишина воцарилась лишь на пару секунд,. Отец никак не отреагировал на эту тираду.       СССР, убедившись, что крепко зафиксировал тело, плюя на разрывающие руки пальцы и чужие колени, бьющие его по спине, прижал колено сначала к груди, позже к шее парня. Тот тут же вцепился в его ворот, но руки соскользнули, когда он отпрянул. Советы быстро достал из-за пазухи то, что некоторое время назад так старательно выстругивал ножом, и направил дулом в лицо перед собой. Федерация застыл. Он не знал, как воспринять это, деревянный пистолетик перед носом вызывал смешанные ощущения. Это шутка? Но лицо мужчины над ним не выглядело насмехающимся.       — Даже сейчас. Ты лишь ничтожество, — грубо молвил тот. Русский не мог продолжать слушать эти гневные речи. Он резко ударил уже свободной рукой по колену ноги, что зажимала его шею, но та лишь немного соскользнула в сторону. Ничего у него в этом плане не получилось, но не менее неожиданно, чем само нападение мужчины на него, он почувствовал резкую боль под самыми нижними правыми рёбрами. Напор над кадыком ослаб, что сопроводилось изменением лица мужчины сверху. То расплылось в довольной мерзкой лыбе.       — Ты… — промычал парень, глянув вниз и обнаружив рукоятку ножа, торчащую из него. Англия говорил, что печень когда-нибудь дасть о себе знать, если он продолжит столько выпивать на мероприятиях, но он и подумать не мог, что это именно так произойдёт. Зубы стиснулись в беззвучном стоне.       — Ой, как же так, — засмеялся Советы, усаживаясь на его животе и покручивая в руках тот пистолет. — А ты совсем растерялся, когда увидел это. Думаешь, я совсем из ума выжил, ха? — усмехнулся он и выкинул игрушку в огонь. Россия повернул голову, смотря, как деревяшка прихватывается огнём среди тлеющих уже веток и углей. Слеза из левого глаза перетекла в правый, вызывая холодный дискомфорт. Горечь во рту заставила закашляться и сплюнуть на землю кровью. Кашель отдавался резкой болью в животе. Дышать стало тяжело. — Не пойми меня неправильно, — с чего то вдруг начал изъясняться Союз. Он чуть приподнялся на коленях и весом вдавил лезвие ещё глубже. — Я просто ненавижу тебя за всё, что ты сделал, предавая меня, — под не удержавшийся в глотке стон он снисходительно улыбнулся, проворачивая нож в ране, увеличивая шанс разрыва кровеносных сосудов.       — Хватит… уже, — с придыханием взмолился Россия, еле-еле втягивая воздух. Ему казалось, что лёгкие перестают работать, хотя, в какой-то степени так оно и было. Где-то даже он слышал об этом. Паралич лёгких?       — Не беспокойся, через пару минут это закончится, — безмятежно объяснил мужчина, потягиваясь. Хруст его позвонков мерзким эхом отдался в потяжелевшей голове Федерации. — А, или ты про то, что я говорю? — как бы осознательным тоном брякнул большевик. Ему было смешно. — Это тоже не заставит долго себя ждать. Знаешь, я бы сказал, что мне жалко тебя, чтобы сделать смерть более драматичной, но нет. Всю эту грусть-печаль я уже проходил годами ранее, ещё с Рейхом. То, конечно, совсем другая ситуация была, но всё же… — разглагольствовал он, смотря на огонь и лишь изредка — на сына.       Россия уже не слышал связной речи. Ему было больно и снова холодно даже рядом с костром. Грудь еле вздымалась, горло постоянно переполнялось кровью, а глаза уже иссохли, слёзы больше не шли. Больно, как же ему больно, Господи. Он ничего не хочет, только не слышать этот голос и не задыхаться сейчас на сырой мёрзлой земле. Он не заслужил, он не предавал и всегда старался ради братьев. Он не заслужил этого…

***

      На кухне холодно.       Россия тяжело вздыхает, упираясь лбом в выставленные ладони и прикрывая болящие веки. Перед глазами всё ещё стоит застывшее, одновременно озлобленное и усмехающееся, лицо много лет назад почившего отца. Его тошнит, а на языке остаётся какой-то непонятный привкус железа.       Над плитой горит тусклый жёлтый свет, едва ли доходящий до противоположной стены. Окно было зашторено ещё вечером. За спиной за порогом открытой двери расстилается, казалось бы, бесконечная тьма, но, на самом деле, видно слабое мигание огонёчка на двери холодильника. На микроволновке тоже подсвечивались цифры, и на плите, и на часах. Федерацию раздражает это. Ему кажется, будто он под прицелом. Он пытается убедить себя, что находится в безопасности, но сердце раз за разом заходится в бешенном ритме. Он сходит с ума.       На плечи легло тепло, от неожиданности он дёрнулся. Задремал и не заметил шагов. Дыхание опалило шею и ухо:       — Дорогой, — шепчет Великобритания и больше ничего. Трётся лбом, попутно целуя. Руки сначала обвивают шею, позже скользят по горячей груди, он прижимается всем телом по возможности. Мышцы России заметно расслабляются.       — Британия, я так устал, — тихо жалуется русский, потираясь в ответ щетинистой щекой. Он облокачивается на спинку стула и опирается головой о грудь мужчины.       — Я знаю.       — Не могу больше, — еле слышно выдохнул он, смотря ему в глаза. Зрачки у британца глубокие, выразительные, иногда хотелось утонуть в них, как бы сентиментально это ни звучало. Он видел своё отдалённое отражение в них. Там был прежний он, в которого когда-то и влюбился Королевство, сильный, независимый. Без раскрытых секретов о кошмарах, мучающих его многие годы. Это в одном. А во втором он настоящий: жалкий, отчаявшийся, нуждающийся в понимании и помощи. Но всё ещё любимый этими глазами. Понятый. Слабая улыбка появилась на его лице. — Ты очень красивый, — признался он, вытягивая руки вверх и скрепляя их замочком на мягком затылке. Лицо Британии на секунду вытянулось от удивления, но тут же ответная добрая улыбка растянулась на нём. Ему ли не знать, какой Россия хитрюга, и, что долго тот страдать на людях не будет. Даже перед любовником.       Осуждающе покачав головой, Англия наклонился и поцеловал парня в губы. Больше ему ничего не остаётся, кроме как не осуждать и просто поддерживать партнёра.

***

      Крупные хлопья снега сыпали с белесного неба, что казалось, будто то просто крошится под ударами ледяного ветра. Вокруг едва ли что можно было разглядеть, но Россия всё же оглянулся. За спиной он обнаружил наполовину разрушенный ДОТ. Сердце бешено забилось — на поваленной стене валялось разорванное тело. Его тело. …