Губами (не) трогать

      Дилюк соткан из платины и первых лучей солнца. Он одарён богами, его волосы поцелованы огнём, а в крови течёт раскалённая сталь. Его сложно не любить, им невозможно не восхищаться, потому что он — мечта.       Иногда мечты Кэйи сбываются, и тогда он восхищается, любит и целует, целует, целует. Восхищается вслух, почти что сбитым бормотанием себе под нос. Говорит:       «Твоя кожа похожа на шёлк»       «Не могу напиться тобой. Отдаёшь почему-то не в голову, а в сердце»       «Мне до постыдного нравится, как ты выглядишь нагишом в лунном сиянии»       «Твои волосы пахнут золотой осенью»       Каждый раз Дилюк отчаянно старается сделать вид, что не услышал, хотя это всё шепчут ему на ухо. Прячет лицо в подушках, краснеет, закрывает глаза, отводит голову в сторону. Отводит в сторону Кэйю и закрывает за ним дверь. В отместку шёпот преследует его во снах, пробирается под одежду и оставляет россыпь мурашек, а Кэйю во снах преследует Дилюк.       Никто не выигрывает, все заранее проиграли.       Любит Кэйя молча, долго и трепетно. Любит так сильно, что иногда лучше делать вид, что не любит совсем. Временами надеется, что Глаз Бога внезапно забарахлит и превратит его в ледышку, чтобы дальше либо никак, либо без зияющей дыры одиночества в груди.       Целует, к сожалению, редко. Реже, чем по праздникам и выходным. Таблички «руками не трогать» нигде не видно, но фантомным оберегом она всё равно постоянно витает вокруг Дилюка, чтобы чужие руки его не замарали. Для Кэйи есть дополнительная табличка, там что-то про «губами не трогать», но Кэйя закрывает им обоим на это глаза и зачеркивает «не».       Чтобы Дилюк оттаял, сначала на Драконьем Хребте должен растаять весь снег, но в дни, когда мечты Кэйи сбываются, хватает всего лишь парочки поцелуев, потому что в такие дни Дилюк приходит сам. Приходит, опустив взгляд в пол и отвернувшись в сторону, мол, понятия не имею, как здесь оказался. Кэйя расценивает этот поворот головы как призыв заправить алую прядь волос за ухо и поцеловать в щеку. Спуститься к шее, уткнуться носом в ложбинку ключиц, а затем оставить там ещё один поцелуй.       Дилюк любит, когда всё происходит быстро и немного больно, чтобы можно было списать на помутнение рассудка или белую горячку. Поэтому Кэйя делает всё долго и нежно. Растягивает секунды удовольствия в минуты, зная, что в это время Дилюк его проклинает и очень сильно хочет ненавидеть.       Наверное, не выходит. Всё-таки он ведь продолжает возвращаться.       Кэйя, очевидно, не тот, кто сможет его задержать, поэтому он старается выцеловать из мастера Дилюка весь здравый смысл, оставив в комнате только самого Дилюка, со всеми его «хочу» и без одного «мне надо». За пределами спальни Дилюк верный сторожевой пёс — верен себе, Мондштату и своей работе, за пределами своих пределов он кот, который гуляет сам по себе, — его можно на время подкупить лаской, но ночью он всё равно уйдет бродить по крышам.       Чтобы губам было где оставить свой след, Кэйя ловко снимает все слои чужой одежды. Его терпения хватает на каждую застёжку и пуговку. Сначала на стул аккуратно приземляется сюртук, следом идёт белый жилет, и каждый раз, когда дело доходит до рубашки, Дилюк вздрагивает.       «Извини, — говорит Кэйя, — согреешь меня?»       И, не дожидаясь ответа, запускает холодные руки ему под одежду, а губами ловит чужой рот, чтобы не услышать сотое за неделю «Какой же ты мерзавец».       Суровый взгляд Дилюка и холод в его огненных глазах непременно вызывают улыбку на лице Кэйи, улыбку на грани между меланхолией и неверием, потому что он помнит Дилюка в светлых тонах и с тонким клинком. Он помнит его веснушки на лице, которые пропали с возрастом, и сбитое дыхание во время первых поцелуев, поэтому теперь, когда ничего из этого больше нет, ему остается только покрепче прижаться к груди Дилюка и закрыть глаза — под шумное биение их сердец Кэйя будто снова возвращается домой.       «Дрожишь как кролик, — шутит он, чтобы не дрожать самому, и, ухватившись за ремень на брюках Дилюка, уводит его в сторону кровати»       Почему-то без чувств не выходит.       Стоит Дилюку расслабиться — и его плечи опускаются, перестают нести бремя ответственности, а на лице воцаряется штиль. Он превращается в податливую глину, и этой податливостью уж слишком легко увлечься: если коснуться шеи, то обязательно закроет глаза; если надавить на копчик, прижимая тело вплотную к постели, можно услышать приглушенный стон; но лучше всего перевернуть на спину, чтобы волосы красным по белому растеклись на простынях, а затем поцелуями опуститься к тазобедренным косточкам и припарковать свои губы в опасной близости к паху, наблюдая, как Дилюк хватает ртом воздух от нервной дрожи возбуждения.       Без чувств тут никак. Чувства играют самую главную роль в этих пытках, ведь чем этих чувств больше, тем сильнее всё ощущается.       Пытают, конечно же, Кэйю и его самообладание.       Розы красные, фиалки фиолетовые, Кэйя тянется к теплу Дилюка с жадностью странника, увидевшего родник впервые за трое суток. У них нет полумер и никогда не было: если влюбляться, то с разбегу и с головой, если пить, то до дна, а если разбиваться о миражи, то с улыбкой на лице и радостным вздохом.       Дилюк стонет и выгибается, его тело — жаркие языки пламени. Кэйя обжигается и тоже стонет. Кэйя — айсберг, который пережил сотни кораблей, но не переживет одно маленькое, но глобальное потепление.       А в голове на удивление пусто. Все мысли — они в касаниях, в шершавых кончиках пальцах, что пробегаются лаской по груди и ребрам, в оборванном «лю», которое Дилюк затыкает поцелуем, потому что им нельзя говорить такое вслух. Такое говорят, чтобы было приятно, а им будет непременно очень-очень больно.       Жизнь научила, что за всё хорошее нужно платить, поэтому за хорошие ночи с Дилюком Кэйя платит плохими без него. Иногда ему кажется, что он платит слишком много и где-то в их жизненной канцелярии произошла ошибка. Какой-то растяпа поставил минус не туда, вместо умножения поделил или забыл раскрыть скобки и теперь у них один плюс один с многоточием после равно. Этот… Этот негодяй с двойкой по математике просчитался и украл все их счастливые ночи, поэтому Кэйя всё ждёт, когда же случится проверка и произойдет перерасчет их с Дилюком совместного будущего.       (Но злиться на этого профана в математике не выходит, потому что у Кэйи с ней было больше всего проблем и хорошо считать он умеет только деньги и бокалы с вином)       Когда ко лбу Дилюка начинают липнуть волосы, Кэйя аккуратно собирает их в хвост одной рукой и так же аккуратно, но с чуть большим усердием тянет за них, чтобы Дилюк открыл доступ к шее и захлебнулся стоном. Наблюдая за этим вздёрнутым носом, острой линией челюсти и каплей пота, скатывающейся к ключицам, хочется писать картины маслом, сочинять поэмы, браться за струнные инструменты и превращать увиденное в искусство. Правда, наблюдая за Дилюком, больше всего хочется продолжать наблюдать.       И Кэйя наблюдает, пока волна оргазма не заставляет его зажмуриться, а затем обязательно утыкается лбом в взмокшую грудь Дилюка и крепко стискивает его руку, будто это вправду поможет его задержать дольше, чем он сам себе разрешит задержаться. Вспоминает, как дышать. Как жить. Как есть, молиться и не любить.       Память предательски подводит. Желание показать свою ледяную сторону и эмоциональную отстранённость подводят еще больше, потому что, оказывается, вести себя так рядом с Дилюком Кэйя не умеет.       И раз уж сейчас его гордость дремлет, он просит:       — Останься до утра.       После первой фразы, произнесенной без стонов вперемешку со шлепками, тишина приобретает форму. Форму тяжелой каменной плиты, может быть, даже целого надгробья их чудесной ночи. Вместо ответа Дилюк только вздыхает и возвращает своей осанке прежнюю твердость скалы. В этой тишине и вырытой ею ямой утопают все слова о том, что это была очередная ошибка.       Некоторые слова здесь нельзя говорить. «Люблю», потому что сделает больно, «ошибка», потому что у Кэйи к ошибкам стрессоустойчивость и он скажет: «Ну и пусть. Я — ошибка, ты — ошибка, мне так нравится ошибаться вместе», а Дилюк не сможет найти аргументов, способных изменить это мнение.       Лучше всего переводить всё в шутку. Сказать:       «Спасибо. Деньги положишь при выходе на столик»       «Мне кажется, я сегодня был просто на высоте»       «Если что, заходи, с тобой всегда приятно поболтать, братец»       У них уже давно отработана схема выхода из неловких ситуаций: Кэйя шутит — чем шутка вульгарнее и грубее, тем лучше; Дилюк на эту шутку недовольно морщится, делает замечание, которое абсолютно не к месту, — например, что в комнате бардак, что Кэйя потерял свой клоунский колпак, или произносит напоминание о некомпетентности Ордо Фавониус, — а дальше всё по накатанной и уже в привычных ролях. Отклонение от этой схемы чревато воспалением осколков разбитых сердец.       Кэйя начинает жалеть о сказанном на десятую секунду молчания, а когда Дилюк встает с кровати и так же молча идёт к вещам, осознание, что в следующий раз они увидятся при таких обстоятельствах нескоро и, пожалуй, даже позже обычного, с размаху ударяет в затылок.       — Разве Полуночный Герой не должен беспокоиться о гражданах Мондштата? Мой мирный и спокойный сон был очень грязно нарушен, я требую моральную компенсацию в виде колыбельной на ночь.       — Боюсь, что о проблемах со сном — это к врачу, но при встрече с Полуночным Героем можешь попытаться уговорить его спеть, — уже в привычной манере отвечает Дилюк и, убрав в сторону волосы, принимается поправлять воротник.       Кэйя очарованно и с легкой примесью ностальгии любуется этими волосами. Ему хочется подойти сзади, обнять, уткнуться носом в макушку, а затем утащить Дилюка обратно на кровать и забаррикадироваться изнутри, но лучше пускай их запрут снаружи и вынужденное совместное пребывание снова приобретёт обоюдное желание находиться рядом и перестать смотреть на часы.       — Я надеялся, что мои запросы не так велики.       Кэйя бросает последнюю фразу вместо спасательного круга. В этой фразе тонет короткое «Не уходи» и жалобное «Пожалуйста». Сердце ускоряет свой ритм, будто пытается вырваться из грудной клетки и сбежать куда-нибудь подальше, лишь бы не наблюдать эту грустную картину, лишь бы не чувствовать себя собакой, оставшейся у перрона в ожидании хозяина.       — Попроси меня не приходить больше, — говорит Дилюк, положив ладонь на дверную ручку. Мысленно он уже в своём кабинете среди кучи книг и догорающих свечей. Пытается читать, чтобы отвлечься, пытается не биться головой о дубовый стол, пытается не повторять раз за разом: «Дурак, дурак, какой же я дурак» — и проваливается в каждой попытке.       В этой фразе финальная точка затянувшейся драмы и даже несколько чистых листов на будущее, но Кэйя всегда был упрямцем со склонностью хранить сломанные вещи.       — Извини, не могу лишить тебя мук совести.       И мечта Кэйи выплевывает его обратно в реальность. Он успокаивает себя мыслью, что зато никто не жужжит ему над ухом, но время до рассвета обещает тянуться долго.