Ивлин, крыса-монах

      Внешняя оболочка города похожа на плёночку с телефона. Её легко можно подцепить ногтем, приподнять, а потом проскользнуть между ней и холодным стеклом городского безвременья. Идти по пустым улицам, лишённым красок и звуков сиюминутного, со стёртыми людьми, спешащими в это время по своим делам-однодневкам.       Человек создан растворимо-стадным, и в этом его плюс и минус. Он может эффективно вливаться в чашку человеческого коллектива и незначительно или значительно окрашивать напиток в свой цвет — в зависимости от количества заварки. Жизнь проходит быстрее, если есть, с кем разделить разговор о погоде, но жизнь проходит бессмысленнее, когда каждый день разменивается на мелкие монеты безвкусных разговоров. И в одном, и в другом случае люди чувствуют тоску запертого внутри тела зверя и, может быть, освобождаются и сливаются со стаей только после смерти. А, может, просто — освобождаются.       Ивлин была крысой, переплавленной в человека случайным набором слов. По крысиным меркам она была очень даже хороша — чёрные испуганные глаза, волосы цвета грифеля простого карандаша, переходящие на кончиках в белизну. Каким она была человеком, она не знала. И лучше всего она поддевала плёночку городской сиюминутности. Она была первым городским и не городским жителем, скрывавшимся от людей, её партизанские игры велись круглые сутки без перерыва. Выжатая ежедневной обязанностью желать всем доброго утра, улыбаться продавщице молочных коктейлей, говорить с друзьями и вовлекаться в их бесконечную череду дел, параллельную её собственной череде аналогичных дел, Ивлин пришла к выводу, что эта гонка на опережение с грудами белья и чашек совместного кофе с ликёром — и тоннами, тоннами бессмысленных слов — ей не подходит. Она отлично понимала, что, не говоря слова, она, может, лишает себя возможности высказать всё, что у неё на душе, потому что, если так задуматься, жизнь определялась двумя параметрами: время/слова и время/действия. Сейчас, когда людей стало так много, что ежедневно по миру как будто прокатывались новые волны песен, слов, танцев и скандалов, а никто не знал своих соседей с лестничной площадки (может, и к лучшему), Ивлин понимала: ни один из этих параметров больше не имеет значения, и настало время менять систему определяющих человека координат. Общество плескалось на грани и походило на горячий чай, налитый в большую чашку до краёв. Люди не могли предоставить такого разнообразия, чтобы позволять себе помнить своих умерших, и те сливались в единую смятую массу, на которую накатывали новые, а потом новые — человечество быстро состарилось, вспоминая своих мертвецов столько же лет, сколько вспоминали действительно хорошую песню, мелькнувшую в чартах в 2005. Новая система координат, считала Ивлин, должна быть построена на вопросе: что человек сделал для того, чтобы горячий напиток из переполненной кружки не перелился?       В то же время Ивлин (и многим её склада характера) было сложно примириться с действующей реальностью — поэтому она и жила в параллельном потоке, стараясь не растрачивать слова на бессмысленные фразы приветствия и прощания, эмоциональной вовлечённости в жизнь людей, которые через день-два умрут в автокатастрофе, болезнях и здравии, богатстве и бедности.       В одиночку было тяжело выжить, но это было какое-то другое «выжить», и шум-бормотание новостей на заднем плане из офисного радио на шкафу с грязным цветком не засоряли её сознание.       В каком-то смысле Ивлин была крыса-человек-монах, её храмом было одиночество, её молитвами — точно и аккуратно выбранные слова, а её бога не существовало. Иногда ей не хотелось быть человеком. В голове при этом находилось так много, что без врождённой привычки жонглировать не потянешь.       В такие дни, когда Ивлин шла по ледяному стеклу города, глядя на своё отражение в чёрных глазах первых этажей, она чувствовала, как одиночество медленно собирает её заново, сцепляет её исходящие на внутреннее кровотечение органы в нечто жизнеспособное и даже сияющее внутренним светом, похожим на свет нарисованной гуашью свечи.       Она уходила всё глубже и глубже в город одиночества, спокойная и уверенная, выгоревшая от безвкусной невозможности говорить только то, что важно. И вечером, сидя на сером песке у реки, прислонившись к опоре моста, записывала слова, рождённые в тишине, на титульные листы берущихся из ниоткуда книг. А потом складывала эти книги обратно.       В никуда.