Воробьи

Гриша во всей красе успел прочувствовать нелегкую долю Роберта, когда проезжал с ним уже четвёртую по счету остановку на ветхом и невероятно медлительном синем автобусе, который, судя по виду, сегодня-завтра обещал развалиться. Для белокурого это было вполне тривиальным маршрутом, ведь каждый день, начиная со средних классов, он добирался до школы и обратно в пригород исключительно этим путем. Солнце из громадных окон варварски палило по черной тишке, прожигая спину Ляхова, но пересесть на другое место не было возможности, ведь каждый миллиметр в округе забит толкающимися людьми, и то, что мальчишки смогли уютиться в уголке – просто чудо. Дорога, сквозь потрескавшийся бетон которой пробиваются махонькие ростки, начинает казаться нескончаемой конвейерной лентой, а дома вдоль обочин все чаще походят друг на друга. Гриша, не в силах больше насиловать свой мозг одинаковыми картинками, поворачивается к Роберту и замирает, аж под ложечкой начинает неприятно посасывать. Волнение Плаудиса выдавал слабый тремор рук, он крепко сжимал их вместе, меж потных ладоней согревая и без того теплые монеты. Гриша прекрасно осознает причину его состояния, да и сам, честно говоря, в глубине души себе места не находил, но, тем не менее, успокаивающе погладил друга по тыльной стороне ладони. Следом слышится рваный выдох. Несмотря на благоприятную погоду теплых весенних деньков, парней все никак не могло отпустить чувство тревоги, потому что эта поездка за тридевять земель к Робу домой была не случайной, и задумывалась не как обычная посиделка за чашкой чая, а нечто более глубокое и близкое. Интимное и сокровенное. Значительный шаг для обоих, вызов самим себе. – Родителей не будет до субботы, – всклокоченный Роберт забегает в класс сразу же, как только весь поток учащихся освобождает аудиторию. Он упирается руками о парту Гриши и внимательно смотрит на него сверху вниз. Ляхов замечает в голубых глазах блеснувшее предвкушение. – Поехали ко мне сегодня. – Ты все-таки решился? Роберт заторможено кивает и параллельно с этим растягивает долговязые рукава, намереваясь полностью утонуть в просторном пуловере. Его жесты выглядели такими скромными, неуверенными. Плаудис боязливо покусывал щеку изнутри, будто бы сомневаясь в своей готовности и принятом решении, но то желание, подталкиваемое пубертатным периодом, с каждым днем скапливалось и ощущалось на мальчишеских плечах непосильным грузом. И даже сейчас, когда Гриша уже находится рядом с ним, Роб все еще не в силах совладать с навязчивыми мыслями – можно прочитать это по одному лишь виду: юноша то и дело вырисовывал какие-то нехитрые узоры пальцем на своих джинсах, игрался с язычком молнии на рюкзаке и всячески пытался заняться хоть чем-то, чтобы отвлечься от тех мыслительных процессов, что против воли работали в белобрысой голове активным механизмом. Оповещение водителя о конечной остановке выводит из маленького транса, после чего оба резко подымаются со своих мест и суетятся. Гриша, засовывая скомканные наушники в карман, отмечает про себя, как быстро рассосался народ, ведь несколько минут назад тут даже яблоку упасть некуда было, а Роберт, точно заядлый окрщик, в тысячный раз пересчитывал деньги на ладошке. Математичка бы в немом шоке умыла руки и тут же завершила свою карьеру, узнав, с помощью каких арифметических действий и вариаций сложения её непутевый девятиклассник и по совместительству будущий выпускник пытался насобирать точную сумму за проезд, ведь ему нужно быть абсолютно уверенным в том, что здесь ни рубля меньше. Они поочередно спрыгивают со ступеней транспорта и морщатся от тучи выхлопных газов, когда тот отъезжает с громыхающим звуком старой посудины. Где-то во дворах лаяли собаки. Впереди маячит уже знакомый двухэтажный домик без крыши, напоминающий по своей форме коробку молока. Сквозь плющ снаружи проглядывались места пастельно-розовых стен. Гриша обводит взглядом вишню, сливовое дерево, клумбы с розами и вновь удивляется, ведь, казалось бы, процветающий сад и железная дорога рядом – несовместимые вещи, но дом Роберта будто бы окружал некий вакуум, защищая наливную сочную зелень от дорожной пыли. Внимание к себе приковывает трухленький забор с облезшей краской. Такой старый и чахлый; деревянные доски с «щербинками» уже начинают гнить от всех тех дождливых дней, которые щедро обливали здешнюю местность пригоршней воды. Его давно бы пора сменить, но… Ляхов закусывает губу и, кажется, даже не моргает, когда перед глазами вырисовывается одно из воспоминаний. – Эй, Роберт! Это ты там копошишься? – чьи-то костлявые руки ухватываются за верхушку забора, узорно-зубчатые треугольники на нем не позволяли держаться удобно. Плаудис растерянно крутит головой по сторонам, но родной голос и вскосмаченная шевелюра с потрохами выдает личность заглянувшего гостя. – Д-да, а… ты за мной пришел? Я не могу сейчас, нужно найти ножницы. Вроде бы я их где-то здесь оставлял, в саду… – Хо, зачем тебе? – Гришку быстро покидает идея висеть на заборе, и он прыгает вниз, это понятно по глухому звуку. Прислоняется к щели между досок, пытаясь высмотреть своего друга. От них веет нагревшейся древесиной. – Неудачно осветлился. Я… Я хочу все обрезать! – твердо заявляет Роберт, будто эту проблему можно на раз-два решить, только бы ножницы отыскать. А голос-то предательски дрогнет. – Я те щас дам, малой! Обрезать он собрался… Ляхов мигом летит влево – туда, где так подозрительно шаталась одна из досок, уже не первый раз привлекая его внимание. Как раз подходящая ситуация, чтобы проверить, можно ли её приподнять. От Роберта резкое движение не ускользает, и мальчик рвется за ним, планируя заслонить спиной этот вход. Стыд вперемешку с волнением грянул красным оттенком на кончиках ушей. Ну уж нет, Гриша точно не должен увидеть эту ошибку, он уже все для себя решил! Правда, тот оказывается в разы быстрее, ведь из них двоих пятерка по физкультуре имеется только у Гришани. Юноши сталкиваются носами и Плаудис охает от неожиданности. – Не смотри! – восклицает Роб, жмурится, но затем чувствует, как его силой тянут за щеки к себе и оставляют мокрый след в уголке губ. Жест выходит смазанным и каким-то слишком ребяческим. Гриша тяжело дышит. Скорее от нетерпения, чем от бега. В переизбытке чувств лихорадочно водит смуглыми пальцами по белёсой коже, такой уязвимой для солнца, и нежится. Этими действиями он пытался переубедить Роберта, отвлечь от дурацких мыслей. Волосы у него пятнистые, ломкие сожжённые пряди медового цвета чередовались с натуральными. Так и хочется попробовать их на ощупь, посмотреть, как патлы будут переливаться на лучах, да только не успевает: – Нет, нет, нет, нет, нет. Увидят, – принимается лепетать Роберт и скрепя сердце отталкивает от себя Гришу. Тому по носу несильно ударяет деревянная доска. Слышится мычание, а затем какое-то невнятное ругательство. – Прости! Горячий порыв воздуха забирается под свободный рукав до локтя, игриво вьется в волосах. Стоит запах сырой земли и еще чего-то травянисто-горького, наверное, одуванчиков. – Мне кажется я просчитался, – делится переживанием Плаудис, провожая взглядом тот бедный автобус. – Ты чересчур паришься, Робчик, – «еще бы». – Сдалась ему твоя недостающая копейка. – Спасибо большое, – тихо произносят в ответ с ироничной интонацией, мол, от этих слов ему сразу же легче стало, конечно. – Ты не помогаешь. – Да все у тебя ровно было, отвечаю! Пусть вообще спасибо скажет, что не зайцем прокатились. Затем Гриша чувствует, как Роберт легонько припечатал кулачок к его предплечью и вероятнее всего проглотил фразу в духе «да ну тебя». Так по забавному дует губы и застенчиво улыбается, что само по себе вызывает добрую усмешку. Обстановка уже не такая напряженная, но все-таки Плаудис вел себя немного по-другому, что-то в нем отличалось. Гриша понимает, что тот страшится, и подобное неспокойное поведение будет свойственным, но ведь правило номер один – не накручивать себя, верно? Увы, действие самовнушения работало не так долго. Как только Ляхов подминает под себя Роберта, такого соблазнительного и податливого, то его юношеское нежное тело реагирует моментально, а мутный разум считает все ранее мотивирующие речи наивной глупостью. Накатывают странные чувства, чем-то похожие на горячку. Кадык судорожно дергается, жар приливает к голове. В висках настойчиво чеканит собственное сердцебиение, и по ощущениям кажется, что с каждым ударом в грудной клетке становится все теснее. – Это кровать родителей, – в корне не сходится с тем, что хочет услышать Гриша от Роба таким интимным шепотом. – Тебя действительно это волнует больше всего сейчас? – он улыбается не нервно, но близко к этому, что выдает его жуткий мандраж. Парень, ощущая тряску в поджилках, пытается устроиться на постели удобнее, меняет положение ног, но случайно задевает пах Роберта. Поджелудочную махом будто скручивает. Из-за провоцирующего действия тот издает надрывистый полувздох-полустон, грудь тяжело вздымается. Роб хотел было прикоснуться к себе рукой, но тут же резко одернул ее – страшно. Страшно было до дрожи на подушечках пальцев, он никогда не снимал возбуждение самостоятельно. Естественно, Роберту, как любопытному подростку, было интересно попробовать нечто "запретное" и по слухам приятное, но он продолжал подавлять любые мысли о вещах подобного рода, ведь не смог бы потом и родителям в глаза посмотреть. Все знали Плаудиса как чистосердечного мальчика с облаком в штанах, но этот мальчик, на самом деле, в штанах периодически ощущал лишь сладко-тянущую пульсацию, от которой различные фантазии непрошено лезли в голову. Роберт мог подолгу страдать от этого перед сном: он ворочался на кровати, зажимал одеяло между ног, дышал шумно и часто, но руками вниз не скользил, как бы сильно тело того не требовало. Боялся. Рано или поздно организм все равно успокоится, правда же...? И так действительно происходило день за днем, из раза в раз, оставляя где-то в глубине души частичку неудовлетворенности и угрызения совести за свои желания. И без того высокое напряжение резко подскочило до предела. Гриша испуганно наблюдает, как Роберт сгибает в колене левую ногу и хмурит подрагивающие бесформенные брови. Стыдно. Они еще ничего не делали, а Ляхов уже «поскользнулся». И как после этого Роберт должен ему доверять? «Доверять себя» – Роб, ты как? Я чёт это... я не хоте– – Брось, – скулит белокурый, прежде чем Гриша успевает начать тираду с отчаянными извинениями, – я умру, если ты сейчас ничего не сделаешь. Гриша машинально сглатывает после этих слов, потому что трактует их как просьбу не сдерживаться. И ему не нужно повторять по два раза. Ляхов делает вздох человека, который вот-вот сделает что-то безрассудное и опрометчивое; то, о чем вскоре очень сильно пожалеет, но, когда на устах почувствовались матовые и мягкие губы Роберта – полная противоположность его сухим и шероховатым – все сомнения мигом рассеялись, подобно дымке. Они вплотную прижимаются губами друг к другу, ощущая исходящее от них тепло. Замирают в таком положении на несколько трепетных секунд, даже веки до конца сомкнуть никак не решатся. Поцелуй перерастает в более серьезный и значимый, когда Гриша смелеет и начинает слабо смаковать губы перед собой, однако все еще без языка. Это больше похоже на маленькие причмокивания, одно касание – секунда, как укол, но Ляхов старается максимально нежно. Покусывает губы аккуратно и не спеша, словно фруктовый лед, от которого чувствительные зубы сводит. А Робу, кажется, таких ласк становится мало. Он отвечает неумело, но более требовательно и активно, а потом, когда ртуть невидимого термометра перевозбуждения поднимается до верхушки, отчаянно хватается за щеки Гриши и целует, целует, целует, будто в последний раз. Пылко крутит головой в разные стороны, подбирая наиболее подходящий угол. Мокро. Слишком много слюны. Оба морщатся из-за этого, но останавливаться не хочется. Мальчики в порыве страсти не могут уловить ритм поцелуя, даже банально поймать губы друг друга, и тогда Роберт переходит к весомой артиллерии – позволяет себе чуть большее, принимаясь посасывать Гришин язык. И того реально плавит, он даже приоткрывает рот шире, чтобы Плаудису удобнее было. Челюсть болит, губы пухнут. С уст Роберта слетает стон удивления, когда пальцы Ляхова ловким движением приподнимают одежку и скользят по выпирающим ребрам. Белокурый бессознательно выгибается в спине, и Гриша может поклясться, что эту гибкость и пластичность он видит впервые. Проводит теплой ладонью по лопаткам, пояснице, стараясь удержать Роба как можно дольше в таком чертовски привлекательном положении. Гриша задерживает взгляд на его лице – раскрасневшемся и все еще невинном, но гранатовый цвет губ выдавал то, какими вещами они занимались несколько секунд назад. Гриша ловит себя на мысли, что от этой черты характера Роберта ему крышу сносит больше всего. Сильнее всех грязных звуков поцелуя, всех массирующих движений в волосах. Плаудис обычно выглядел совсем непримечательно, но в некоторые моменты его бойкости и решительности не было предела. Словно крохотный воробей: неопытный и еще не испробовавший вкуса взрослой жизни, он движется вперед по прямой, стремится исследовать все это, преодолевая собственный страх. Робко, понемногу, в тайне от остальных, но хочется коснуться чего-то нового, ощутить ранее неизведанное. О всех сомнительных поступках Роберта, что были подвешены переходным возрастом, знал только Ляхов – лишь ему юноша доверял как себе. Делился с ним самым задушевным и возможно смущающим, местами глупым, а Гриша такой искренностью глубоко проникся, поэтому всегда был рядом и никогда друга не осуждал. Желтый полосатый свитер на тончавом теле задирается кверху, оголяя плоский мальчишеский торс. Светлая кожа по цвету походила на крахмальную хлопковую простыню под ним, практически тютелька-в-тютельку. «У тебя живот уже скоро к спине прилипнет», – слова мамы Роберта ненароком путаются в Гришиной голове. – «Еще и бледный до ужаса, а потому что витамины не ешь совсем!» Уверенная в этом женщина стабильно пичкала сына не только цитрусовыми фруктами, но еще и рыбьим жиром, от которых Плаудиса воротило, а Гриша сочувственно соглашался прятать весь «витаминный стафф» в своем рюкзаке, потому что наоборот считал этот оттенок кожи очень аристократичным и не видел в нем чего-то нездорового. Роб ассоциировался у него с главной героиней из фильма Дороти Миллс: мальчик был таким же субтильным и белёхоньким, словно первый снег, а одни глаза чего стоили – Ляхов в который раз удивлялся природе, ведь как можно создать настолько чисто-голубой цвет, будто хрустальный? И была во всем этом своя гармоничность, свое изящество. Гриша решает отпрянуть и полюбоваться телом Роберта свысока. Следующим моментом чувствуется нечто похожее на дежавю, нет, это точно было оно: тот же вид, та же одежда… – Давай, показывай, – Гриша подталкивает его глубже внутрь школьного санузла, второпях закрывая за собой дверь. – Чего?! – Татушку свою показывай, говорю. Кое-кто вчера у Вотякова на притоне зависал, а он ведь у нас в молодые бизнесмены устроился, насколько я знаю. Соточка за наколочку и все такое. – Это он тебе рассказал? – Братву не выдают, сорян, – пацан, расплываясь в наглой ухмылке, упирается тазом о подоконник и сует руки в карманы спортивок. Роберт беззлобно цыкает, но понимает, что назад дороги нет. Для уверенности оборачивается на дверь – никого, впереди – один Гриша. Белокурый как-то долго возится со свитером и машет локтями; не знает, как подступиться. Ворот плотно прилегал к шее, поэтому проблематично будет показать место под ключицами, а вытягивать новую вещь не особо хотелось. Ровно как и приподнимать весь верх целиком. Но для Ляхова последний вариант казался наиболее хорошим – кого стесняться-то? Он без промедления воплощает свои мысли в реальность, игнорируя все невразумительные звуки Роберта, которые, вроде как, задумывались протестующими. – О-о-о, неплохо у вас работа над совместным проектом по обществу продвигалась, как посмотрю. Ну-у… ему бы еще потренироваться и можно цену поднимать, рублей пятьдесят сверху накинуть – уже ничё. Такими темпами хоть на портвейн дешевый накопит и не стыдно будет девчонок к себе звать, партаки колоть. Больно было? – Нет, нормально все. Даже… щекотно? – Я ведь у Назара спрошу потом. – Да Гриша, отстань! – смеется Роберт. И как же Ляхов, все-таки, хорошо его знает. – Я думал тебе понравится, – он собирается опустить свитер вниз, но сильные руки не позволяют. Гриша его останавливает. А потом хочет прописать себе подзатыльник, когда в открытую начинает пялиться. Плаудис первое время кряхтел, но резко смолк – видимо, этот Гришин взгляд и вправду был новинкой для обоих. Роберт недолго пытается уловить ту самую эмоцию в глубоких глазах, а затем втыкается греческим носом в собственную грудь, будто сам этой татуировки никогда не видел. Ляхов обводит каждую неровную букву слова «любовь» и курьёзно размышляет, лирика каких писателей вдохновила мальчишку настолько сильно, что его романтичная черта проявилась именно таким образом. Наколка маленькая и скромная с виду, но хранит за собой особый, девиантный подтекст, ведь в обществе подобные выходки подростков не приветствовались, хоть все и прекрасно знали, что большая часть глупостей совершается именно в период переходного возраста. Стихия мыслей наводит Гришу на осознание того, что Роберт в жизни такой же – партак, по сути, полностью олицетворял его натуру, но сам юноша, вероятно, и не подозревал об этом. Гриша, почему-то, аж тащится с этого факта, и второй раз „почему-то“ – хотелось прикоснуться к ключице Плаудиса прямо сейчас. – Мне нравится. Тебе идет. И теперь Гриша на сто процентов уверен в том, что тогда Роберт просто храбрился перед ним, судя по тому как белокурый реагирует на малейшие и невесомые касания к этому месту кожи. Ляхов улыбается сам себе и пользуется этим – осторожно прикусывает косточку ключицы, тут же ласково зализывая языком; проходится губами по партаку, оставляя влажную дорожку. Слепо клюет в яремную ямку, вдыхая аромат разгоряченной кожи – специфический, природный запах, от которого дурманит в разы существеннее, чем от какого-нибудь парфюма. Гриша хочет попытаться оставить на лилейной шее багровый засос, подобно кляксе на чистом холсте, но сразу передумывает – все, что происходит в стенах этой комнаты должно остаться тайным, без каких-либо улик. Тот узел внизу живота, который так любят описывать в напыщенных и бульварных романах, сейчас ощущался Роберту как никогда остро – он то и дело ёрзал и скрещивал ноги, чтобы подавить это чувство. И приятно, и так мучительно одновременно. Они отчаянно целуются, трутся, поддаются бедрами навстречу друг другу, но все это не доходило до раздевания. Точнее, Гриша один раз пытался подцепить пуговицу на джинсах Плаудиса, но тот с молниеносной скоростью перехватил руку, потянул её на себя и что-то промычал. Этого парню хватило, но не хватало как раз главных действий. Оба были возбуждены практически до предела, до судорог в паху, но какой-то прозрачный барьер не позволял сдвинуться дальше. Кажется, это тоже самовнушение. – Положи мне руку на шею, – умоляет Роб, изнемогая от переполняющих чувств. Он выглядит так, будто вот-вот сдастся. – Пожалуйста. – Что? – в недоумении спрашивает Гриша на томном выдохе. – Просто положи руку на шею и ничего больше. Эрогенная зона? Определенно и абсолютно точно. Ляхов молча облизывает губы, которые тянет от чужой высохшей слюны; уставляется расплывчатым взглядом в шею напротив, которая так завлекающе открыта перед ним, словно Плаудис только и ждет того самого прикосновения, ему здесь даже моральная подготовка не нужна. Выражение лица Гриши не меняется – он просто не может допустить себе неправильный взгляд, чтобы неосознанно заставить Роберта стыдиться. Парень аккуратно кладет ладонь на основание манящей шеи — туда, где бьется пульс. Не сжимает и не надавливает, пальцы расслаблены; их кончики жгутся. Роберта вмиг пробивает до мурашек, он рефлекторно мажет ступней по Гришиной щиколотке, а тот чувствует ткань носков тонких. Было так тесно, что каждая часть тела мешала. Все казалось таким… сложным. Мальчики не первый раз ударялись локтями и не знали куда деть ноги, отчего постоянная возня на кровати сопровождалась характерным скрипом пружин. Но эти звуки оставались на периферийном сознании, пока Гриша зацикливался исключительно на Роберте. Его мягкие вздохи, ломаные стоны и краткие мычания в реале конкретно отличались от тех сладостных звуков в пошлых стереотипах, но для Гриши они воспринимались по-особенному. Один такой – и Ляхов уже ведет ладонью по шее подростка выше, касаясь большим пальцем уголка челюсти; указательный же, в свою очередь, ложился за мочку. Он не хочет знать, как это выглядит со стороны, его не волнует. Сейчас ему больше нравится любоваться слипшимися ресницами Роба, которые выглядели подкрученными. Гришу пьянит настолько, что он действительно начинает теряться в происходящем. Почему Роберт предпочел именно своего друга как первого сексуального партнера? И почему он, мать твою, согласился? Эмоционально одержим? Влюблен? А может быть Гриша нашел в нём себя?