Снова я как будто по тонкому льду В затаенную память приду.
Роберт Рождественский
В тёмной комнате был дым с сильным, таким душистым и дурманящим оттого, что комнату давно не проветривали, травяным запахом. У двери, тревожно ударяясь друг о друга, позвякивали серебристые трубочки и нитки с нанизанным на них бисером. Посередине комнаты сидел фарфоровый человек, окружённый беспорядочным сочетанием подушечек, коробочек, катушек ниток, идеально разложенных по размеру иголок и ещё многого из того, что другие, наружные, назвали бы барахлом; он же, если спрашивали, называл инструментами. Или вообще никак, потому что не всё требует наречения. Уж он-то знал. Он сидел, тонкий и похожий на шахматного ферзя из слоновой кости. Тихо и неподвижно. С маковым, как кровь, взглядом, устремлённым в пустоту. Как будто что-то дикое пульсировало в этих болезненно-сумасшедших глазах. Плохое решение, до того, как он окончательно его принял, рисовало в темноте образы, наполовину состоящие из блеска острого металла (которого он опасался больше всего на свете) и наполовину из масок-кабуки. Первый страх Седой преодолевал, когда зашивал талисманы. А маски… и при чём они тут? Глупо, конечно. Глупо. Пальцы с шишковатыми голубыми суставами ворошили содержимое чёрного мешочка. Звук это создало такой, будто внутри пряталось много щелкунчиков. Да, там в самом деле была скорлупа. Но не только. Ещё вороньи перья, крупинки-самоцветы, осколочки-стёкла, деревянные фигурки, сушёные травы — для гадания. Вытянул веточку вереска. И ореховую скорлупку. И сливовую косточку. И кусочек обсидиана. Как забавно, что всё отсылало к одному человеку. Словно кто-то над ним жестоко подтрунивал, пробуждая отвратительную слабость. Забытую. Которую Седой уже почти поборол однажды. «Навсегда связанные», — он ему пообещал, ещё в пору, когда дружба сильнее влюблённости. Или первое и вовсе не отличить от второго. Так ли велика эта разница в зрелые годы? У маленькой Ведьмы капризно оттопыренная от передразниваний Черепа губка; уже в ту пору какое-то гипнотическое воздействие таилось в её лице: в густых нахмуренным бровках и характерном подбородке. Сила. Тогда она лишь «та девчонка». И больше ничего. А Седой и Череп — всё. Всё, что у них было. Даже больше. Их двое. В комнате у окна отдёрнули одну штору. Тень от рамы падала на пол в форме двух квадратов шахматной доски. Мальчики сидели, вытянув ноги. Чёрный на белом. Белый на чёрном. Первого ребёнка, худого, но не щуплого, с птичьим носом и ореховой крошкой в глазах солнце так любило, что зацеловало до обожженной коричневой корки. Второго, почти просвечивающего от белизны, оно могло растопить. Как воск. Яростно уничтожить просто за то, что он был. — Какой ты… чудной! — смуглый мальчишка притянул к груди заживающие разодранные колени. — Сам чудной, — буркнул второй. — Если хочешь, давай играть, а нет — не надо. — Не обижайся. Я же пошутил! Я просто не всегда могу сказать, что думаю. Мысли, наверное, хорошие, а собрать их не получается. — Почему? — Потому что они летучие, летают по комнате, вот так… — Мальчик растопырил ладони и сложил их крыльями (большой палец к большому) и принялся шевелить пальцами у себя над головой. — Понял? — Опустил руки. — Честно, не совсем, — покачал головой второй; он глядел на нового знакомого завороженно. На секунду отведя взгляд и что-то прикинув в голове, он самым серьёзным тоном предложил: — Давай дружить? — А ты догадливый! А ещё, как будто… седой. Умный, то есть. Может быть, так больше и не бывало. Чтобы кличку давали не более опытные, а такие же «желторотики». Потом его так назвал кто-то из подростков, и, вероятно, крёстным с тех пор считался он. Но в отношении Седого уже цвела целая легенда: та, где непонятно, что правда, а что вымысел. Когда на улице было ясно и по-июльски тепло, новый друг Седого приносил в тёмную комнату листья, почки, божьих коровок в спичечном коробке и красочно рассказывал, как смешно воробьи при нём сражались за корку хлеба. Когда шёл дождь, они сидел в тишине вместе, прижавшись друг к другу плечами, и временами слегка вздрагивали от грозовых раскатов. Им нравилось бояться вместе; они приоткрывали форточку, чтобы влажный синий воздух просачивался внутрь. Один раз мальчики даже схватились за руки. Сжимали чужие пальцы крепко-крепко, как обереги. — А я тебя не сломаю? — пошутил маленький Череп. — Только попробуй. Я тебя заколдую. — Так и знал, что ты умеешь! Я вот всё думал, было бы здорово, если бы можно было спрятать куда-нибудь чуть-чуть храбрости или везения. В карман, например. И носить, на всякий случай. Озарение. Впоследствии с Седым такого больше не случалось. То был момент абсолютного осознания собственного предназначения; его чёрно-белые фантазии вдруг наполнились цветом, шорохом, треском. Он вообразил чарующую возню в тёмной комнате. С вещами, которые он сам наполнял смыслом. Для Черепа. Получив в подарок обезьяний черепок, он, без сомнения, уже совсем стал Черепом, вожаком: не по годам взрослым, сильным, необыкновенно проницательным, но — как ни странно — не выпячивающим ни одно из этих качеств. — На удачу? — полюбопытствовал он, посматривая то в пустые маленькие глазницы амулета, то на лучшего фарфорового друга, завернувшегося в серую шаль и курившего что-то очень вкусное. Во всём Доме самый лучший табак фантастическим образом стал попадать к Седому. Он протянул свёрнутую им самим сигарету Черепу и ответил: — На счастье. В делах сердечных. — Всё-таки решил приворожить меня, да? — он усмехнулся. — Это лишнее. Я уже и так. Сам знаешь. Тогда воспринимать всерьёз чужие слова, состоящие из игры и иронии, не получалось. Им просто нужна была компания. Взгляды и касания друг друга. Они делали их чуть более храбрыми. Год за годом. Череп действительно что-то сломал внутри Седого, но не догадывался об этом. В противном случае он бы отдалился настолько, насколько мог, только бы не причинять боль. Впрочем, колдун и сам не подозревал своей «неисправности», пока не услышал от друга: — Ты когда-нибудь любил, Седой? И странная неестественность этой чуждой для них фразы, и отстранённый хмурый взгляд сделали своё дело. Он что-то почувствовал. Что-то затрепетало в белой душе пламенем таящей свечи. — Никогда… — И бессовестно лживое: — Зачем? — Как зачем? Просто. Потому что иначе не получается. Неужели никогда? Завидую. А я, кажется, да… — Ведьму, — выдохнул Седой не своим голосом. Он знал, что прав. Но очень уж хотелось, чтобы его разубедили. Заверили, что ему показалось. Но кивок головы друга — и в комнате стало холодно. Нос уткнулся в край шали. — Ты же знаешь, что это плохо. И, конечно, всё равно не отступишься. — Верно. — Зачем ты мне это рассказываешь, Череп? Чем я могу тебе помочь? Или помешать? Я в неё не влюблён, можешь не сомневаться. Но ты себя погубишь. Вот удивишь. Зачем… мне это всё? Череп изучал Седого. Долго. Пристально. Глаза его вдруг вспыхнули тигровыми полосками, и он отчеканил: — Потому что ты мой друг. Всегда им был. Мы связаны, ещё не забыл? Я не хочу, чтобы ты оставлял меня, когда начнутся трудные времена. А так скоро будет. Если бы я мог, я бы ушёл — с ней, с тобой. Но не могу. Пока не могу. — А со мной бы, — Седой нервно сглотнул, — ушёл? Если бы я, в счёт твоего амулета, попросил пойти со мной. Хотя пойти, конечно, сильно сказано… поползти. Мы бы оба спаслись. Если бы я сказал, что мне важен только ты. Если бы ты забыл, что тебя здесь держит. Какой был бы ответ? — Глупо спрашивать о том, чего никогда не будет, — Череп передёрнул плечами, — но если тебе так это важно: да. Да. Седой ощутил, как его сердце сдавили костлявые пальцы. Дёрнули куда-то вниз, силясь вырвать. Он потянулся вперёд, как мог, по-кукольному неуклюже, и, почти падая на Черепа, схватился за его шею. Пару мгновений они, разделённые тремя дюймами, бессмысленно смотрели друг на друга. Череп взял друга за локоть, останавливая; черты его исказились. — Что с тобой? — Я ухожу, — проговорил Седой, не отводя полоумного неправильного взгляда. — Я принял решение. Честно, давно. — Он судорожно сжал чужое предплечье. — Может, успею. Не… застану… Череп положил ладонь на его. Чёрное на белое. — У тебя измотанный вид, дружище. Тебе бы поспать. Отдохнуть. А завтра мы об этом поговорим. — Завтра, — Седой замотал головой, — нет. Я тебе завтра этого не выскажу. Духу не хватит. Я, наверное, даже видеть тебя не захочу. Просто не захочу, и всё. — Чудной… Эпитет, с которого всё началось, а так же спокойная мягкая улыбка на губах друга походили на провокацию, которой грех было не воспользоваться. Одно движение, капля смелости и… Седой сдержался: не выразил того, что наслоилось в душе, быстро отстранился, не дав Черепу шанса разгадать в этой поспешности смирённый сентиментальный порыв. Позднее Седой сожалел и об эгоистичном с его стороны жесте, и о последовавшем следом неоправданно грубом: — Нам обоим будет проще, если ты сейчас уйдёшь. И-извини. И это сорвавшееся «извини» — холод металла у вен. Череп пришёл в себя не сразу. Но с самоконтролем и интуицией у него всё было замечательно. Он поднялся. Седой заметил, как сжались его кулаки; если бы друг ударил, тот бы не противился. Значит, так надо. Но вместо ожидаемых побоев на него обрушилось: «И ты меня извини». Тон Черепа был сочувствующим. Уничтожающим. Однако завтра не случилось. Не случилось и послезавтра. Седой заперся в своей комнате и пускал только младших. Раздавал подарки: все, какие у него остались. И иногда гадал. Осколок обсидиана. Дурной поступок. Ореховые скорлупки. Его глаза. Сливовая косточка. Верность и отречение. Всё во благо. И веточка вереска. Она не давала Седому покоя. Скорбь. «Я соврал тогда. Я и не думал тебя оставлять. Если бы только…» «Знаю, дружище». Он и во сне был такой же, как наяву. Возможно, что только его более ничего не сковывало. «И ты не злишься?» «Чудной ты, Седой. Не смог бы злиться, даже если бы очень захотелось. Ты только береги себя, береги. Пожалуйста. Если мы всё ещё друзья. А там… сочтёмся». Проснувшись однажды ночью, уже за пределами Дома, он вдруг понял, что что-то изменилось. И это кристально ясное знание, уверенность, заставило его задрожать, как в припадке эпилепсии. Он тихо опустился на подушку. Прикрыл веки. И истошно закричал в душную темноту. Закричал так, как он, пожалуй, никогда не позволял себе. Он рассыпался в ту ночь вместе с видением толпы, скалящей металлические зубы под масками. Как много крови там было… С тех пор он ждал дожди и грозы с нетерпением. Ему казалось, что в такую пору Череп являлся через приоткрытое окно, спрыгивал на пол и невесомо сжимал его белую руку. Спрашивал шёпотом: «Я тебя исцелил?». Такие связи не рвутся со смертью. Она для Седого — не хмурое создание под капюшоном, сулящее страдания и пустоту, а всего лишь отсрочка перед встречей с человеком, подарившем ему — будущему фарфоровому колдуну — мир в спичечном коробке. И он готов был ждать.