Ты часто сидишь, позволяя шальным ужам мыслей скользить вокруг, и иногда ловишь маленьких змеек за хвосты. Так вот, друг мой, смотри, пожалуйста, чтобы змея не оказалась коброй, способной отравить. Мысли бывают очень коварны.
End of the World — Epik High feat. GSoul
Он сидит на пустом подоконнике, с которого минутой ранее были сброшены все книги. Их больше не нужно беречь, не нужно протирать от пыли, даже читать больше не нужно. Все это больше ни к чему. Ни одна книга, несмотря на любовь Хосока к чтению, не спасет их от бушующего за окном бурана. Они все равно замерзнут насмерть. Это лишь вопрос времени. — Что плохо в том, что от человечества не останется ничего? — голос перекрывает завывание ветра. Даже непогода за окном не мешает музыке из винилового проигрывателя тихо петь свою мелодию. — С чего ты взял, что именно плохого? Что в этом вообще? Что в этом? — Хосок кружит по кухне в ему одном известном вальсе, периодически подсыпая в кастрюли специй и помешивая. Перебегает от одного шкафа к другому, попутно разбирая баночки и расставляя по местам. Даже в апокалипсис хочет, чтобы все на своих местах. Юнги разворачивается к нему, свешивая ноги со своего места. Ждет ответа. Хосок убирает, наконец, последнюю склянку с пастой на место, подходя к нему. — О чем ты думаешь? — смотрит внимательно, не умеет по-другому. — О конце света, очевидно, — он морщится, отворачиваясь. Заливисто смеяться Хосок умеет. Этот смех, как кажется на долю секунды, даже способен остановить природный катаклизм. У Юнги сжимается сердце, потому что до боли хочется, чтобы сейчас какой-нибудь бог услышал этот смех и сжалился над ними смертными, позволил дожить эту жизнь. Ведь жили же веселые сатиры, радовали богов, почему бы не позволить и Хосоку? Чего греха таить… — Тебе страшно, — утверждает, подходит вплотную, тянет к себе и обнимает. Хосок пахнет специями, домом и, совсем чуть-чуть, горькой безнадежностью. — не будет ни нас с тобой, ни музыки, которую мы так любим, ни книг, и уж тем более ни одного другого человека. Все покроется льдом забвения, исчезнет, умоется черными водами Леты. — Мне страшно, что мы с тобой умрем. Страшно, что умрешь ты, — у Юнги голос срывается, он смотрит открыто, заглядывая в глаза напротив. В душе все трясется, боязно до одури. Как еще себя чувствовать, зная, что на жизнь остались считанные дни? Скоро во всем мире перестанет работать электричество, прекратится подача тепла и воды. И придется выбирать, ждать медленного мучительного конца, или всадить нож в чужое родное сердце. — Мне так жаль, что мы не съехались раньше, что я не признался, боялся черт знает чего. Это мучительно больно, осознавать, что всю жизнь любил одного только его, любил целиком, как последний дурак опасался, думал, что не дождется взаимности, просто следовал по жизни по пятам. Глупый, не знал, что они ходили кругами, потому что Хосок наступал на его следы, точно так же сокращая расстояние, но не настолько, чтобы позволить ранить себя в самое сердце. Два слепых идиота. А теперь остается только жадно глотать каждую его улыбку и воровато считать вздохи, потому что они умрут скоро совсем, а Хосок все еще дышит, и это огромное чудо. Жизнь вспорола живот, вывернув наизнанку, а потом наспех засунула теплые внутренности обратно, криво зашив, и Юнги с этим чувством упущенного доживать свои последни рассветы. Он сдается, пряча лицо у Хосока на плече. Вот бы так же можно было спрятаться и от холода, от целого мира с его жестокими богами и страданиями. Хосок же поглаживает его по волосам, как ребенка. Сердце Хосока бьется ровно. — В том, что мы с тобой умрем, нет ничего плохого, — если бы у Юнги были силы злиться, он бы давно оторвался от объятий и посмотрел на него гневно воспаленными глазами. Но секунды на злость тратить жаль. Все жаль. Хосок знает это и улыбается, с волос переходя на спину, оглаживая лопатки и выпирающие позвонки. — И я рад, что в наши последние дни могу держать тебя в своих руках. Сил плакать больше нет. Плакали они только первые два дня, с тех пор, как правительство объявило об апокалипсисе. Надежда умерла, осталось только отчаяние, а Хосок молча съездил в магазин, отстоял очередь, и, вернувшись, закармливает их обоих, заставляя наслаждаться последними минутами жизни. Юнги почти засыпает под прикосновениями. В комнате все еще тепло, сердце Хосока бьется, на кухне готовится ужин, и люди на планете все еще есть. Жизнь на секунду кажется не такой уж и плохой. Тонкий голос Ли Сора из проигрывателя перебивает хрипловатый Хосока. — Если не будет никого, кто бы думал о том, что книга, лежащая перед нами на столе, существует, то книга бы и вовсе не существовала, потому что мы имеем довольно занятную способность делать вещи присутствующими. — Ничего не понял, — Юнги часто моргает, отлепляясь от теплого тела и снова ловя чужой взгляд своим. — Когда человечество исчезнет, исчезнет и все остальное, но только в том виде, каким мы его знаем, — охотно пояснят. — Все, что у нас есть, мы наблюдаем через призму собственных глаз. Если глаз этих нет, то что будет с предметами вокруг? Цвета, физика — то лишь вопросы нашего восприятия. Книга кажется красной, потому что мы ее такой видим. Какая книга на самом деле? Нам, увы, узнать не дано. Возможно, когда на земле не останется ни одного прямоходящего живого существа, все остальные, и природа, и животные, и даже твоя одежда, вздохнут с облегчением, потому что им не нужно будет притворяться. Вещи смогут быть самими собой. Так и с людьми бывает. Но это уже другой вопрос, на который ответ искать не нужно. А Юнги все равно будет искать, может, найдется ответ на вопрос «за что?», который его так мучает? Может, он поймет, почему кто-то прожил целую жизнь, а им с Хосоком делить жалкие остатки на двоих? Юнги ответы нужны. И жизнь нужна. Очень. Но со вторым туговато, так что он хотя бы будет спрашивать, пока не охрипнет. — Зачем вообще искать ответы? Когда нас не станет, ответы тоже исчезнут, либо примут первоначальную истинную форму. Так в книгах часто описывают бога. Он ведь нечто. Нечто, нашему уму неподвластное, но часто принимающее форму ближнего, природного явления, тотемного животного или красивого кудрявого мужчины, метающего копье в белой тунике. Так зачем пытаться найти ответ в этой жизни, если он появится, как только нас не станет? Юнги вздыхает. — А как не искать? — Не искать. Я же здесь! — Хосок берет его лицо в руки, тянет на себя, улыбается счастливо. Юнги обзор закрывают поднявшиеся под пальцами щеки, но не смотреть нельзя. Хосок безумно красивый. И он здесь. — Скоро не будешь, — горько, тошно. Его любовь от этого не мрачнеет. Что ему до этой правды, если можно человека родного взять прямо сейчас и не думать ни о чем? Хосок и берет. Пытается насладиться, переполнить себя им до краев и прижимает к себе как в последний раз, словно пытаясь одним целым стать, чтобы через минуту отойти накрывать на стол. Юнги спрыгивает с насиженного места, идя за ним, как за светом в темноте. Он бы пошел за Хосоком куда угодно, в любую точку мира. Пошел бы на ледники, смотреть на тюленей, жрал бы любую предложенную бурду, потому что Хосок любит пробовать новое, решал бы любые задачи и писал бы для него лучшую музыку. Но все, что ему остается — идти за ним на кухню. Недалеко, но уж что есть. Даже жалких тюленей скоро не станет, пропади оно все пропадом. — Ты так спокоен, — садится за стол, принимая из рук бокал с вином и по одному стягивая яблоки с доски, на которой горкой лежат кусочки сыров и фрукты. — Я тебя очень люблю, — Хосок разворачивается, лучисто улыбаясь, чтобы снова вернуться к их ужину. — Ты слишком много читаешь, — яблоко во рту приятно хрустит. Чон, не оборачиваясь, продолжает помешивать соус. — Отнюдь! Я читаю впрок за нас обоих. А то представь, вот попадем мы в рай… — В рай для содомитов, ага. — … попадем в рай, а бог тебя спросит: «ну что, Юнги-я, рассказывай, что узнал.» И ты растеряешься, а я тут как тут, выйду вперед, скажу ему, милейший, вы уж не гневайтесь на моего непутевого любовника, он у нас по части музыки, хотите, споет? А я вам расскажу все, что захотите. Так что я читаю ради нашего благополучия в раю! — разворачивается, торжественно приподняв лопаточку в поучительном жесте. Юнги в него так влюблен. А жить им осталось всего ничего. — Может, если бог увидит, что я не прочитал достаточно книг, он отправит меня обратно на Землю, чтобы учился? Скажет, Юнги-я, дебила ты кусок, выйди и зайди обратно нормально! Они оба смеются почти в унисон, и это лучше всех симфоний Шуберта, но смех их точно так же оборвется, оставшись незаконченным шедевром в истории великой любви. — А я что буду один в раю делать? Я-то читал, он меня оставит? — Хосок ставит перед Юнги тарелку с пастой, натирая над ней сыр. — А тебя пошлет за мной, когда увидит, что я тут без тебя умираю, — лукаво смотрит снизу вверх, ловя на лице эмоции. Жаль, что память — не жесткий диск. На Хосока не хватило бы и тысячи терабайт информации. Один только голос со всеми его оттенками чего стоит и сколько весит. О смехе и говорить нечего. — Мы никогда не летали с тобой на самолете. Паста пахнет безумно вкусно, но начинать без него не хочется. Без него вообще больше ничего не хочется. — Зато успели переспать, Юнги, давай расставлять приоритеты правильно, — Хосок разливает вино, только потом усаживаясь за стол напротив. — Не успели. Нам срочно нужно будет исправить это после ужина. Чон прыскает, не донеся вилку до рта.***
— Я, знаешь, так люблю эту жизнь. Хосок, устав танцевать под музыку, плюхается рядом с ним на кровать. Со вздохом раскидывает конечности во все стороны и затихает, тяжело дыша. — Подумать только, мы живем! Это ведь удивительно. Как ты думаешь? Юнги? Тот отвлекается от своих мыслей, возвращаясь на землю, скользя взглядом по любимому телу. Юнги, если честно, думать о таком мягко говоря тяжело. Страх и сожаление свинцовыми гирьками висят на шее, куда уж ему танцевать, как Хосоку, так легко управляющему своим телом? В жизни у него только одна радость, и очень скоро ее не станет. — Я считаю, что моя жизнь удалась, когда ты сказал «да», — улыбается хитро, потому что знает, что за этим последует. Хосок спорить не любит. Не любил, пока на Земле не начался конец света. Теперь же он не замолкает почти, слова вылетают из глотки, кучкуясь, толкая друг друга локотками, лишь бы успеть вылезти до того, как наступит забвение, и слов не останется вовсе. — Я все понимаю, без меня житья нет, но любая жизнь ведь бесценна, — с закатанными глазами. — А вдруг у кого-нибудь была хуевая жизнь, и он первым замерз на улице в этот собачий холод? — Юнги устраивается на боку, подложив под голову руку, чтобы смотреть в лицо. Лицо у его любви красивое. Почти нетронутое возрастом, открытое. Богу оно, видимо, нравится очень. — Это ведь мог быть и я. Или ты. Кому-то просто повезло, кому-то повезло чуть больше. Все мы родились. Ты, кстати, как думаешь, он в прошлой жизни был жестоким тираном и убил кучу людей, или? — Или. Какой ты кровожадный, Хосок. Это ты у нас любитель почитать, ты мне и скажи. Ему в награду смотрят с прищуром, собирают патроны, а слова прицеливаются, готовые достичь своей цели. Да, он любитель почитать, но также и любитель подумать, что куда важнее. — А зачем нужны наказания в следующих жизнях? — вопросом на вопрос. — Это же такая трата ресурсов. К тому же, он же скорее причинит вред себе и окружающим, чем вину свою искупит. Будет есть хлеб и пить воду, дышать воздухом, так же загрязнять планету. В чем смысл наказывать его жизнью? — Что, по-твоему, тогда наказание? То, что у нас? Дать надежду, а потом отобрать и сказать «мучайтесь»? — Юнги не удержался от желчи, но Хосок был бы не Хосок, если бы не проглотил ее до последней капли, мягко переделывая ее во что-то безобидное. — А мы разве наказаны? Я считаю, что у меня все было, и есть до сих пор. Я был бы рад прожить с тобой еще хоть вечность, но мы работаем с тем, что есть, Юнги. Протягивает руку, переплетая пальцы со своими, и мягко поглаживает. А Юнги действительно эта жизнь кажется страшной карой. Он сглатывает тяжело, отворачиваясь. Гирьки глухо стукаются друг о друга, качаясь, натирая на шее (и на сердце) кровавую мозоль.***
Вокруг бушует метель, дом иногда мелко потряхивает от силы ветра, стекла снаружи заиндевели. А Хосок учит Юнги не бояться смерти. Учит как ребенка, которому показывают, как жить. Только правильно умирать тоже нужно уметь. Мин пока не умеет, поэтому бежит от Смерти этой, как от огня, а она несется за ним неумолимо. — Мы все умрем. Да, не делай такое лицо, мы умрем. Но если подумать, когда умираем мы, и не остается ни одного живого человека, смерти как таковой больше нет, потому что ей нечего больше противопоставить. Если есть жизнь, то есть и смерть. Нет жизни — нет и смерти. Все просто. Значит, ты боишься буквально ничего! — Как ты себе это представляешь? Я живой человек. Ты, мать твою, живой. Я боюсь, что ты перестанешь смеяться, Хосок. И что мы никогда больше не увидимся. Плевать я хотел на эту философию, — огрызается, кутаясь в плед и отворачиваясь. В доме ощутимо холодает. А пальцы Хосока все же теплые, упрямо распутывают слои одеял и его самого, пробираясь до самого нутра, чтобы осторожно сжать бешено стучащее сердце. — Увидимся, я тебе обещаю. У меня большие планы на нашу вечность в содомитском раю! — заставляет развернуться к себе, набрасывает плед и на себя, садясь совсем вплотную. Теплой воды нет уже несколько дней, потихоньку кончаются продукты. Радио уже давно не работает, но свет все еще есть. Какое-то время оба молчат, только смотря перед собой. Впереди нет, увы, ничего, кроме покрывающегося коркой льда окна. У Юнги губы кривятся вниз против воли, а в горле противно першит. — Я бы хотел, чтобы следующая жизнь существовала. Мы бы тогда переродились, и снова нашли бы друг друга, — у него голос искренний, чуть надломленный, и ему хотелось бы не уповать на реинкарнацию, на перерождение, новый шанс, потому что этот они, откровенно говоря, просрали, но по-другому ведь никак. — Учитывая, что мы пьем, а ты еще и курил, материмся и занимаемся сексом без брака, будучи мужчинами, нас ждет жизнь двух выдр максимум, — Хосок с улыбкой качает головой. — Мы же не верим в праведный путь, Хосок, — смотрит с легким прищуром. — Верно, — кивает, шмыгая носом. — Но я это к тому, что мы лучше вернемся в этот мир двумя выдрами, и у нас все еще будет возможность друг друга любить и этой любовью заниматься на земле, чем когда нам будет некуда возвращаться, потому что планета промерзнет до самого ядра и превратится в кусок камня, кружащийся вокруг Солнца. — И все же, мы умрем, — безнадежно, в пустоту слабо освещенной комнаты. Стены мягким эхо отражают звук его голоса от стен, но тут же ловят, потому что жаль. Ловят и глушат, чтобы человеческо хрупкое сердце не услышало страшных слов. — Да, Юнги, умрем. Хосок ему вторит, но в голосе его меньше горечи, он ее разбавляет своей любовью, словно смерть — пустяк. Лампа над ними вспыхивает с резким хлопком, а затем погасает навсегда.***
— О чем ты думаешь? — Хосок приносит ему нарезанные яблоки, посыпанные корицей. И смотрит виновато, словно это он навлек на планету еще один ледниковый период. — Прости, что я не могу их запечь. Юнги берет дрожащими от холода руками тарелку, благодарно целуя в лоб. Им теперь постоянно холодно. Даже теплые улыбки Хосока больше не греют, от них больнее. У Юнги во рту перманентный вкус горечи и страха, и сердце, кажется, потеряло способность биться, а только скачет в бешеном ритме, словно стремясь из груди вырваться, и сидящего напротив спасти. — Думаю о том, что не признался тебе раньше. Постоянно представляю будущее, которое у нас могло бы быть, — смысла утаивать что-либо не осталось. Они спрашивают прямо, отвечают честно, в любви признаются все так же пылко. Только бы успеть сказать еще раз, благо, что у них все еще есть слова, а миру угрожает всего-навсего холод, а не тишина. Хосок смотрит прямо, гордо. Словно для него вот этот диван и пожухлые красные яблоки — то, чем он действительно доволен. Лукавить в этом случае совсем не про него. — Отпусти это, пожалуйста. — Ты отпустил? — Юнги поднимает глаза, а в них такой океан эмоций. Тех, что и не высказать никогда, потому что жизни не хватит. В их случае точно. Молчать времени тоже нет, поэтому говорить взглядом. «Я тебя люблю» «Не хочу с тобой расставаться.» «Хочу сто лет вместе с тобой, но и этого мне покажется мало.» — Отпустил. Еще тогда, когда вернулся с продуктами. — Просто взял, и все? — тихо. — И все. — А меня куда? Хосок смотрит на него как на идиота, словно тот сказал, что любви больше нет. — Ты у меня есть. Тебя отпускать не нужно.***
Надежда крадется к нему по ночам, шурша одеялами, мягко ступая своими ступнями между их переплетенных рук, чтобы присниться ему во снах, показать, как у них с Хосоком все могло быть. Крадется, чтобы жестоко обмануть, и растаять наутро, потому что мир все еще катится в тартарары. Но улыбка его любовника все такая же счастливая, словно они проснулись не посреди ночи от крика Юнги, словно у них впереди годы и годы семейной жизни, а Хосок не стирает сейчас слезы с его побледневшего лица. У него холодные пальцы. Страшно осознавать, что больше никогда не согреешься. Юнги вспоминает прошлые дни, когда бежал замерзший по улице домой, бежал, потому что знал, что вот-вот доберется до тепла, захлопнет дверь, отгородится от целого мира и окунется в свой, позвонив Хосоку. И внезапно понимает, что не будет больше никакого тепла. И Хосоку он никогда больше не позвонит. Он был прав. Когда нет жизни, смерть перестает существовать тоже. Отпустить оказалось так легко. Поэтому он делает глубокий вздох, и зовет тихо: — Хосок? Тот глаз с него так и не свел, поэтому только кивает легко. Думает, что Юнги скован страхом, по привычке успокаивает. Еще не знает, что больше не нужно. — Я здесь. — Помнишь, ты мне стих рассказывал. «Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса». Хосок узнает строчки сразу. И улыбается удивленно, так, что брови за ниточки вверх все лицо тянут. — Продолжай, — просит. — «Смерть придет. У нее будут твои глаза».* — Ты запомнил! — в темноте блестит зубами и повлажневшими белками глаз. Юрко подползает ближе, опутывая его всеми конечностями. Мин криво ухмыляется. — Конечно, я запомнил. Я технарь, Хосок, а не дебил, у меня отличная память. Оба негромко смеются. Пока еще могут. Жизнь действительно прекрасна, пусть и осталось им жить считанные часы. А потом целая вечность в гейском раю. Юнги впервые засыпает счастливым.***
В воздухе пахнет чем-то горьким и солоноватым, от их дыхания идет пар, а на стеклах иней. Но, говорят, если раздеваешься, можно быстрее согреться. Той ночью они греются друг о друга последний раз. Вырывают искорки тепла из лап злого замерзающего мира трением, передавая их друг другу. Меж их тел горячо, там, где один касается другого, и течет что-то липкое, рискуя испариться в этот собачий холод. Хосоку он нипочем, пока под ним любимый человек, стонет тихо совсем и старается как можно меньше шевелиться, чтобы ненароком не скинуть с них обоих одеяло. Он отрывисто дышит, закрывая глаза, пропадая в чужом теле, и так отчаянно любит, как будто упустит что-то важное, если еще раз не поцелует, не укусит, не оставит влажный след от языка. Юнги от него такого плохо настолько, что почти хорошо, потому что все в их мире относительно, и, пока он возвышается на пик, подгоняемый толчками чужого таза, мир катится вниз. Когда закрывает глаза, ему почти кажется, что он чувствует это головокружительное движение. Внизу натягивается хрупкая струна, от удовольствия крик застревает в горле вместе с любимым именем, а после он обмякает, обнимая свалившегося сверху Хосока. Мир на секунду притормаживает, останавливая свой обреченный круг вокруг оси, пока двое, лежа в объятиях друг друга, пытаются отдышаться. Юнги хрипло смеется, и смех этот похож на крики умирающего ворона, в последний раз решившего облететь бренную землю и хорошенько над ней посмеяться. — Ты чего? — Хосок даже головы не поднимает, совсем обессилев, только целует потную грудь под собой. — Я подумал, что мы только что обманули вселенную, создав свое собственное тепло грязным сексом. Может, мы будем трахаться вечно? Возьмем и не замерзнем тогда. — Обещаю тебе, когда умрем наконец и отогреемся, будем заниматься сексом столько, сколько захочешь, — голос у Чона хриплый, но хранит еще остатки тепла, уже покидающего их тела. — Хорошо было бы. Юнги улыбается в потолок, крепко обнимая острые плечи своего любовника.***
— Я благодарен этой жизни за тебя. Из постели они в тот день больше не вылезают. Сил нет, желания — тем более. Еды почти не осталось, им холодно даже под несколькими одеялами. Ужас медленно подходит к изголовью их кровати, но не нападает — бесполезно. Можно уже не шевелиться, только лежать друг против друга, силясь запомнить все до мельчайших подробностей. Юнги считал его реснички, пока Хосок спал. Одна упала и лежит на щеке, но смахнуть ее рука не поднимется. Пускай смерть придет и возьмет все, что ей нужно. Он готов платить по счетам. Больше невозможно различать день от темноты, а холодно настолько, что сонливость почти не спадает. Когда Юнги засыпает в очередной раз, Хосок все же выползает из-под одеяла, и, стуча зубами, крадется на кухню. Так же тихо возвращается. И, обняв руками Юнги, вонзает нож ему в спину, точно туда, где должно было быть сердце. На подушке разливается горячее, тело любимого трясется в судороге, над ухом раздается тихий хрип, а потом все затихает. Хосок позволяет себе разрыдаться. Ему страшно до одури, он две недели жил в диком ужасе, но старался ради Юнги, ждал, чтобы тот успокоился и перестал корить себя за то, в чем был не виноват. Каждый день играл свою роль, заливался соловьем, уже прыгнувшим грудью на куст из роз, чтобы спеть свою последнюю песню. Раны свои от Юнги умело скрывал, тому своих хватало, чужих он бы не вынес точно. Жизнь эта обоим им вышла боком, и, если бы была следующая, он бы точно сделал все, чтобы не повторить ошибок этой. Нашел бы его и сразу подружился бы, потом признался и жил самую обычную жизнь, которой мироздание его лишило. Он горько плачет, наконец может себе позволить, слезы падают на подушку, смешиваясь с кровью. Шептать «люблю» больше некому. В воздухе пахнет смертью и, совсем немного, надеждой на освобождение. Через минуту холод прорывается-таки в комнату, и тело Хосока мгновенно замерзает. На секунду в мире становится тихо. Планета оплакивает смерть людей. А затем слышится тихий вздох.