Как братья

Ин всегда ведёт себя как самый старший, это аксиома. Для всех он старший брат, опора, поддержка, тот, кто протянет руку, когда будет нужна помощь и вытрет слёзы с чужих глаз, спасая наивные детские сердца от справедливых обид, собирая их из осколков воедино, каждый раз отдавая часть себя и не требуя ничего взамен. Пока взрослели все остальные — он казался более мудрым с высоты своих уже целых двадцати четырёх лет, помогал не совершать ошибки, совершённые по глупости когда-то им самим. Но иногда ему кажется, что лучше бы не был он ни для кого этим старшим братом, потому что чем взрослее он становился, тем больше хотелось вытряхнуть из себя понимание многих вещей. Взросления. Ответственности. Выбора. Личной боли и страха. Истинности и зудящей метки, до которой его предназначенному, впрочем, ещё слишком далеко, и которая уже давно обожгла излом тонкого запястья Ина, оставив на светлой коже оттиск переплетения красноватых капилляров, складывающихся в тонкие лепестки черёмухи. Метки, указывающей уже давно на одного конкретного человека. Вонхёк далеко не самый младший из всех их компании, но ведёт себя именно так. Вертлявый и неугомонный, тощий и высокий. Такой, что Ину зачастую уже приходилось подниматься на носки кроссовок, чтобы просто обнять перед сном, желая спокойной ночи. Ещё совсем юный, но уже слишком понимающий почти всё, что касалось его жизни и жизни более старших друзей, иногда слишком спешащий взрослеть и расти. А ещё, почему-то, всегда выделяющий Ина из всей немаленькой компании друзей, льнущий к нему всем своим наивным и хрупким существом ясноокого бескрылого ангела — чуткого и ласкового. Она появилась в тот день, когда Ин с Сону встречал Хёка из аэропорта спустя почти два года разлуки, потянувшись крепко обнять значительно выросшего друга. И не то чтобы Ина это сильно удивило или расстроило — скорее, он просто был не совсем к этому готов и ожидал чего-то другого. Был ли он готов к тому, что его предназначенным окажется его же друг? Нет, конечно. Ин надеялся, что судьба ему в предназначенные выберёт кого-то попроще, кого-то более предсказуемого, он ожидал, что всё будет как-то иначе. Но разве его спрашивали о том, кого бы он в своих предназначенных хотел видеть? Нет. Выбора тоже нет, как и дороги обратно, хотя её и не было никогда. Ину оставалось только принять и смириться, ведь с судьбой не спорят и не обижаются, хотя и очень хотелось бы. Главной проблемой стало то, что у Хёка всё ещё не было метки, хотя, Ин не сомневался, именно они предназначены друг другу — иначе не горели бы пронзительной болью светлые очертания цветка на запястье Чхве, не зудели бы в моменты, проводимые порознь. Единственным достойным объяснением этому Ин нашёл то, что Хёк ещё просто не готов, что он всё ещё слишком юн и неопытен, чтобы Вселенная поимела волю привязать его раз и навсегда к определённому человеку. Это было бы нечестно по отношению к всё ещё ребёнку, из которого во все стороны ключом била энергия, которому нужно было общение и люди. Разные люди. Новые люди. И Ин пообещал себе дождаться через год, два, пять — столько, сколько ему будет отведено и сколько было нужно, потому что отчего-то был уверен — Хёк поступил бы так же.

***

Ин совершенно не ждал от Хёка каких-то тёплых особых чувств в свой адрес, потому что для многих он всего лишь старший брат, всего лишь ошибка в системе судьбы, которой достался предназначенный, но предназначенный — в другом значении, — увы и ах, не ему. Ему оставалось лишь благодарить всё существующее и несуществующее хотя бы за возможность быть рядом с Хёком, стоически вытерпливая боль. Физическую и душевную, потому что это было ничем по сравнению с тем, насколько крепко заходилось сердце рядом с младшим. Дошедшим до выпускного класса семимильными шагами, желанно повзрослевшим, но, кажется, совсем не в том плане, в котором хотел сам Хёк. Но устраивало это почти всех. За небольшим исключением. Ин терпеливо ждал тогда, когда у всех парней из их компании уже давно появились метки, у некоторых — пара, а некоторые к концу одного из многих прожитых совместно лет, без шуток, обзавелись по парню. Ждал и искренне надеялся на чудо, но чуда не происходило. Хёк оставался самым младшим хотя бы тем, что светлая кожа его худых запястий, чистая от следов мелких бытовых неурядиц и юношеской бойкости, была совершенно чиста и от метки — тонкой тени красивого, хрупкого соцветия черёмухи, но Ин продолжал ждать, всё ещё не смея ставить под сомнения факт истинности. Хёк ведь, сволочь, красивый до безумия, это каждый раз чем-то тяжёлым по оголённым проводам нервов и сил. Яркий и громкий, до самого своего всё ещё детского нутра преданный и сияющий, словно в его жизни не было и нет ни единой сложности, что смогли бы хоть немного ожесточить его. Хёк, назло всему и всем, оставался абсолютно открытым и ласковым, принимающим существующие и несуществующие поражения с улыбкой, благодарный всем и за всё. Упёртый и целеустремлённый, часто идущий напролом, умеющий находить компромиссы со всеми людьми, берущий пример с Чхве — Ин не мог не радоваться тому, что младший перенял от него всё это. Немудрено. Жить много лет бок о бок, так, что бока и всё остальное почти срослось воедино, смешалось, как смешиваются реагенты в пробирке, и проросло, пуская молодые побеги, дающие жизнь чему-то новому и неизвестному. — Ини-хён, ты же придёшь на мой выпускной? — Хёк снова по-детски дует губы, вечером без особого разрешения ныряя в кровать под бок Ину, доверчиво жмётся ближе и смотрит из-под белой чёлки пробирающе-ласково, пускает по чужому телу электрические разряды, что растекаются под кожей совсем не приятным теплом, остывающие липким осадом на стенках сосудов, но заставляет улыбаться сквозь крепко сжатые зубы. Ин не подаёт виду и треплет младшего по светлым волосам тонкой ладонью так же ласково и по-братски легко. Потому что Хёк для Ина — всё ещё и навсегда самое драгоценное сокровище, любимый младший брат, которого спрятать от всего мира, защитить-уберечь-обласкать и не давать в обиду никогда и никому. Потому они с этим сокровищем всегда вместе — друг за друга горой, совсем по-собачьи. И впервые Ин сожалеет молчаливо, что он старше кого-то на шесть грёбаных лет физически и практически втрое — морально, потому что для него этот груз слишком тяжёл, он давит и никогда не даёт забыть о том, кто Чхве Ин для кого есть на самом деле. И это понимание стоит за спиной безмолвной тенью, сопровождает везде, куда ни пойди рядом с Хёком, потому что об этом забывать нельзя. Был бы Чхве младше — вряд ли бы заморачивался и так серьёзно относился ко всему происходящему, глядя на всё легко и по-молодёжному, но сейчас просто не мог себе этого позволить, загоняя в рамки старшинства и ответственности всё дальше и дальше. Запрещая всё больше. Укладывая на свои плечи ещё больший груз. — Конечно, солнце, - Ин складывает обе руки у Хёка на плече, обнимая его и притягивая к себе. Хёк благодарно жмётся ближе, обвивает длинными руками за плечи и приласкивается щекой к чужой тёплой шее, заставляя только успокоившееся сердце в жутком ритме заходиться и в ушах глухим воем отдаваться. Младший словно мгновенно от своих же действий тушуется и смущается, тонкими пальцами складки чужой спальной футболки перебирая, а Ин гладит высветленные добела буйно кудрявые волосы, чувствуя, как от этой машинальной и неловкой ласки между ними образуется пропасть, расширяющаяся быстро и неумолимо. И метка зудит и чешется, скрытая под широким кожаным браслетом, до зубовного скрежета, словно напоминая услужливо, кто у него под боком лежит и кого Ин может не дождаться. Но когда дело хоть самым маленьким своим краем касается младшего, он готов ждать вечность и даже дальше. Но его вечность далеко не вечна, к сожалению или к счастью. Кашель появился спустя пару месяцев после выпускного Хёка, когда младший впервые напился на глазах у Ина, куда-то исчезая из поля зрения, и появляясь обратно только спустя полчаса — взлохмаченным и разгорячённым, тяжело дышащим. Тогда в нём словно что-то переломилось с тихим хрустом, видимо, выпуская застоявшийся удушливо-сладкий нектар, потёкший по венам и пустивший призрачные корни к горлу и сердцу. Чхве так и не смог объяснить, как именно это взаимосвязано, но факт оставался фактом, пусть и слегка поверхностным. Сначала это было похоже на простуду — лёгкое першение в горле, словно Ин подавился, слишком много проговорил за день или выпил чего-то слишком холодного. В этом пока не было ничего страшного: рентгеновские снимки были чистыми, особой силой редкие покашливания не отличались и не набирались, лишь, действуя на нервы, прерывали иногда ту тишину, которую не мешало бы сохранить. И медленно, но верно набирая силу, отдаваясь потом тупой ноющей болью под рёбрами. Это совсем не было похоже на астму, во время приступов которой было достаточно ингалятора или просто дать мозгу понять, что воздух есть, и что он не задохнётся, это было страшнее, болезненнее и гораздо опаснее. Это было чем-то более серьёзным и изученным настолько мало и не углублённо, что надеяться на хороший исход не получалось со всеми прогнозами врачей. Полгода спустя Ин выплюнул первый лепесток, в первые пару секунд не поверив глазам. Мутновато-белый с тонкими красноватыми прожилками — такой же, как на его запястье. Красивый, тонкий, изящный. Отвратительный. Постепенно их становилось больше, а приступы начинались порой в самых неожиданных местах и крайне невовремя. Везло, если рядом оказывались Ёнсоп или Сону — они могли быстро привести хёна в себя и помочь дойти до места, где можно было бы сесть. А лучше — лечь, чтобы прийти в себя. И принести обязательно стакан холодной воды, чтобы ополоснуть лицо. И откройте, пожалуйста, окно вон в том углу, тут человеку дурно. Да, то самое, увы, спасибо за сочувствие. Просто откройте окно. Дайте воздуха. В тот чёртов вечер Ин впервые за всё время уходит от уснувшего под его боком Хёка, не чувствуя за это вины.

***

— Ты бледный, — констатирует факт Сону, когда Ин пошатываясь входит в гостиную, без сил опускаясь на диван рядом с Бэком. От него ощутимо пахнет жуткой усталостью, морозным февральским воздухом и пустыми надеждами вперемешку с мокрым снегом, что всё ещё путается между длинных ресниц, оседая на них мелкими тяжёлыми каплями. Чхве смаргивает их, растирая глаза до собравшихся в уголках мелких слезинок. - Что случилось? Чхве мотает головой, мол, потом, всё потом - и тяжело откидывается на спину мягко софы, накрытой плюшевым пледом, связанным недавно Ёнмином. Бэк пожимает плечами и возвращается к чтению какого-то журнала, но буквально через пару секунд бесшумно встаёт, чтобы не потревожить старшего, и скрывается в дверях кухни, щёлкая включаемым на подогрев чайником и шурша банками и пакетиками. Ин терпеть не может сеульскую зиму за многое. За слякотность и ртутно-серое небо, давящее на всё его существо почти до кровавого лопанья внутренностей. За окрашивающийся алым снег и полупрозрачные лепестки на нём. Запятнанные кровью и напоминающие о том, что у Ина в жизни очень давно нихера не в порядке и в порядке уже вряд ли будет. Потому что он — всё ещё самая большая в этой блядской системе ошибка и полетевший сервер, которому только под снег и дорога. Ин идёт по улице и вдруг думает, что хотел бы умереть зимой. Чтобы белоснежное покрывало инея окрасилось его ярко-алой кровью, чтобы побледнели и поголубели его руки и ноги. Он бы минорно прикрыл потяжелевшие от боли в груди веки, и его светлые брюки и куртка слились бы по цвету с промёрзшей насквозь землёй, протягивая подснежные корни куда-то к похолодевшему и отболевшему сердцу, оплетённому гибкими цветочными лозами. Ин ненавидит зиму за февраль и за свой день рождения, за сменившуюся цифру в календаре и паспорте. За слишком большой разрыв почти со всеми. Особенно с Хёком. Такого серьёзного разрыва не чувствуется даже с Йеджуном. Но Чхве даже в самые ужасные и тяжёлые дни старается не позволить плохим эмоциям поселиться на красивом лице. Как-никак — это его прямая обязанность: оберегать от всего страшного, не показывать, что тяжело, не давать своим любимым младшим грустить, показывая всем лишь яркую и широкую улыбку во все свои двадцать восемь белых холёных зубок. Его всегда выдают лишь глаза. В них в такие моменты метёт метель, похожая на ту, что начинается сейчас на улице. Ину противно от того, что приходится обманывать всех, и в первую очередь — самого себя. У него ведь уже очень давно ничерта не в порядке, и порой это бывает видно даже слишком хорошо. Но сейчас его истинное состояние рвётся наружу, сколь ни затыкай и ни прячь его за идеальной маской всего доброго и чудесного. Зима — время стабильно-постоянное и страшное настолько, что даже не загадывая наперёд можно сказать, что будет завтра, через неделю, через месяц. Их зима до неприятного зациклена, но это, видимо, волнует только Ина — у него внутри такой буран из чувств, страхов и сомнений бушует, что ни одно лето и ни одна шуба песцовая этот холод не вытравит. Он всегда слишком тонко ощущает общую зацикленность и статичность, и это его пугает. И иногда чувств становится настолько много, что для Чхве становится слишком - он боится не выдержать. Чего, правда, непонятно. Скорее всего, самого себя. — Хён, — Сону зовёт Чхве, протягивая тому чашку с горячим кофе. У Бэка взгляд колючий и цепкий, пробирающий до мурашек, но на хёна так смотреть попросту не получается. — Согрейся, ты весь холодный. Заболеешь ещё. — Он не приходил? — Чхве послушно принимает из рук друга чашку, грея утратившие чувствительность пальцы о горячие стенки. Отогревается постепенно, и ему становится лучше, даже почти во всех смыслах: тепло физическое возвращает тепло моральное и мысленное, приятно согревая и возвращая в реальность, где его ждут и готовы выслушать. — Нет. Как ушёл с утра, так носу и не показал. Да и остальные… Чхве понимающе кивает, беспокойно оглядываясь в темноту коридора — где-то там в углу с утра он оттирал следы вчерашнего приступа, — и действительно не замечая там другой обуви, кроме их с Сону полуботинок и кед. На звонки Хёк, скорее всего, не ответит, предпочтя откупиться смс-кой, что с ним всё нормально и что дома он будет нескоро, попросив не беспокоиться. Разговор не клеился. Ин слишком устал, чтобы генерировать здравые, логичные и связные ответы, Сону слишком ушёл в свои мысли и не давит. Кроме них в квартире не было никого, кто мог бы разбавить атмосферу напряжённого молчания — Сынёп с Ёнмином ещё три дня назад уехали на Чеджу, Ёнсоп должен был вернуться с работы только глубокой ночью, Йеджун и Вонджун не отсвечивали, предпочитая скрытничать, но их никто и не осуждал. Оба — и Ин, и Сону — думали о своём, замерев, как тени, каждый в своей позе. Пропасть между Ином и Хёком медленно, но верно становилась шире и глубже, и парни, раньше проводившие всё свободное время вместе, отдалялись друг от друга всё сильнее и сильнее. Хёк поступал в университет, продолжал взрослеть и расти, обзаводиться новыми друзьями и интересами, гуляя сутками напролёт и зависая в каком-нибудь кафе, постепенно отдаляясь от старых друзей, и самое болезненное (и для самого себя в том числе) — от Ина. Он упорно продолжал видеть в хёне хорошего друга и брата — о большем речи не шло, к сожалению или счастью. Метка так и не появлялась. Ёнсоп, с недавних пор просвещённый в предназначенность своего хёна, сочувственно хлопал его по плечу, спрашивая, уверен ли Ин в их с Хёком истинности. Чхве твёрдо отвечал, что уверен, после добавляя про себя неуверенное и шаткое «наверное». Всё, в чём он был уверен, оставалось теперь трепещущей на ветру конструкцией карточного домика. Ин знает, что в один момент всё окажется настолько плохо, что самостоятельно из этого выкопаться уже не получится, но он всё равно упорно не желает делать с этим что-то, задыхаясь и захлёбываясь в крови и слизи, а потом с самым едким отвращением во взгляде оттирая следы приступов с пола и, иногда, светлых обоев. Вот во что превращалась его чёртова любовь — ничего романтичного и красивого. Загнивающая и загибающаяся, как сам Ин. Иронично. На часах половина третьего ночи. С работы возвращается уставший Ёнсоп, отказывается от ужина и сразу поднимается в свою спальню, но не отказывается от того, чтобы пару минут полежать на чужих коленях, молчаливо жалуясь на жизнь. Ин понимает всё без слов, впутывая в чужие волосы подвижные пальцы, стискивает накрепко зубы и из чужой бедовой головы все обиды и всю боль отмаливает и вытаскивает, перетягивая на себя и впитывая губкой. Как старший. Как брат. Здесь уже — как самый настоящий и самый нужный, но нужный — не совсем тому человеку. Но виноваты в этом далеко не они.

***

Хёк возвращается домой ближе к пяти утра. Пьяный до самых глаз, в лёгком спортивном костюме и кедах (ну заболеет же, дурак) и перекрашенный вдруг в родной глубокий каштан, что на солнце в приятную глазу рыжеватую золотистость выжигался, с усталой злобой во взгляде и раздражением, сквозящим в каждом движении. Сону тушуется и молчаливо уходит в свою комнату, проснувшийся Ёнсоп сочувствующе хмурится, хлопает Ина по плечу и тоже уходит спать, впуская в квартиру морозный февраль через настежь открытое окно. Ин и Хёк остаются наедине. Друг с другом и своими мыслями, каждый о своём и по-своему. Хёк — раздражённо и громко, со сладковатым запахом соджу и чего-то ещё, Ин, проснувшийся слишком рано — сочувствующе и тихо. Не говоря ничего они могли друг друга понять — Чхве уж точно. Он удивительно четко и тонко чувствовал младшего, любые перепады его настроения, любую его боль и неприязнь, перенимал, проецировал на себя, чтобы легче было, чтобы Хёк не травил себя переживаниями попусту. И от этого было только хуже и больнее, потому что тяжелее было вдвойне и за двоих, и уже только от всего этого под грудиной болезненно свербеть начинает. — Хёк-и, родной, — тихо зовёт Ин, садясь рядом с Хёком на диван, аккуратно трогая за запястье и игнорируя все враз обострившиеся чувства. — Что произошло? «Ничего!» звенит в повисшем молчании чем-то настолько очевидным, что становится смешно. — Хён, — зовёт Хёк, поднимая осоловелые глаза. — Хён, ты меня любишь? Приплыли — думается Чхве. Это настолько очевидно или младшему просто кто-то неудачно пошутил? — Конечно, — мгновенно теряется Ин. — Конечно люблю, Хёк-и… Ты ведь мне за брата, мы же с тобой с детства вместе, и… Слова подбирать тяжело, и не потому, что это враньё чистой воды, а потому что Хёк впервые смотрит так. Так неверяще и боязливо, так пробирающе до легкого пощипывания в уголках глаз и холодного кома в горле, что Ину становится страшно и холодно. Совсем не из-за открытого настежь окна и сквозняка по полу. — Ин-хён, не так. Ты любишь меня? — у Хёка в глазах надежда и «умоляю, скажи, что нет, что это просто глупость и что всё будет так, как было раньше». Ему это не нужно и никогда не было нужно. У него любовь другая — детская и наивная — к другому человеку, и Ину до боли под рёбра колом, до остановившегося дыхания и пелены перед глазами. - Не как брата, хён? По-другому? Ин смотрит в ответ ошарашенно, но берёт себя в руки, улыбается ярко и широко, как только он умеет, тянет руку и треплет по жестким волосам — привычный и теплый братский жест, отдающий приевшейся болью в запястье и до самого плеча. — Люблю, Хёк-и. Как брата, понимаешь? Ничего личного. Ладно? — Ладно, — облегченно вздыхают оба. Ладно. А светлые волосы Ину больше нравились. Он продолжает улыбаться, разговаривая с Хёком обо всём и ни о чём, пока моет за всеми посуду и пока под рукавом толстовки жжётся пребольно горячая метка, пока боль и хлёсткая обида в легких горьким нагаром оседают, как бомба замедленного действия. — Хён, — вдруг зовёт Хёк, удобно укладываясь головой на жесткий кожаный валик дивана, подтягивая под себя ноги, уменьшаясь при этом примерно раза в полтора, и смотрит на Ина почти в упор, насколько позволяет плавающий взгляд. — Хён, поцелуй меня? И смотрит наивно-наивно, пьяновато совсем слегка, улыбается, пока Ин от неожиданности теряется и находит силы только молчаливо рот открывать. Приплыли, — снова думает Ин, немного нервно закрывая кран с горячей водой, и вздыхает тяжело. — Хёк-и, — просит Чхве, вытирая бумажным полотенцем влажные руки и поправляет на голове широкую маску, которую обычно таскает дома, чтобы не лезли в глаза волосы. — Давай я сейчас отведу в тебя спальню, ладно? Ты выпил лишнего, тебе нужно поспать, а днём мы с тобой всё обсудим… — Хён, я серьёзно, — хмурится Хёк, принимая сидячее положение, упираясь локтями в острые колени и подпирая щёки большими ладонями. Он никогда не мог точно описать или объяснить того, что чувствует к хёну, потому что для него это было слишком сложной задачей. Однако он чётко понимал, что именно к Ину больше остальных его тянет неспроста, словно между ними была какая-то особая связь. — Я абсолютно трезв. Поцелуй, ну... как брата? Ин снова вздыхает и его лоб поперёк прорезает неглубокая морщинка, появляющаяся только тогда, когда Чхве слишком серьёзен или напряжён. — Пойдём, горе ты моё пьяное. — Ин подходит к дивану, где сидит смотрящий на него снизу-вверх Хёк, и несильно тянет за плечо на себя, помогая подняться и давая опереться почти всем не самым маленьким весом на своё плечо. И всё-таки транспортировать младшего в спальню становилось с каждым разом всё сложнее. — Хорошо, я поцелую тебя, но только после того, как ты выспишься и на свежую голову подумаешь, нужно ли оно тебе. А в том, что оно и не нужно на самом деле, старший не сомневается. Младший пьян и слишком устал, чтобы думать о чём-то подобном чётко и не замылено. Хёк почти согласно кивает, позволяя Ину усадить себя на кровать, а потом неожиданно тянет на себя, сбивая с ног и с толку, и вмазываясь проспиртованными губами в губы старшего, у которого словно в момент всё тело становится одним сплошным оголённым нервом. Хёк целует его неумело, слишком мягко и медленно, касаясь чужих губ легко и трепетно, пробуя и передавая алкогольную горечь, чувственно и очень тепло. У Чхве губы сухие и обветренные, ссохшейся кожей до царапающих краешков, но мягкие и всё равно приятные, отдающие терпкой винно-кофейной горечью, смешивающейся со сладостью привкуса соджу, выпитого Хёком. Он целует, когда Ин не отвечает, подхватывая лицо старшего под худые щёки, так же аккуратно и трепетно, тянет на себя снова, заставляя опуститься на постель одним коленом, чтобы удержать равновесие, кладёт прохладную ладонь на горячую шею старшего; от контраста по всему телу проходится волна жара пополам с мурашками. Целовать хёна оказывается приятно, потому что он слишком родной. И это совсем не кажется чем-то неправильным или тем, отчего, Хёк боялся, под ногами расступится земля. Хёк целует, когда чувствует, что Ин жмурится и нахмуривает брови, когда слышит зарождающийся где-то глубоко хрип, грозящийся вырваться наружу. Целует несерьезно, почти не касаясь, но очень долго, потому что ему не хочется отпускать, потому что хочется почувствовать, родное тепло, почувствовать как подскочит к горлу встрепенувшееся сердце и зайдётся нервно и быстро. А когда всё-таки отпускает — на Ине нет лица. На вопрос, всё ли в порядке, тот утвердительно кивает головой, старательно держит марку, просит Хёка отсыпаться, гасит в комнате свет и тенью выскальзывает за дверь. И, не успев дойти до ванной, Ина складывает пополам, душа накатившим приступом.

***

Сидеть спиной к двери в ванной дохера ранним утром — не самая лучшая перспектива. Только вот будто бы Ина кто-то спрашивает. Ему больно, грустно и противно — во всех смыслах. Он задыхается — тоже во всех смыслах и понятиях слов. Он дышит, но не может надышаться, словно в просторной ванной не хватает кислорода, хрипит и царапает ногтями кожу на шее, пока по подбородку течет густое и теплое, противно сладковато-солёное. Это просто наваждение, что пройдет к утру почти наверняка, вместе с приступом удушливого кашля и пелены перед глазами. Если пройдет. Если Ин выдержит, ему обязаны будут поставить памятник, потому что он блядский герой. Только вот геройства его принцесса не оценит, потому что её герой совсем не тот, что сидит сейчас в ванной. Её герой работает баристой в каком-то кафе, встречает после пар и исправно провожает до дома, отказываясь знакомиться с без пяти минут семьёй. Вряд ли. Ину противно. От себя. От Хёка. От грёбаной природы и Вселенной, так нелепо подшутившей над ним и его чувствами, будь они прокляты. Чхве закрывает руками глаза, впивается ногтями кожу, с нажимом ведя вниз и оставляя блёклые следы от отросших белых кончиков ногтей, оттягивая и царапая бледную кожу. Ни поговорить, ни прояснить. Только удержать в себе и отпустить, развеять по ветру, подобно пеплу, а потом принять положено-отведённое. А пока изнутри каким-то замогильным и неживым голосом шепчет «порвать-вынуть-разворотить, ни следа от себя не оставить», и Ин ловит себя на мысли, что до крови впивается зубами в кожу запястья, пока другую руку все так же ногтями на глазах держит. — Хён, — в дверь с лёгким скрёбом стучат, и Ин, едва передвигая отсиженными ногами, отползает в сторону, впуская в ванную обеспокоенного Сону. Бэк расправляет принесенный из гостиной плед, накидывает его на плечи старшего и садится рядом, жмется ближе и обнимает, почти перекладывая на себя. — Зачем ты ему соврал, хён? — А зачем ему знать? — Ин смотрит жалобно и так пронзительно-тоскливо, что у Сону сердце сжимается. — Ему это не нужно, он сам говорил. У него другая любовь, искренняя и нужная. А не я. Так… будет лучше. Так будет лучше. Только вот для кого? И будет ли вообще? Не-по-нят-но. Будет.

Потому что у Ина уже нет сил ни на что. Потому что он уже не хочет ничего решать, потому что это чёртов Хёк, которого до невероятного скрёба под грудиной не хочется терять.

***

Оттирать со светло-серой под мрамор плитки засохшую кровь и ссохшиеся коричневатые лепестки — не самое приятное занятие. Но Сону обещал. А если он обещал, то выполнит ради уставшего и измученного Ина, так и уснувшего ночью в ванной, уронив голову на плечо друга. Бэку бесконечно жаль уставшего и запутавшегося в себе хёна, ему бесконечно больно видеть, как того снова и снова выворачивает наизнанку во время приступов, что с каждым разом всё дольше, болезненнее и сильнее, а Ину после них — хуже вдвойне. Его рвёт кровью и желчью каждый раз всё сильнее, и Сону страшно наблюдать за тем, как Чхве с усилием проталкивает в глотку пальцы, чтобы освободить что-то-по-медицински-называющееся от мерзких склизких лепестков. Ин ненавидит себя и всё вместе взятое, но как будто с этим можно что-то сделать. Можно. Сону знает. Хёк недавно выловил Сону в коридоре, без особого разрешения утаскивая к себе в комнату. Вид у него тогда был настолько потерянным, что Бэку сначала показалось, что у него случилось что-то серьёзное, а Ина (на счастье) дома не оказалось. А больше Ина Хёк доверял только Сону. — Хёк? Что произошло? — Сону с ногами забрался в рабочее кресло младшего, устроившегося напротив него. — У тебя что-то случилось? — Случилось… — Вон потёр руками слезящиеся глаза, подпирая обе по-детски пухловатые щеки ладонями — перенял ещё одну привычку у Ина. — Сону-я, что происходит с Ин-хёном? Он постоянно выглядит ужасно уставшим и, кажется, чувствует себя не очень хорошо, хотя, это мягко сказано. — Младший понижает голос до шёпота, словно в пустой квартире кто-то сможет его услышать. — Я недавно слышал, как о кашлял, закрывшись в ванной, а потом, кажется, очень долго плакал. Мне очень больно было слышать. Вот тут, — он бьёт себя ребром ладони по левой части груди, где под светлой кожей, рёбрами и мышцами стучит и заходится от волнения живое юношеское сердце. — Тут очень больно, как будто царапает что-то и не отпускает. Особенно, когда хёну плохо. Почему так происходит? Из-за цветов? Сону тогда не ответил ему ничего толкового, но то, что младший действительно переживает — увидел ясно и чётко. — Почему ты сам не спросишь у него, что случилось? — Бэк подгрёб под локти подушку со стоящей рядом кровати, устраиваясь поудобнее. Хёк с сомнением во взгляде пожевал губами. — Он ничего не расскажет, сам знаешь, — младший смотрит из-под тогда еще светлой челки печально и виновато. — Ответит, что всё в порядке. Думаешь, я не понимаю? Я же живу с ним и с вами уже немало, и его знаю с пелёнок… Он всегда ведёт себя так, словно ничего не происходит, даже если всё на самом деле в глубоком очке. Хёк мнётся под неодобрительно-острым взглядом Сону, брошенным на последнюю фразу, меняет третью позу за последние пару минут. Бэк прекрасно понимает его беспокойство, потому что у их общего хёна всегда была и будет дурацкая привычка держать всё в себе. Всегда. Даже тогда, когда становится совсем плохо, а плохо в последнее время бывало довольно часто. Даже чаще, чем об этом знал сам Бэк — иногда Ин не рассказывал о приступах, проживая всё в одиночку. Сону не понимает, почему хён не обратится за помощью к врачу, почему не начнёт курс лечения — от этого же можно избавиться, пусть и ненадолго. Да, корень (ха-ха, иронично) проблемы вылечить не удастся никогда, но это ведь сродни чему-то из психологии — можно вывести в стадию ремиссии и жить спокойно довольно долгое время, не задыхаясь постоянно от душащих лепестков и тонких цветочных стеблей. Так ведь будет лучше, разве нет? Нужно было что-то делать, что-то решать, куда-то двигаться, или, по крайней мере, двигать в ту сторону Ина. Запускать всё, что сейчас происходит с его ментальным и физическим здоровьем — нельзя никаким образом. И сколько бы Чхве ни делал вид, что у него всё шикарно, Сону видел, что это далеко не так. С каждой неделей скрывать херовое состояние старшему становилось всё сложнее, однако осунувшееся лицо, синяки под глазами и болезненно-бледный вид удачно спихивались на приближающуюся сессию, зачёты и диплом. Какое-то время это правда прокатывало. Особенно с младшими, у которых своих забот был полон рот. Особенно с Хёком, у которого на носу тоже была первая сессия и мелкий нервный тремор, который Ин лечил, отпаивая младшего мятным чаем. Ин, получающий второе высшее по клинической психологии, действительно до поздней ночи засиживался за учебниками, рефератами, конспектами и курсовыми, появлялся дома чаще только ради того, чтобы переночевать, с раннего утра уезжая сначала на работу, а потом на учёбу. И всё ещё умудрялся по выходным убираться вместе с Йеджуном во всей их немаленькой квартире, готовить ужин и помогать младшим, еще сидящим в выпускных классах, с домашним заданием. Всё ещё заботливый старший брат, всё ещё чей-то неудавшийся соулмейт и медленно загибающийся от тяжести, взваленной на плечи ребёнок. Двадцатипятилетний, правда. И тоже нуждающийся во всех видах поддержки, но понимающий, что никогда и ни у кого сам этой поддержки не попросит. По весне Ин сильно теряет в весе, смешливо отшучиваясь, что клиника высасывает из него все силы, становится почти прозрачным от хронического недосыпа и жуткой усталости пополам с вновь участившимися приступами удушья. — Ини-хён, у тебя всё в порядке? — словно невзначай спрашивает Хёк из-за учебника по экономике, когда Ин при нём впервые кашляет дольше положенного и с силой сжимает край стола. — Ты выглядишь очень плохо. — Просто простыл, не бери в голову, — улыбается Чхве, допивая свой излюбленный горький кофе без сахара и молока. Ему не хочется врать Хёку, но он продолжает делать это из раза в раз, каждый раз запрещая себе винить его в чём-то. Он не виноват. И никто не виноват. Просто так сложилось. Хёку сейчас лучше всех, вообще-то. У него уже как третий месяц — устаканивающиеся отношения с тем самым баристой, конфетно-букетный период и чужой человек в доме, который не нравится почти всем. Ину тоже, но счастье младшего для него в приоритете, поэтому он покорно закрывает глаза почти на всё. Сынёп любит нудеть из-за этого долго и со смаком, каждый раз не забывая напомнить всем, что они, все без исключения, волнуются за него, что даже Йеджун поступает разумнее, пока что держа со своей парой небольшое расстояние и выставляя определённые, пусть и временные рамки. Ёнмин, обычно сидящий рядом, часто и молча кивает, держа своего парня за руку под столом. Сынёп от этого быстро успокаивается и замолкает, наконец принимаясь за завтрак или за ужин — когда что-то свыше сводило их всех вместе в одной комнате. Ин после долгого монолога лишь просит Хёка быть осторожнее, разбавляя напряжённую атмосферу. — Ты после того случая очень дёрганный, — Хёк откладывает учебник в сторону и подпирает ладонями голову. Тёмная чёлка, выбившаяся из хвоста отросших волос, падает ему на глаза, и тот небрежно смахивает её, открывая обзор. Чхве не знает, что ему кажется более странным: что младший действительно запомнил тот чёртов не поцелуй даже, или что решился поговорить об этом раньше Ина, который тему поднимать не спешил, надеясь, что вместе с хорошим юношеским сном вся «дурость» из светлой головы младшего выветрится. Зря, как выяснилось. — Не знаю, о каком том случае ты говоришь, — прерывает начинающийся диалог зашедший на кухню Сону, сразу же обращающийся к Ину: — Но хён, мне нужна твоя помощь, не будешь против? Чхве кивает и смотрит из-под недавно выкрашенной в зелёный чёлки благодарно и ужасно устало.

***

Апрель уже ближе к маю выдаётся неприлично тёплым и солнечным, зеленеет первой распустившейся на деревьях в парке листвой и колосящейся молодой травкой. В такое время уже можно переставать носить с собой и на себе сотни слоёв одежды, чтобы не мёрзнуть, а Ин в последнее время мёрзнет почти постоянно, до мелкого озноба и постукивания зубами.

— Хён, сколько ты ещё будешь делать вид, что всё в порядке? — Сону вытаскивает Ина на балкон и опускает повешенные на дверь с внутренней стороны ролл-шторы, чтобы никто из любопытных младших не подсматривал и не подслушивал. Ин стоит у самого открытого настежь окна, подставляя осунувшееся бледное лицо мягко-тёплым солнечным лучам, позволяя им тонуть и искриться в глубине глаз, путаться в растрёпанных волосах, подхваченных ветром. Ему тяжело и до странного легко одновременно. Где-то под грудиной всё ещё скребётся неприятно что-то медленно прорастающее, пускающее корни всё глубже и шире, укореняясь и не давая надежды на выздоровление, в голове звеняще пусто, а на душе — солнечный май с терпковато-сладким ароматом цветов и подсыхающей травы, лёгкость странная и почти болезненная, но ему абсолютно не хочется, чтобы это чувство уходило. Его весна и его май удушливо-сладко пахли черёмухой, что светлыми пятнами цвела на ветках под окном и у Чхве полупрозрачными лепестками в крови и под кожей. — Но всё ведь и правда в порядке. Разве нет? Сону вздыхает. — Не в порядке, Ини-хён. Ты на себя не похож в последние месяцы, ты загоняешь себя учёбой и помощью другим, и совсем игнорируешь тот факт, что тебе самому нужна помощь, неужели ты сам этого не замечаешь? Когда ты перестанешь это игнорировать? — Бэк прикрывает окно, чтобы их обоих не продуло. Пусть апрель и выдался тёплым, стоять на сквозняке всё равно было не лучшей идеей. — Хён, я волнуюсь за тебя. И не только я. Пожалуйста, сходи к врачу, с этим цветником ведь можно что-то сделать, пока всё не стало совсем плохо. Или расскажи наконец Хёку. Поверь, хён, он в себе тоже места не находит из-за того, насколько сильно вы отстранились и насколько плохо ты выглядишь. Ты ведь для него — всё, правда. Ин смотрит за грязноватое оконное стекло на улицу — нужно будет помыть, — и честно пытается подобрать, что сказать. Он ужасно устал разбираться в себе и своих чувствах, переживая то накатывающую всеобъемлющую ненависть и к себе, и к Хёку, то жуткую апатию, в которой стирались все чувства и эмоции, то безграничную и переполняющую любовь к жизни и радость. Ужасно. Но ещё более ужасно то, насколько Ину всё-таки страшно от всего разом. Это скрывать, пока что, получается лучше остального. Ему страшно за себя, потому что ему не хочется уходить, за Хёка, которому придётся принять факт того, что его любимый старший брат оказался его же предназначенным и скрывал это больше… шести лет? Что будет, когда Чхве расскажет, поставит перед фактом? Насколько сильно всё перевернётся в итоге? Ин устало провёл ладонью по лицу, протирая от противных сонных плёночек глаза. Всё так безумно достало… — Я знаю, о чём ты думаешь, — вновь нарушает затянувшееся молчание Сону. — От твоего признания может очень многое измениться. Что бы ты ни пытался возразить — Хёк тоже не слепой и далеко не глупый. — Я знаю. — Ты был прав, что вы с ним истинные, — Чхве вздыхает и переводит вопросительный взгляд на друга. — У него всё ещё нет метки, но он чувствует тебя лучше остальных, он привязан к тебе гораздо крепче и глубже, и переживает сильнее, чем мы все вместе взятые. Он и без твоих слов знает всё. Пожалуйста, — повторяет он с лёгким нажимом в голосе и чуть кивает, словно подтверждая собственную просьбу. — Сделай хоть что-то из этого, хён. Подумай хоть немного о себе. Мы поможем, чем сможем, будем рядом. Ты наш брат. Любимый и самый лучший старший брат, понимаешь? Ин молчит долго и выразительно, а через неделю всё-таки записывается ко врачу, где ему подтверждают раздирающую его изнутри цветочную болезнь, а потом назначают лечение и операцию. И на время всё приходит в норму.

***

Сеульский июнь пыльный, жаркий и душный, такой, что сидеть под прохладным воздухом кондиционера хочется постоянно. Однако несмотря на невероятную жару, Ин продолжает носить широкие свитера и толстовки, потому что каким-то невероятным образом продолжает мёрзнуть даже в духоте. Квартира после окончания летней сессии и школьных экзаменов наполовину пустует: кто-то парами, кто-то поодиночке уехал к родителям или другим родственникам, временно забирая с собой весёлый и родной гомон, споры о домашних дежурствах и атмосферу чего-то безумно тёплого и близкого сердцу. Непривычная тишина и пустота давит на нервы похлеще учёбы и зачётов. На четыре комнаты осталось четверо друзей, чаще всего собирающихся для совместного времяпрепровождения в одной, рассаживаясь на кроватях и смотря кино, либо играя во что-то. В один из таких дней Ин чувствовал себя значительно лучше, чем пару месяцев назад. Физически. Но не морально. Последние походы ко врачу с каждым разом удручали его всё больше и больше, внутренних противоречий тоже возникало всё больше, сил оставалось всё меньше, а ещё появлялось желание отгородиться от всех, свернуться в тугой игольчатый комок и не распутываться, пока не полегчает. — Понимаете, — врач — худощавый и седоватый мужчина в возрасте — серьёзно и ласково смотрел на Ина поверх тонких очков, словно внутренне его жалея, и это сожаление сочилось из всего его существа: тёмных усталых глаз, немного сутулой осанки, манеры речи и тона голоса. — Проведённая операция и медикаментозная терапия помогут вам вывести Вашу болезнь в ремиссию, но лечение окажется бесполезным, если Вы надолго останетесь рядом с очагом проблемы. — То есть, — Ин нервно натянул рукава серой толстовки на пальцы рук, сжимая их изнутри, чтобы не съезжали. Интерьер кабинета давил на него белым со всех сторон. Сочился холодом и неприязнью. — Мне нельзя будет остаться рядом с предназначенным? У них с Хёком вновь начало налаживаться общение. Они стали больше времени проводить вместе, изредка ходили гулять, смотрели фильмы и просто дурачились, оставаясь вдвоём. Ин на это время совершенно забывал о том, как зудит и жжётся жутким нагаром блёклая метка на изломе запястья, он был слишком счастлив, что всё наконец-то налаживается, и боль уходила на второй план. Он не представлял, что с ним будет, если ему придется уехать, что будет с Хёком, с остальными. — Ну почему же, — мужчина чуть качает головой. — Можно, но нежелательно, иначе лечение не возымеет должного эффекта. Особенно, если у Вашей пары так и не появилась метка. Основная причина возможного ухудшения Вашего состояния может быть именно в этом. Всё-таки подумайте, пожалуйста, о временном отъезде. Ин обещает подумать. Хёк всё ещё слишком яркий, громкий и вертлявый, набравшийся сил после последнего сданного зачёта и недельной спячки после всего, что наконец оставило его в покое. Не нужно было больше вставать ранним утром, куда-то торопиться, о чём-то беспокоиться и бояться потерять стипендию, не нужно было до поздней ночи засиживаться над учебниками и изводить себя постоянной зубрёжкой экономический терминов, графиков и расчётов. Теперь на пару месяцев можно было выдохнуть спокойно и провести время с друзьями. К родителям ехать не хотелось, поэтому Хёк остался в квартире с Ином, Сону и Ёнсопом. Впереди было два месяца жаркого и насыщенного приключениями лета. Однако Вона всё ещё беспокоило несколько вещей, одну из которых объяснить он не мог никак. Чхве Ин не вещь, однако на его счёт Хёк понимал меньше всего. Ему всегда казалось, что между ними не может быть недомолвок и каких-то секретов, потому что они знали друг друга как облупленных. Точнее, как облупленного Хёка видел Ин, словно просматривая его насквозь: всегда мог предугадать почти любую его мелкую хотелку, без задней мысли помогал во всём, в чём возникали проблемы, не скупился на доброту и ласку, и всегда был рядом, когда было нужно. А нужно было часто. Хён всегда казался для Хёка идеалом близкого человека: взрослый, понимающий, соблюдающий личные границы, уважающий выбор других и умеющий переубедить, если было нужно. И Хёк честно старался подражать ему в этом. Но в последнее время всё стало слишком странным. Хён выглядел ужасно удручённым и разочарованным в чём-то, уставшим сверх меры и слишком отстранившимся. Но на вопросы продолжал отвечать с широкой солнечной улыбкой и словами, что всё в порядке и ему ни о чём не стоит беспокоиться. Хёк был неуверен. Он уже не был уверен ни в чём, что касалось Чхве. Ни в своих к нему чувствах и отношении, ни к тому, как болезненно свербело внутри от досады и непонимания. Хёку казалось, что оба ходят по тонкому льду. Ему всё-таки было интересно, кто они друг для друга. Братья? Скорее да, чем нет. Друзья? Скорее нет, чем да. Дальше Хёк в размышлениях не продвинулся, потому что дальше мысль развивать просто боялся, а спросить совета - как невовремя - оказалось не у кого. Ещё больше он не понимал себя. Своё взросление, своё понимание — всё это казалось шелухой. Он так и оставался самым младшим во многом, если не во всём, хотя вовсе им и не был. Изредка он тёр под рукавами рубашек или толстовок светлые запястья (там, где была метка у Ина — подглядел однажды в душе и запомнил), словно прося что-то свыше наконец дать ему шанс объясниться хоть перед кем-то. Но ничего не происходило.

***

Сначала Ин откладывает вынужденный отъезд на середину июня, потому что хочет еще хотя бы немного, чуть-чуть побыть рядом, надышаться и найти в родном голосе и запахе успокоение. Потом — на начало июля, потому что Ёнсоп просит помочь ему с рабочим отчётом и это затягивается на добрых полторы недели. Покупка билетов на Чеджу откладывается на десятые числа из-за маминой просьбы еще немного повременить с приездом, потому что разболелся отец, а подрывать и так расшатанное здоровье сына не хочет никто. А когда в начале августа уже куплены билеты на ближайший авиарейс, всё идёт на спад настолько резко, что никто не успевает понять ровным счётом ничего. Ин с самого утра чувствовал себя, мягко говоря, так себе. Подташнивало и мигренозно болела голова, как это обычно случалось во время учёбы или перед зачётами — своими или чьими-то, но было не критично. И если сначала у него получалось особо не акцентировать на этом внимание, то ближе к обеду всё стало хуже. То ли не помогли принятые таблетки, то ли просто заканчивалось действие — непонятно, но что-то изнутри снова неприятно скреблось, словно просилось наружу. Экстренный созвон с врачом не дал особых результатов: принять его прямо сейчас не могли — в клинике был выходной, — поэтому его попросили держать в курсе своего состояния и оставаться дома, стараться не выходить ни с кем на контакт и поменьше двигаться. А ещё пошире открыть окна, конечно. И на всякий случай обеспечить себя парой литров воды и стаканом крепкого сладкого чая. Дома он, не то на счастье, не то на беду, остался один, так что один из продиктованных пунктов выполнить оказалось проще некуда. Прикроватная тумбочка быстро была оснащена всем необходимым, включая также ингалятор и парой шприцев с анальгетиками и жаропонижающим, если станет совсем плохо. В скорую пока звонить смысла не было, поэтому Ин просто поудобнее устроился на кровати. Часам к трём домой по очереди возвращаются Ёнсоп и Сону с кучей пакетов со снеками и полуфабрикатами, галдящие и довольные чем-то своим. По очереди крепко обняли хёна, снова замотавшегося в плотную водолазку, несмотря на жару, и предложили устроить киномарафон. Рабочих смен ни у кого на вечер не планировалось, скоро должен был вернуться Хёк, и можно было приступать. — Хён, выглядишь так себе, всё хорошо? — Сону осторожно поймал Ина за локоть, когда Ёнсоп отлучился в гостиную, чтобы настроить ТВ-центр. — Позвонишь врачу? — Звонил уже, — Чхве мотнул головой, отчего вновь перекрашенные волосы неопрятно осыпались красноватым водопадом на лицо. Он судорожно отмахнул их со лба. — Так себе, тошнит слегка и голова болит, наверное, просто устал. И таблетки, кажется, помогать перестали, снова душит. Сону вздохнул, понимая, что это значит. Всё снова могло вернуться. Радовало только то, что Ин перестал молчать, когда ему становилось плохо, но доверял при этом всё ещё только Бэку, потому что тот был осведомлён об этом больше других. И ему было проще понять, что именно в определённые моменты нужно было хёну. — Херово. Прости, — Сону неловко улыбнулся под неодобрительным взглядом старшего. — Я имел в виду, плохо. Сядешь со мной, если будем смотреть кино. Хёка посадим в другой конец комнаты. И не вздумай молчать, если что, ладно? Ин благодарно кивнул, негромко кашлянув. Хёк вернулся домой через полчаса, счастливый и посвежевший, с обновлённой стрижкой и снова светло-русым цветом волос, по которому успел соскучиться. От него терпко пахнет черёмухой, пара веточек которой заботливо вплетена кем-то в недлинный хвост светлых волос, кофе и жаркой улицей, совсем немного потом и пылью, но это буквально за пять минут смывается потоком прохладной воды. Вечер кино объявили открытым, стоило только вступительным титрам высветиться на необъятном экране плазмы, а нетерпеливому Хёку зашуршать упаковкой поп-корна. Всё было отлично. До определённого момента. Несмотря на работающий в комнате кондиционер Ину всё равно было жутко душно. Временами он тяжело дышал, прикрывая глаза и вдыхая глубоко и размеренно. Горло словно что-то сжимало изнутри, это было давно знакомым симптомом подступающего приступа. Сейчас больше беспокоило то, насколько издалека всё начиналось. Отпустило медленнее, чем казалось на первый взгляд. Дышаться стало ровнее. Потом все засуетились, делая небольшой перерыв. Кто-то выскользнул в сторону туалетов, кто-то направился на кухню за дополнительной порцией снеков. Хёк вернулся в гостиную раньше всех, сгружая на журнальный столик поднос с мисками с разномастными чипсами, сухариками и крекерами, а потом, ничего особо не спрашивая, опустился на диван рядом с Ином, сразу крепко обнимая за талию и не давая отстраниться, устраивая пахнущую летом голову ему на плечо. — Хён, я скучаю, — позвал Хёк. — Очень скучаю и ничего не понимаю. Точнее — не понимал. И почему ты смотришь на меня так по-другому, и относишься не так, как к другим. Я уже спрашивал когда-то давно, но хён, ты меня любишь? Вон смотрит на старшего пронзительно-грустно и просяще, словно ему настолько нужно всё прояснить. Ин теряется на пару мгновений и слегка жмурится оттого, как резко меняется частота и сила импульсов боли от метки, расходящихся по всему телу. Чхве ничего не успевает ответить, да даже просто среагировать, как Хёк снова целует его, отказываясь отпускать. Как тогда, в первый раз. Без спиртовой горечи и сонных глаз, абсолютно осознанно и не представляя, насколько больно от этого становится Ину. У него губы всё ещё мягко-сладкие, как подтаявший на солнце зефир, который они иногда любят жарить на свечах. Хёк льнёт ближе, целует напористее, мелко перебирает губами по чужим едва разомкнутым губам, оставляя свой вкус и желание убежать-спрятаться-чтобы-никто-и-никогда-не-трогал-не-видел. Ину страшно и больно-больно, он жмурит глаза и раскрывает губы, пытаясь дышать, потому что воздуха резко перестаёт хватать. Хёк не слушает, не отстраняется, наоборот. Делает хуже всем: собой, касаниями, поцелуями, признаниями просто, чтобы прояснить, а не чтобы понять себя. Вернувшийся в комнату Сону реагирует мгновенно, оттаскивая Хёка от старшего, и тот ничего не понимает, когда Ин хватается рукой за подлокотник дивана, складываясь пополам от нестерпимой боли и заходясь в затяжном и глубоком кашле. Между пальцев, прижатых к губам просачивается кровь, капающая на светлую ткань его одежды. От боли и недостатка кислорода перед глазами начало темнеть, но одно лицо, окрашенное смертельной бледностью от увиденного, он четко видел перед собой. А когда Хёк коснулся его лица, надеясь привести в чувство, Ин закричал: показалось, что руку в районе запястья облили раскалённым маслом. Вон испуганно отдёрнул руку с окрашенными в алый пальцами, и судорожно обернулся на набирающего номер скорой Сону. Вернулся в гостиную всполошённый криком Ёнсоп, кинувшийся сразу укладывать старшего на бок, чтобы не дать захлебнуться кровью. Но что-то делать оказывается поздно. Ёнсоп прикрывает рот ладонью, когда вместе с кровью Ин выплёвывает на чистый пол горсть белых лепестков черёмухи, окрашивающихся в ненавистный красный. Лепестки липнут внутри, разрастаются с невероятной скоростью и душат. Ин задыхается от всего разом. В дверь квартиры звонят прибывшие фельдшеры. А Ину уже далеко всё равно на всех и на всё. Даже на то, что через пару дней запястье Хёка тоже обожжёт болью метки и осознание неизбежного. Потому что у него самого в глазах — застывший знойный август, бесконечное прости на окровавленных губах и горящий пронзительной болью след от касания пальцев Хёка на щеке. А ещё застывающая где-то под рёбрами живой любовь, конечно же, и запророченный врачами конец, что станет только началом. Потому что через пару дней Ин очнётся, ослеплённый белым светом больничных стен, и найдёт свою руку зажатой в меченой ладони Хёка, уснувшего на его койке после двух бессонных ночей. Со странной лёгкостью и пониманием, что теперь может дышать в полную силу. А ещё, что, кажется, с Хёком они больше не будут как братья. И что их общий догорающий август продлится ещё столько, сколько нужно.