Люблю(убью)

Достоевскому осталось убить только Дадзая. Камеры, в которых они сидели, открыты. Фёдор ищет по коридорам Осаму. Лампочки мигают, гробовую тишину разбивают шаги, пахнет мясом и свежей кровью, повсюду трупы. Их убил Достоевский. Тела изуродованы до такой степени, что невозможно понять, человек ли это был, только если сам не видел, как Фёдор прикоснулся к ним, и они взорвались изнутри. С рук капает кровь, белая одежда стала красной, походка лёгкая, на лице оскал, смоляные волосы запутаны, глаза лихорадочно мерцают в переменной темноте — не зря его называли «Демон Фёдор». Он поворачивает в очередной коридор, заходит в просторную, абсолютно белую комнату, хотя нет, по стене расползается длинный красный след. В углу стоит шатен, упёршись спиной в стену. Его взгляд стеклянный, невидящий, губы поджаты, кожа побледнела, руки трясутся. Он тяжело дышит, как раненый зверь, хотя так и есть, нож попал между рёбер, эту рану кареглазый зажимает ладонью. Достоевский останавливается у входа и впивается взглядом в эту фигуру. Тут Дадзай начинает говорить: — Знаешь, когда-то я не хотел жить, почти каждый день пытался умереть, не видел смысла в жизни, потом друг умер и сказал мне встать на светлую сторону. Я встал, начал помогать людям, спасать жизни, хотя раньше их забирал, а смысла так и не нашёл, да и времени не было, до сих пор носил бинты, чтобы скрыть от людских глаз мои попытки. Каждый день улыбался, вел себя как дурак, лентяйничал, получал от напарника за это. Смеялся… — он опустил голову и волосы скрыли его лицо, — а сейчас он мёртв, все они мертвы. Я не уберег их. Во всем виноват я! Теперь я понял, какой был у меня смысл жизни. Это были они. Они… стали для меня семьёй… Почему, когда мне что-то становится дорого, оно исчезает?! На пол стали капать слезы Осаму. Всхлипы раздавались эхом по пустой комнате. — Хотя, зачем я тебе это все рассказал? Черт, какой я разговорчивый стал перед смертью, — он поднял голову, стала видна мученическая улыбка. Глаза покраснели от слез, Осаму зашагал вперёд, — ну, надо с гордостью принять свою смерть. — Я убью тебя. — Убей. У Фёдора с лица стёрся оскал и появилась мягкая, настоящая улыбка, которую он дарил только Осаму. Дадзай стал впритык и обнял Достоевского: — Освободи же, грешного меня, от страданий, — прошептал шатен. — Освобожу… — Спасибо… Нож воткнулся в самое сердце. Оно пропустило пару ударов и остановилось. Тело обмякло в руках Фёдора, он аккуратно положил его на пол. Закрыл глаза, красиво уложил пряди и поцеловал в лоб. Достоевский начал говорить: — Теперь моя очередь разглагольствовать. Ты стал для меня важным, к тебе я мог прикасаться без опасения, разговаривать. Не каждый может понять меня, а ты смог. Потому что ты — это я. Мы такие похожие, а ещё абсолютно разные. Ты спасал жизни, я освобождал. Ты хотел умереть, я жить. А сейчас… план подходит к концу, может — это спектакль. Всех персонажей закрывает кулиса, а перед этим главный, а точно ли главный? Персонаж убивает других. Зрители испуганы, зал затих, как перед бурей, которая скоро начнёт бушевать. Осталось только доиграть, потом, я отправлюсь за тобой… Прощай, мне пора, — брюнет слегка коснулся губами, губ шатена и сразу же встал. Надо только доиграть свою роль… Федя идёт по коридору, опустив голову и смотря на свои ноги. Он давно хотел освободить Дадзая, но почему так пусто в груди? Достоевский сделал, что хотел — выиграл в борьбе с Осаму, освободил его… Но в горле комок слов, которые он не сказал Дадзаю, когда тот ещё был жив… В коридоре раздаются чьи-то быстрые шаги, они направляются прямо к Феде. Из угла выскакивает Гоголь. — Дост-кун, почему так долго? — Коля надул губы. — Были кое-какие дела, но теперь я все сделал. Идём же. — А-а-а, стало намного понятнее, ну ладно, все равно же не расскажешь, идём. — Ага… Теперь здесь осталось кладбище, которое никто более не посетит…