Случаются в жизни такие люди, как дельфины — их любят все. Взрослые, дети, старики, собаки. Кассирши в магазинах и дворники, преподаватели и таксисты, раздатчики листовок на улицах. Мальчики и девочки. Лично я не знаю ни одного человека, который бы сказал — не люблю дельфинов. Они меня бесят, они противные, фу, дельфины. Нет такого. Вот и Ярика все любят — потому что невозможно его не любить, когда он появляется где-то, то сам воздух электризуется и наполняется позитивом.
Ярик учится на психолога и считает, что любой человек зол оттого, что ему не хватает любви. Что всех маньяков в детстве не любили родители, что хамят в ответ только люди сами обиженные, что всех, даже тех, кто нарочно делает тебе больно, надо попытаться понять.
Прикол в том, что людей я понимаю хуже, чем компы. Любое железо для меня проще в общении, чем самый тупой человек, потому что я могу написать любой сложности алгоритм и поговорить через адресную строку. И мне даже ответят — некоторой заранее известной последовательностью действий. Иногда что-то идет не так, я сажусь за комп в двенадцать дня, а встаю в семь вечера, понимая, что хочу ссать пиздец как. Если б не хотел — просидел бы до девяти, пока не нашел бы причину проблемы и, соответственно, ее решение. Почему греется видеокарта, не работает один из кулеров и куда пропал объем памяти с жесткого диска — это не проблема еще со времен, когда я ходил в школу. Сейчас я на втором курсе — защита информации.
Быть айтишником, скажу сразу — это призвание. Программисты делятся на четыре вида: те, кто делает все быстро и хорошо, те, кто делает все быстро и плохо, те, кто тормозит, но выполняет задачу идеально, и те, кто тормозит и ни хрена ничего не делает. Я отношусь к тем, кто все делает медленно, но потом не прикопаться — вылизано чуть ли не до последнего известного знака в числе пи. Поверьте, оно есть, хотя там и 2576980377524 знаков. Это не мобильный номер — это два триллиона с копейками.
С Яриком мы пересекаемся иногда в компьютерном зале. Это моя боль, потому что компы тут такие… Короче, на них даже контра не ставится. На трех из тридцати — ебучий Линукс. Ярик говорит — Линекс.
— Линукс, — поправляю я автоматически.
— А разница?
— Линекс — это таблетки от поноса. Линукс — операционная система на языке ассемблера.
В ответ молчат, я смотрю вправо, на стол рядом, и вижу удивленные светлые глазищи. Не на самом столе, конечно, а на не менее удивленном лице парня с психфака, как мы его называем. Так я вижу Ярика впервые, и без вопросов ясно, что он гуманитарий — волосы длинные, хоть заплетай, ухоженные, лицо открытое, улыбчивое, рубашка выглаженная — смотреть приятно. Я впервые сравниваю себя с кем-то — вечно невыспавшегося, с запавшими глазами, вспоминая, расчесывался с утра или нет. Ярик в тот день молчит, выполняя задание, полученное для следующей пары, я выполняю свое, для лабы — лицензионная прога есть только здесь. И не то чтобы мне было трудно скачать такую же на свой комп и взломать ее утилитой, но мне опять влом это делать, поэтому я сижу тут.
Второй раз мы встречаемся перед конференцией — всех желающих повезут на выставку народного промысла. Что может делать технарь на выставке народного промысла? Проебывать пары, само собой. То есть, явку все равно засчитают, потому что в открытии выставки мы будем помогать, а волонтерская деятельность всегда поощряется. Я проспал предыдущие пары по матанализу, не подготовился и к этой — а тут такое предложение от декана, заявившегося к концу первой пары: все желающие могут принять участие в организации. Таскать столы, оборудование, стулья — вообще изи. Желающих из нашей группы — почти все, но я успеваю добежать до дверей первым.
— Григорий, вы точно не со спортфака? — хмыкает преподша понимающе, но я уже вне зоны ее полномочий вместе с еще тремя такими же проебщиками.
— Проходите к площадке у столовой, там ждет автобус, — сообщает декан. — И чтоб без глупостей.
— Какие могут быть глупости, Пал Палыч? — удивляется один из одногруппников, и тот вздыхает:
— В прошлый раз такие ушлые как вы, подключились к экрану, где показывали презентацию перед иностранной делегацией, и включили порно ролик. Чтоб ничего подобного, ясно?
Мы киваем, как болванчики, и тащимся к автобусу. У него маячит знакомая высокая фигура в светлом пальто. Девчонки, с которыми Ярик трещал, отвлекаются на прибежавшую подружку, и я, докуривая у входа, спрашиваю:
— Ты тоже столы будешь таскать?
Он прячет нос в ворот джемпера, берется за него пальцами обеих рук и натягивает еще выше, под самые глаза.
— Нет, я выступаю с докладом. «Скрытая символика в глиняной росписи и подсознательное в…»
— Тоже пары проебываешь?
Не видно, как он улыбается, но в уголках глаз собираются морщинки:
— Ага.
В автобусе он почему-то плюхается на сиденье рядом со мной.
— Отдохнуть хочу, — поясняет. — Девчонки все время болтают, а ты со мной точно разговаривать не будешь.
— О символике в глиняной росписи мне и неинтересно, — я смотрю в окно.
— Психология — это всегда интересно. Особенно психология подсознательного.
И Ярик вдруг начинает мне рассказывать о древних славянах из своего доклада, правда, с той стороны, которая в доклад не вошла. О том, что до христианства наши предки не знали стыда и познавали мир как дети, через подражание: участвовали в оргиях, почитали культ фаллоса и плодородия.
— Идолы с картинок тебе ничего не напоминают? — щурится он. — Фаллосы же. Часто на них еще надевали шапочки, имитируя крайнюю плоть.
— Хуи в шапочках? — спрашиваю я, заинтересовавшись. — Такое правда было?
— Было, я с дядей-археологом был на раскопках. И свидетельства иностранных современников говорят об этом, летописцы подобное не фиксировали, ограничившись словами «срамословят перед отцами своими». Это про свадебные песни, если что. Про свадьбы я вообще молчу — если в первую брачную ночь жена оказывалась девственницей, то это был позор, значит, что она «порченная» и никому не приглянулась. С сексуальной культурой у них все было прекрасно — чем больше, тем лучше. Болезней, передающихся половым путем, еще не было, а контрацепция в виде трав уже была. Культ плодородия решал — мужики сеяли лен без штанов, могли подрочить на всходы, чтобы мать-земля впитала их силу. Было также что-то наподобие «судного дня» перед ритуальным очистительным омовением — люди буквально превращались в зверей, выпускали из себя всех бесов, катались по земле, дрались, рычали, выли, участвовали в свальном грехе, потом смывали с себя все это наутро и весь год тяжело работали, голодали, если урожай не удался, выживали, как могли.
Мне представляется мужик, дрочащий на вспаханное поле, и я говорю:
— Мда.
— Мне эта тема стала безумно интересна с момента раскопок и я завел блог, где пишу о своих наблюдениях в этой области. Знаешь, зачем я тебе это говорю? Потому что ты отличная наглядная модель подавления сексуальности.
— Чего?
— Ты весь зажат, посмотри! У тебя каменные мышцы!
— Потому что, блин, ты меня трогаешь! — я снимаю с плеча его руку.
— Нет, я еще тогда в компьютерном заметил: у тебя лицо напряжено, спина, зажатые однообразные движения, сдвинутые колени. Я понаблюдал за тобой, и решил, что комплексом неполноценности ты не страдаешь, свободно общаешься с другими людьми и не проявляешь агрессии, значит, подавленное либидо.
— У вас, у психологов, у всех такие шутки идиотские?
— В отличие от вас, айтишников, наши хоть кто-то понимает.
— Вообще-то у айтишников есть шутка, которую даже ты поймешь: программирование похоже на секс, одна ошибка — и всю жизнь придется поддерживать.
Ярик поднимает светлые брови и уголок рта:
— Да, обхохочешься. Но я все равно не шучу — я хочу тебе помочь.
— С чего ты взял, что мне нужна какая-то помощь, блин? — возмущаюсь я под ржач парней с задних сидений, которые слушают новый репчик. — Я счастливый человек. У меня есть что пожрать, где жить и комп. Больше мне ни хера не надо.
— Ладно, давай по-другому, — Ярик трясёт головой, как золотистый ретривер — их тоже все любят и цвет волос у него такой же. — Выражаясь твоим языком, у тебя жесткие баги. А к чему ведут баги?
— Избавление от багов всегда ведет к новым багам.
— Не всегда. Слушай, Гриш…
Он мне втирает про защитные механизмы психики и про Фрейда. Я киваю, пока автобус не останавливается у павильона с выставкой и не приходится выйти. Ярик теряется в толпе своих одногруппниц, а я прибиваюсь к своим. Часа два мы помогаем расставлять оборудование в конференц-зале, приносим-выносим декор, настраиваем проектор, потому что техник застрял в пробке. И хотя Ярик, по идее, должен тарабанить свой доклад про символику, мы встречаемся у лестницы: я собираюсь спуститься к гардеробной, чтобы свалить домой, а он, видимо, что-то ищет.
— Туалет на первом, — бросаю я на ходу, и сразу же жалею, поскольку он увязывается следом.
— Лифт не работает? — спрашивает, шагая рядом, и я вздыхаю — ненавижу эти вопросы:
— Не знаю. Я не смотрел.
— Ты лифтов боишься? — догадывается он.
— Я их не боюсь. Я просто чувствую себя неуютно.
— Чего еще ты боишься?
Я торможу на очередной ступеньке.
— Вот что ты доебался до меня?
— Я хочу тебе помочь. И еще мне нужен материал, добытый опытным путем для блога. Давай бартер: ты мне разрешаешь эксперименты с собой, а я отдаю тебе игровую видеокарту, которую мне подарили.
— А вот это уже другой разговор, — хмыкаю я.
За видюхой я иду сразу — надо же вообще знать, стоит подписываться на эту херню или нет, но видюха хорошая, хоть на мою мать и не станет. Пригодится в любом случае.
— Это мне брат подарил, а она так и лежит, не вижу смысла менять, — поясняет Ярик, произнося совершенно кощунственные для меня вещи. — Давай сразу определим границы твоей зоны комфорта и постараемся ее расширить.
Он плюхается в кресло, поджимая под себя ноги, как девчонка, и я обнаруживаю, что носки у него белые. Можно сказать, белоснежные, как альпийские луга с подснежниками — или что там рисуют на упаковках порошка. Я вытягиваю свои и смотрю на ступни, с некоторым облегчением убеждаясь, что носки чистые и даже не дырявые на большом пальце.
— Что-то прилипло? — замечает Ярик, открывший заметки в телефоне. — Я вроде вчера полы мыл. Давай тапки дам.
— Не, не суетись, — говорю я, вспоминая, мыл ли полы на своей съемной хате в этом месяце. — Все нормально.
— Тогда назови свои самые сильные страхи. Лифты? Высота? Только реальные, а не «Я прошел половину игры и забыл сохраниться».
— Не. Пауков боюсь, большие которые, здоровые такие, птицееды. Плавать боюсь. И драться.
— Это как? Боишься, что тебе что-то сломают?
— Нет, я не дрался никогда. Просто боюсь получить в морду от здорового бугая.
— Прикольно, — Ярик строчит в телефоне всеми пальцами. — Значит, начнем с самого простого — завтра идем к моему знакомому, у которого дома живет паук, попросим его помочь в этом вопросе. Сейчас заполним еще пару анкет и можешь идти.
Пока я ставлю галочки в распечатках, которые должны выявить степень моей внутренней тревожности, Ярик шуршит на кухне, потом ставит на стол у дивана, где я сижу, кружку с чаем и бутеры, садится рядом и жует кусок батона с сыром. В кружке плавает тонкая долька лимона, как из рекламы «Липтона». Хренов идеалист.
Я не рассказываю о своих других страхах — не было такого уговора. Я назвал самые сильные, но не все свои загоны.
Я меняю нижнее белье каждый раз перед тем, как выйти из дома — вдруг меня собьет машина или оторвется тромб в башке, меня привезут в морг, а тётенька, которая будет раздевать мое тело, увидит труханы со следами от утреннего стояка и скажет — фу. Такой молодой-симпатичный, а за гигиеной не следит, ай-ай. Хотя, конечно, тётенек из морга таким не удивишь, но все-таки.
Я сплю только с ночником, потому что в темноте задыхаюсь. Не ем жареную рыбу, поскольку в детстве подавился костью. И много чего еще, о чем сразу не вспомнить.
Когда приходим к товарищу Ярика и я вижу темно-синюю херню, сидящую за стеклом на деревянном домике, у меня встают дыбом волоски на спине.
— Ты же его попшикаешь? — спрашиваю, наклоняя голову и рассматривая нору с паутиной рядом с домиком. — Мне говорили, что их спреем специальным прыскают, чтобы в руки взять.
— Кто тебе сказал этот бред? — фыркает Игорь, хозяин восьминогого. — Главное, пальцами не шевели, когда руку будешь совать, а то подумает, что это еда, и бросится. Ты опускай, не бойся, я помогу. Это Юля. Самка.
— Пиздюга полная, — говорю я, покрываясь холодным потом. — А если укусит?
— Не укусит, — Ярик кладет руку мне на поясницу и успокаивающе поглаживает, а я медленно — очень медленно — опускаю свою внутрь стеклянного ящика. — Она недавно покушала и в хорошем настроении. Правда, Игорек?
— Ага, — кивает тот и подпихивает Юлю под жопу кисточкой на длинном черенке — чтобы перелезла со своего домика на меня. — Только не вздумай дернуться. У нее стресс случится, если упадет.
В этот момент мой мир сужается до размера этого стеклянного ящика, где на мою руку нехотя перебирается синяя хня по имени Юля. Это потом, дома, я сижу и удивляюсь, как кому-то могло прийти в голову так назвать паука, а сейчас хочется только орать и сбрасывать стресс всеми доступными способами.
— Глаза закрой, — вдруг произносит мне на ухо Ярик, продолжая наглаживать мою окаменевшую спину, и стресс собирается в пределах моей ширинки. Потому что от этих поглаживаний я начинаю чувствовать, что у меня там все привстало, и на Юлю, потоптавшуюся по мне, как-то даже похер.
— Все, все, — Игорь снова пихает ее под жопу кисточкой, чтоб слезла. — Лучше не затягивать. И руки помой сразу, а то могут чесаться от волосков.
Ярик говорит, что я молодец, записывает что-то в заметки, а потом, как только мы выходим, убегает по своим делам. Дома я открываю браузер и ради интереса сверяю фотки пауков с Юлей. Гугл говорит, что Юля — это не то, что «не укусит», а гребаный монстр: «Haplopelma lividum — один из самых красивых, а также самых агрессивных видов пауков-птицеедов. H. lividum очень быстрый вид. Уже на второй стадии своего развития личинки демонстрируют поразительную скорость передвижения. При наличии достаточного количества субстрата, большую часть времени этот паук проводит в норе, оплетая стенки, вход и его окрестности плотным слоем паутины. H. lividum — превосходный выбор для любого уверенного в себе человека». Оказывается, что если бы Юля укусила кошку, кошка бы сдохла — и хвост точно облез, а я бы промучился с отеком и зудом не одни сутки.
— Ты же знал, что эта тварь ядовитая? — ору я в телефон на Ярика.
— Она бы все равно тебя не укусила, не было такого ни разу, — отвечает он спокойно. — В зоотеррариумах запрещают трогать животных, а Игорь был единственным из всех знакомых, кто держит дома паука. Ты только подумай, сколько ты выдал разом эмоций! Полный спектр, я еще весь вечер буду их препарировать для блога. Завтра идем плавать?
— Иди ты, Ярик.
— Зато как теперь легко, согласись? Как из проруби вылез! Считай, что мы создаем новую, улучшенную версию тебя.
— Вот тебе еще одна шутка от программиста: знаешь, почему Бог создал землю за шесть дней? Потому что у него не было предыдущих версий программы и проблем совместимости.
Вспоминается шепот на ухо и рука на пояснице, — точно не баг, а фича — и я добавляю:
— Давай завтра в шесть, у бассейна.
***
У Ярика, конечно, свои методы психоанализа, но я все равно очкую перед тем, как влезть в воду. Когда она начинает давить на грудь, будто стискивая легкие, я пячусь по ступенькам наверх.
— Нет, куда! — Ярик тянет меня обратно, вниз. — Держись за бортик и все хорошо будет! За меня держись!
В силиконовой красной шапочке он похож на пионера, а я, в белой, на сперматозоида. Я хватаюсь обеими руками за поручень, ступаю в неизвестность и мне делается, как в той испанской рекламе, «super huevo».
— Ты отлично справляешься! — лыбится Ярик, загребая рядом. — Теперь попробуй убрать руки, я тебя подстрахую!
— Нет! Я тебе видюху лучше верну, в жопу ногу и твои исследования!
Ярик ржет и пытается оторвать мои побелевшие пальцы от поручня-трубы, который идет вдоль всего края. Сверху кто-то шлепает, в соседнем секторе бассейна бултыхаются старушки, а я стараюсь не помереть от сердечного приступа. Воняет хлоркой, от не такой уж и теплой воды мочевой пузырь напоминает о себе как нельзя кстати, потому через минут десять я говорю:
— Я ссать хочу, пошли обратно.
— Ты придумываешь, чтоб слинять!
— Я нассу в бассейн, если ты не отцепишься. И ты никогда не узнаешь, правда это или нет.
Ярик бубнит что-то о халтуре, но отпускает меня, и я, сделав свои дела, стою с ним затем в общем душе под горячей водой, смывая хлорку и запах чужих сланцев.
— Блин, не дотягиваюсь, — говорит он, расчесывая себе кожу под лопаткой. — Ладно, хрен с ней, дома нормально помоюсь.
— Хочешь я почешу, — отзываюсь я без какой-либо задней мысли, на что он фыркает:
— Ага, в общем душе самое то.
Я пожимаю плечами, соображая понемногу, как это бы выглядело, если бы один голый мужик чесал в душе другого. Смотрю искоса на то, как он стоит, выгнувшись совсем не по-пацански, — вон, товарищ справа, как и я, похож на поливаемый из лейки пень — как приподнял ногу и согнул в колене, размазывая большим пальцем по плитке след от жидкого мыла, как липнут к его шее волосы. И сразу подмечается классная подкачанная задница, выбритый пах и всегда аккуратные ногти.
— Ты что, этот самый?.. — произношу шепотом.
Ярик поднимает голову и улыбается, смаргивая воду с ресниц:
— Кто?
— Ну, представитель. Ориентации.
— Я думал, ты в курсе. Это что-то меняет?
— Да не, это я так, просто…
Меняет. Я теперь не могу смотреть на него как на обычного пацана, становится понятно, почему он так иногда томно хлопает ресницами. Неясно только, почему я смотрю на его задницу и ноги со странным чувством, что в этом ничего странного нет — на них нельзя не смотреть.
***
У Ярика есть двоюродный брат Витюшка — держит свой спортклуб «Витязь». Клубом его трудно назвать, как и любое полуподвальное помещение, где раньше была кальянная и продавали спайсы. Но тут сурово, пахнет мужиками, которые тягают железо, протеином и неприятностями. Ярик в этом царстве бруталов, раздолбанных найков и якорных цепей на шеях, что толщиной с его ногу, выглядит как школьница на байк-фесте. Особенно в голубых слаксах.
— Только ты аккуратнее, в четверть силы, — просит Ярик, когда я ступаю на маты, а Витюша, бритый бугай в тельняшке с закатанным рукавом, напротив.
Мужики, бросив железо, распределяются вокруг, скрестив руки на груди и ухмыляясь: и правда, где еще увидишь идиота, который сам попросил дать ему по морде. Разве что в «Бойцовском клубе», но тут у нас «Витязь» — это суровее, да и я не Тайлер Дерден.
— Ты меня ударь, — басит над головой голос Витюши, пока я рассматриваю крест на его груди — одним им меня можно прихлопнуть.
— Я? — морщусь, и Ярик мелькает сбоку:
— Витюшка первый никогда не бьет!
— Я не могу. Я никогда вообще никого не ударял!
— Надо, Гриша! — орут мужики. — Ты пацан или сопля?
Я выкидываю руку вперед и отвешиваю Витюше пощечину, а потом резко лежу на матах и Ярик восклицает:
— Я же просил, в четверть силы!
— Это и было в четверть, — оправдывается Витюша, принося из кладовки аптечку и вытирая мой нос перекисью. На свежую ссадину ложится пластырь с детским принтом в виде черепашек.
— Спасибо, — гундосо благодарю я, и мы с Яриком выползаем из подвала.
— Как себя чувствуешь? — интересуется тот.
— Необычно, — говорю я. — Но совсем не плохо. Как-то странно.
— Будто полегчало?
— Будто отпустило. Я думал, будет страшнее. Пошли в шаурмячную? Я угощаю, стипуха.
— С меня тогда кола и картошка.
Ярику в своих слаксах, конечно, только в шаурмячную и ходить.
***
Я живу в обычном спальном районе. Там, где на детских площадках алкашей больше, чем детей, где в каждой второй панельке на первом этаже «кругляк» или пивнуха, где пахнет сиренью и кошками. Не думайте, что им плохо живется: на одну подвальную кошку приходится в среднем две бабки с харчами. Чем больше бабки несут жратвы — тем активнее кошки удобряют кусты сирени. Круговорот, короче, харчей в природе.
Я люблю свой район — это маленький мир внутри большого города, но есть помимо мелких минусов один огромный: здесь часто вырубают свет по вечерам. Хрен знает, почему, и вроде никого это уже особо не колышет, все привыкли, а я, засыпающий с ночником, все никак. Спасают свечи из хозмага. Только в этот раз я, открыв ящик на кухне, не могу нашарить ни одной. Забыл купить, идиот.
Нос саднит после удара Витюшки, но пластырь я снял еще вчера. Ярик, прощаясь, сказал, что я могу звонить ему в любое время дня и ночи, и я набираю его в почти одиннадцать вечера:
— Ярик, потрещи со мной, пока свет не включат.
— Чего? — фыркает он. — Какой еще свет?
— У нас иногда отключают электричество по вечерам. Это ненадолго, на час максимум.
— И ты боишься темноты?
— Не сказать, что боюсь…
Я запираю дверь кухни и сажусь на пол, у батареи. Достаю из кармана второй телефон, который разъебан, но жив настолько, что на нем можно играть, открываю симс сити и пялюсь на экран загрузки.
— Что тебе рассказать?
— Что хочешь. Только трещи. Можешь даже про мой эгоизм рассказать, я ж тебе точно мешаю что-то там делать.
— Эгоизм — это хорошо, — он чем-то шуршит, и будто хлопает входной дверью — видимо, откуда-то только пришел. — Эго — это инструмент регулирования инстинктивных поведений. Вот, допустим, лемминги, арктические мыши, в сезонную миграцию собираются в большие группы и передвигаются в богатые пищей земли. Если на пути встречается река или море, то они все равно идут, движимые инстинктом, и гибнут сотнями и сотнями. А вот было бы у лемминга эго, он бы сказал: нет, ребята, мне это нахуй не надо, я лучше меньше пожру, но топиться не буду. Или, допустим, ты видишь красивую девушку, твой инстинкт говорит — отличная самка, срочно оплодотворить и произвести потомство с наиболее привлекательной особью. А эго говорит: не, ребята, я умываю руки. У нее парень есть, еще и кавказец, не надо, спасибо. Правда, если человек тебе сильно нравится…
— Как понять, что сильно?
— Ты постоянно думаешь о нем. Если вы долго не видитесь, ты скучаешь. Тебе хочется узнавать его ближе, расспрашивать о том, что он любит, чтобы понравиться самому. Ты хочешь его постоянно касаться.
Я откидываю голову и смотрю в потолок, на котором мелькает полоса света от фар подъехавшей внизу машины. По сути, вся эта ситуация с электричеством — только повод позвонить.
— Это самый первый признак, а потом…
— Значит, ты мне нравишься.
Ярик затыкается на долгую минуту, мне даже кажется, что он отключился, и я добавляю:
— Ну, я решил, что лучше сразу сказать.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что я такой же, как ты, и что у меня не вырастет вагина со временем?
— Да я понял. Мне как-то похуй. Это не баг, это фича.
— Фича… Я перезвоню.
Не перезванивает. Приходит сам — стучится в дверь спустя полчаса, смотрит на меня, взмахивает тонкой рукой с таким выражением лица, будто видит меня впервые.
— А когда уже можно целоваться? — спрашиваю я, а его брови поднимаются вверх:
— Чего?
— Если человек тебе сильно нравится — когда можно его целовать?
— Уже нужно! — фыркает он, обхватывая ладонями мое лицо и прижимается теплыми губами. Я думал, это будет не так обезоруживающе, — точно не знал, какие мягкие у него губы, но это так круто, точно с меня сняли всю одежду и гладят сразу везде.
Внизу, под окнами, лает соседский пес, кто-то хрипло ржет на детской площадке, заплевывая кожурой от семечек лавку, и свет не дадут еще долго, но мне все равно уютно в этом спальном районе, где, оказывается, я тоже нравлюсь тому, кто нравится мне.
