Вы ненавидите меня так страстно

      Когда чужая ладонь обхватила его запястье, Цукишима вздрогнул. Даже не захотел оборачиваться, и так прекрасно понимал, кто к нему подошёл. Понимал по ощущениям, по размеру чужой руки, по грубости пальцев, по слабому сладкому запаху алкоголя и дублёной кожи, который резко ворвался в его личное пространство. Мурашки пробежались по спине. — Всё в порядке, сержант? — произнёс он.       Так тихо, лениво двигая ртом, положив голову ему на плечо. Лейтенант Цуруми. Вот он — нарушает границы дозволенного снова и снова. Цукишима слабо кивнул, накрыл его ладонь своей, поверх — так, как было нужно. Сил на большее он в себе не нашёл.       То, что они снова уединяются вместе кажется какой-то шуткой, выбивающей из-под ног землю. Он уже даже не считал; это успело войти в привычку. Вот она — константа. Постоянная, перманентная. Никуда не уйдёт, всегда рядом. Как ангел-хранитель, как паразит.       Больно невероятно. Спать рядом, чувствовать тепло другого тела всю грёбаную ночь. Обнимать, когда захочется. Трогать кожу, покрытую шрамами, сжимать до синяков, чтобы утром снова играть в солдатиков и вести свою маленькую войну, оттачивая искусство умирать среди подчинённых.       Цуруми берёт луну с неба и делает её своей карманной звездой. Вот так просто, потому что он может. Ещё несколько таких ночей и Цукишима, похоже, потеряет рассудок.       Мужчина всё ещё не смотрел на лейтенанта, когда тот вышел из-за его спины. Горло раздирали невидимые когти от попытки сказать хоть слово.       Цукишима оборачивается, когда слышит плеск вина. Завороженно созерцает, как тёмно-вишнёвые разводы растекаются по стеклянным стенкам бокала и, сгущаясь, оседают на дне. Цуруми молча протягивает ему фужер, и он не видит повода отказываться. Цукишима делает пару глотков, а затем по-кошачьи жмурится, гоняя языком вино между зубами, и, не глотая, приникает губами ко рту Цуруми. Редкие алые струи стекают по его подбородку, шее и груди, прячась где-то за краями воротника кимоно.       Глядя в эти глаза, хочется признаться в отвращении к красному, в отвращении к этому уродливому цвету, жирной полосой перечеркнувшему всю жизнь проблемного ребёнка с Садо. Но Цукишима не может этого сделать. Признаться в ненависти к красному — значит признаться в ненависти к Цуруми, ко всему, чем он дышит и живёт. Красный — это страсть, агрессия, неизлечимая болезнь и слепой фанатизм, это кислый привкус железа во рту и треск сдавливаемых в пальцах зёрен граната. Красный цвет пахнет не клубникой, не арбузом и не розами. Красный цвет пахнет порохом, разлагающейся плотью, смертью. Красный цвет пахнет войной. Какая ирония — лейтенант закрывает глаза и улыбается. Изощрённый мазохизм — любить то, что претит, от чего тошнит и рвёт. — Знаешь, Цукишима, это ведь отнюдь не самое дешёвое вино, а ты решил вылить его на меня, как на продажную девку. — Не вижу, чтобы вы этому противились, лейтенант, — говорит Хаджиме, попутно целуя шею мужчины, следуя за горько-сладкими дорожками винных струй. — Помоги мне раздеться, — скорее приказ, чем просьба. Цуруми всегда игнорировал его недюжинную физическую силу, безжалостно подминая под себя. Будто он — не закалённый в боях солдат, а его личный дворецкий. Эта вопиющая наглость и бесстрашие кружила Цукишиме голову сильнее любого известного ему наркотика, доводила до состояния беспамятства, отупляющей ярости и дикого возбуждения, граничащего с потерей сознания. Ловя на себе его холодный, надменный взгляд, Хаджиме чувствовал, как время обращается в зыбкое трясинное болото, а низ живота сводит жгучая судорога, как внутри всё горит и плавится, тушуется и болезненно сжимается в робком предвкушении предстоящей игры.       Цуруми встаёт из кресла, ожидая, действий его подопечного. Цукишима же бесшумно скользит широкими ладонями по оби*, неспешно избавляясь от него, губы касаются обнажённой груди, оставляя на коже красноватые следы. — Так ты просишь прощения за пролитое вино? Думаю, тебе следует прилагать больше усилий…       Цукишима недовольно цокает языком, и в следующее мгновение Цуруми чувствует, болезненный укус в области груди, кимоно с шумом падает на пол, и лейтенант громко выдыхает, когда ночной воздух встречает его своими прохладными объятиями. — Это вино слишком сладкое, — ладони Цукишимы ложатся лейтенанту на плечи и медленно толкают назад, заставляя откинуться на близ стоящий стол, — я предпочитаю саке, — сержант стискивает свои сильные челюсти, оставляя очередную багровую метку прямо на шее, и тут же старательно зализывает место укуса, влажным языком снимая проступающие рубиновые капли крови. Цуруми громко шипит, мысленно понимая, что из-за своевольности подчинённого всю следующую неделю ему придётся ходить с забинтованной шеей, чтобы скрыть следы от зубов и синяки.       Цукишима смотрит, как непроизвольно начинает сочиться ликвор из-под тёмных прядей волос, обычно аккуратно уложенных назад, сейчас же — свободно прикрывающих изуродованный лоб, и чувствует, что внутри поднимается агоническая дрожь. Омут глаз Цуруми — само безумие. Губы — как ядовитый шип, до основания впивающийся в пульсирующие артерии жизни. Поясница против воли выгибается. Страшно. Жить вот так. Быть влюблённым? Нет, нет. Зависимым. Нуждающимся. Чтобы в тебе снова и снова зажигали огонь, как в старой масляной лампе. Цукишима трётся носом о место укуса, чутко улавливая усиливающиеся с каждой новой царапиной характерные металлические нотки. Цукишима любит вкус его крови у себя на языке — солоноватый, с лёгким железным налётом, набивающим приятную оскомину. Из раза в раз впиваясь в губы мужчины жёстким поцелуем, он чувствует, что это не просто кровь — это сочащаяся по венам злоба, хорошо спрятанная внутри, такая горячая и вязкая, что зубы сводит.       Каждый поцелуй сержанта — кровавая метка, каждое его прикосновение — новый синяк. Однако Цуруми лишь тихо смеётся ему в губы и медленно ведёт носом по пламенеющей щеке, вдыхая полной грудью щиплющий ноздри запах удушающе-пряного вина, который как по щелчку выключает разум, вызывает пьяное головокружение и чувство первобытной эйфории, граничащее с сумасшествием — сжигающее, едящее и разрывающее изнутри. А потом Цукишима допускает фатальную ошибку, на мгновение опасно открыв горло: лейтенант в отместку впивается в чужую шею, подобно дикому зверю, легко рассекает своими зубами смуглую кожу, оставляя жуткий укус, намного глубже и сильнее тех, которыми наградил его Цукишима.       Цуруми довольно кривит губы, когда мужчина рывком отдаляется от него, крепко ухватившись ладонью за сочащуюся кровью рану. — Вы забываетесь, сержант, — предостерегающе рычит Цуруми, неспешно поднимаясь со стола. Цукишима смотрит на него бешеными от злости глазами и всё же безропотно отстраняется, даёт лейтенанту перехватить инициативу и прижать себя к стене. — Ваш лоб… — Хаджиме позволяет ему схватить свои запястья и вновь предоставить испачканную кровью шею жадным губам. — Ликвор, сэр… уже начинает капать с вашего подбородка. — Цукишима тяжело дышит, оглушённый поднимающейся к груди волной адского жара. Цуруми лижет свежий укус, лишь больше размазывая кровь по разгорячённой коже, целует нещадно ноющую рану. Затем притягивает одну из рук Цукишимы к лицу и вбирает в свой кровавый рот мозолистые пальцы, аккуратно очерчивает кончиком языка лунки ногтей, томно глядя на него из-под полуопущенных век с давно выжженными ресницами. Он в мельчайших деталях помнит, как эти пальцы ловко управляются с винтовкой, безжалостно сжимают чужое горло при необходимости, крепко держат окроплённый багрянцем штык… И как при этом блестят тёмно-серые глаза Цукишимы — яростью, холодом и решительностью.       Лейтенант вынимает пальцы мужчины изо рта, в безумном оскале обнажая ровные зубы. — Ах, ликвор, я так увлёкся, что и не заметил… — Цуруми прильнул к уху сержанта, — так помоги мне избавиться от него, Цукишима.       От последних слов по телу Хаджиме бегут мурашки, он несколько медлит, но затем уверенно подаётся вперёд к чужому лицу, упирая колено в болезненно напряжённый пах напротив. Язык старательно слизывает мутноватую жидкость, очерчивая скулы, поднимаясь выше, туда, где пропадают кожные покровы, к колодцу ихора*. Внутри всё сводит и напрягается до предела, превращая тело в искрящийся нерв, остро отзывающийся на малейшее прикосновение. Чувствуя, как тёплый язык начинает проникать в незарастающую варедь у него на лбу, Цуруми яростно впивается ногтями в плечи подчинённого, раздирая их в месиво, пальцами размазывает скатывающуюся с царапин кожу, давясь раскалённым воздухом, срывается на протяжный хрип. Неприкрытые нервы и сосуды по-особенному реагируют на влажные прикосновения. Это щекотно и больно одновременно, сладко и горько, прямо как то самое вино, что они совсем недавно пили.       Когда бляшка ремня вместе с брюками летит на пол, Цукишима едва дышит от ощущения нарастающего возбуждения — низ живота взрывается пульсирующей болью, что колючей проволокой тянется вдоль всех мышц, затрагивая мучительно-сладким спазмом каждый сантиметр оголённого, словно провод, тела. Только, поняв, что ещё чуть-чуть, и он сорвётся, Цукишима становится настойчивее — хватает лейтенанта за волосы на затылке, делает резкий поворот, и теперь Цуруми сам оказывается вжатым в стену с такой силой, что древесные панели под ним тихо скрипят.       Цукишима входит в него с протяжным стоном, нетерпеливо и резко, грубо проталкиваясь и тихо рыча. Лейтенант до хруста в спине выгибается под ним дугой и закидывает ноги на мужские бёдра, позволяя войти на всю длину. Дико, горячо, безмерно. До потери пульса и черноты перед глазами. Цуруми всё так же ядовито шепчет ему всякие сладкие слова, порывисто вовлекая в долгий поцелуй, тесно прижимаясь к нему и обнимая, центром ладони, едва касаясь кожи, обводит ореолы сосков, гладит напряжённую спину. Хаджиме разводит чужие ягодицы шире, проникает внутрь всё глубже, начинает ритмично двигаться, попутно проглатывая несдержанные выдохи лейтенанта.       Оргазм похож на кратковременный электрический импульс, на сноп ослепляюще-ярких искр, вылетающих из-под кузнечного молота. Он иглой летит по венам, легко простреливает мышцы и со всей дури вбивается в низ живота, растекаясь пронизывающей каждую клеточку тела резкой судорогой, вспыхивает золотом и, тут же сходя на убыль, угасает.       Не выходя, Цукишима самозабвенно утыкается носом в грудь напротив, жмурясь от почти что ласковых поглаживаний головы. Лейтенант мельком улыбается, с лёгким любопытством наблюдая, что их пот и кровь от трения тел наверняка смешались, думает, что они похожи на тесно переплетённые между собой корни дуба; крепко сросшиеся, ставшие единым организмом.

***

      Закончив отчёт, сержант покидает кабинет начальства, устремляясь вперёд по пустому коридору. Спускаясь по лестнице, он встречает младшего лейтенанта. Който стоял внизу, прислонившись спиной к стене, как-то подозрительно переминаясь с ноги на ногу. Увидев Цукишиму, он преграждает ему путь, буквально не давая тому преодолеть последние две ступеньки. Юноша окинул подчинённого изучающим пытливым взглядом: сильно привлекала к себе внимание бинтовая повязка с выпирающим бугорком ваты на шее. — Вас что-то беспокоит, лейтенант Който? Если нет, то позвольте пройти, я спешу на обед.       Отоношин нахмурился и посмотрел Цукишиме прямо в глаза, а затем резко вцепился руками в чужие предплечья. — Скажи мне, Цукишима… каковы на вкус мысли старшего лейтенанта Цуруми? — на лице сержанта мимолётная заминка, однако затем он начинает понимать. — Немного терпкие, сэр, — отвечает Цукишима, практически не меняясь в своём абсолютном выражении спокойствия и отрешённости, чем кажется только больше злит лейтенанта, — хотя нотки солёности тоже присутствуют, но в остальном довольно… водянисто.       Който мгновенно закипает и хочет было обрушить на него свои моральные речи и упрёки с предостережениями, но Цукишима перебивает его, едва только юноша успевает набрать воздуха в лёгкие. — Я ответил на Ваш вопрос, а теперь позвольте… — сержант спускается на ступеньку ниже, но Който застыл на месте, словно обелиск, зло прикусив губу. И это просчёт с его стороны. Цукишима тяжело выдыхает, прикрывая глаза, а затем делает резкий выпад, ударив лейтенанта прямо в солнечное сплетение, отчего тот сразу падает на колени со сбитым дыханием.       Мужчина без проблем спускается с последней ступеньки и наклоняется к уху младшего лейтенанта. — В ваших же интересах сохранять молчание, лейтенант Който, иначе в следующий раз это будет не мой кулак, а пуля.       Это причиняет боль и горечь. Който не боится Цукишимы; заведомо просчитав всевозможные исходы их разговора, он знал, чем в итоге всё кончится, но это вовсе не значит, что он собирается опускать руки. И когда сержант оставляет его одного, Който понимает — он пламенно верит в то, чем Цукишима уже давно не является, понимает, что лейтенант Цуруми в очередной раз ловко его обыграл.