Снег метет и снег кружится, Буря воет как волчица, А во царской слободе Двое тешатся в игре. В шашки царь любил играть, Да картишки раскидать, Он из кубка морсы тянет, Пешку в дамки подгоняет…
— Твой ход, царь-батюшка. На устах Федьки Басманова улыбка лукавая играет, когда он, второй раз за всю игру, заставляет полюбовника своего гневно ударить кулаком по столу дубовому, зарываясь пятерней в свои нечесанные с утра волосы. Прежде решил он голову брить да тафью теплую даже в хоромах носить, но любы его опричнику младому были космы царские, в которые юнец пальцы в момент страсти их зарывать привык, а потому оставить пришлось моду новую и блажи чужой уступить. — Мухлюешь, Федя! — Да как же смею я, государь мой? Сам видишь — все честно. Снег за окном большими хлопьями опускался, и мечтательно Басманов в окошко хором царских уставился, внимание большее уделяя мечтаниям своим, нежели партии удачной. Заметил взор этот царь и тоже очи на двор заметенный устремил, где уж сугробов намело да крыши белой шапкой запорошило. — О чем думу думаешь, Федюша? — Да гадаю я, царь-батюшка, хорошо ли снег такой лепиться будет. — Зачем оно тебе? На это опричник лишь улыбается игриво и нагло подмаргивает царю, растирая белые свои ладони. Вздыхает государь, устало очи прикрыв, да не мог он желанию любимца противиться, а потому пришлось одежу, на полу небрежно раскиданную, собрать и во двор выходить, очередной задумке Федора уступить. Недовольно морщат лица бояре, на пару со стражами царскими нос воротят, когда узрели они картину чудную да взору непривычную. Где ж это видано было, чтоб муж на троне восседающий в снежки удумал играть с юнцом озорным, да в сугробы его кидать, сверху всем телом наваливаясь! Басманов ему под шапку уж снега натолкал, заливаясь смехом звенящим, когда царь красные от мороза руки этой бестии за ворот сует, сам оскалившись, подобно зверю хищному. Игрались полюбовники долго, и столь же долго отплевывались наблюдатели, пока наконец всем это дело не надоело и не велел государь баню топить, Басманова за шею обняв точно в захвате рукопашном.***
— Вижу я, что с государем нашим ты сблизился и люб ему стал паче многих. Федор угрюмо в миску с похлебкой глядит, вяло ложкой в ней ковыряясь, да на отца родимого очей поднять не может, дабы не видеть на лице его паскудной улыбки, как у бояр завистливых. — Ты ведь тоже, родимый, царю другом приходишься. А я кравчий его, всего и делов. — Отцу лжешь, Федя. Со мной государь во дворе не играется и вместе на лошадях мы ночами по полям не скачем. Но то и понятно. Напрягся Басманов младший, встрепенулся. Точно волк в силки угодивший, на отца он смотрит да соболиные брови от негодования хмурит. — Что ж понятного в этом? Объясни мне, ибо не разумею я никак, что всем вокруг понятно, а от меня сокрыто. — Ох, брось ты игры эти, Федор, я тебе не царь, чтоб меня вокруг пальца крутить. Я еще о повадках отца его Василия наслышан, да верно и сам Иван сей доли не избежал. Не зря ж тебя Федорой кличат, не зря ты в летнике пред царем крутишься, аки рабыня-одалиска бедрами ведя. Багровеет от слов этих опричник молодой, из-за стола вскакивает, и руки его уж почти к сабле на поясе тянутся, дабы честь свою защитить и позор кровью смыть. Но не может он на отца родного руку поднять, а потому остается ему лишь горло драть, да так, что аж щеки совсем пунцовыми стали. — Да что ж и ты во мне бабу видишь? Я воин, доблесть свою не раз доказавший, а не девка дворовая, которой можно без ведома по заду хлопнуть! Аль ты бояр наслушался, что считают, раз любит меня царь, то как бабу в тереме веретено крутящую?! У Федора очи гневом затуманились, крылья носа трепещут, а отец его лишь похлебку знай заглатывает, на сына даже не взглянув. — Нет дела мне до ваших с царем утех, но выгоду в сношениях ваших вижу. Покуда ты у ног его сидишь, род наш под защитой, как и дела наши. Не может более сносить этого Федор, злобно сплевывает он на лавку, где родич его сидит, и вылетает вон, с трудом дрожь в руках сдерживая.***
Царь русский мудрым был, книг много на веку своем прочел, да языки разные знал, балуясь вечерами стишками охальными на лад разный. Ум острый имел, поспорить любил, только вот не в силах понять он перемен разительных в настроении кравчего своего, что иным в общении стал, да все больше с саблею во дворе упражняется, будто доказать что кому желает. Глядит царь на тело крепкое да поджарое, и всякий раз в чреслах его огонь горит, как жаждет он вновь прикоснуться к искусителю юному, да вот только Федор иначе вести себя стал, задумчив как никогда прежде и все реже на ночь в хоромах царских остается, под предлогом любым к себе отправляясь. Дурное задумал, предать хочет — первое, что в голову царскую взбродит, аль нашел кого, парня, может девку младую. Кошки скребут от этого на душе, ведь люб кравчий юный владыке своему, годы свои с ним он не чует, вновь в мальчишку озорного превращаясь, а те ночи, что тела их воедино сплетались в страсти дикой, когда сокровенным делились они, глаз друг от друга не отрывая, не променяет царь ни на злата горы, ни на хоромы пышные, ни на дев юных. Но видит государь, как сидит кравчий часами на крыльце одинокий, пса дворового по макушке оглаживая, а порой слезы мелькают в глазах ясных, и тотчас мысли ядовитые из ума царского улетучиваются. Гадает он, в чем дело приключилось, и решается владыка Федора к себе позвать да начистоту с ним поговорить. Но тут слышит он крики со двора доносящиеся и невольно идет к оконцу, нутром чуя недоброе. Видит царь, как любимец его во снегу Дмитрия Оболенского мутузит, кулаки в ход пустив, да так крепко в нос тому зарядив, что у сына воеводы погибшего кровь всю рубаху залила, за шиворот затекая. Выходит царь, притихли все разом, даже драчуны оба угомонились, покорно на колени перед государем упав. — Батюшка-царь, — Оболенский ползет к царю на коленях, смиренно голову склонив да на Федьку злобные взгляды кидая, — не серчай, вели слово молвить. — Позже молвишь. Привести себя в вид божеский да ко мне оба. И поживей!***
Не сказали смутьяны из-за чего драку устроили, стояли на своем, что по дурости все это. Оболенский ни жив, ни мертв, на лице бледном круги черные под глазами пролегли, а Федор знай гордо перед государем стоит, привольно себя чувствуя в его палатах. В очах ясных гнев и злоба с удовольствием смешались, нет больше в них слез горьких от обиды, будто всем он отомстил, каждому кулаком намахав. Царь Дмитрия отпускает и ждет, пока тот двери за собой затворит, а потом манит перстами Басманова к себе, будто дитятко малое зовет, да велит ему на колени к себе сесть, крепко стиснув в объятиях стан гибкий. — Скажи-ка мне, соколик мой, отчего ж ты сегодня кулачным боем во дворе-то занялся? Мало тебе недругов на поле брани резать, решил ты здесь народ попужать? — Не в том дело, государь мой. — Опять государь? — Крепко ухватив Федора за подбородок, заставил царь себе в очи смотреть, свободной рукой к себе теснее прижимая. — Никак имя мое подзабыл ты, что уж вторую седьмицу меня по имени не кличешь? А ну быстро отвечай, что за дурь ты вбил себе в голову, пока я лично не высек тебя, как холопа дворового! От слов этих на устах у Федора лишь улыбка грустная расцвела и поведал он в кратце о кручине своей, чуя, как гнев вновь в крови кипеть начинает. Он бы всех их заживо в кипятке сварил, аль на кол бы посадил будь его воля, но незачем о том царю знать, а потому выдал Басманов как на духу лишь как в содомии его Оболенский обвинил, да как бояре за спиной его бабьим именем прозвали. Об отце родном ни слова не молвил Федор, зная, на что во гневе способен полюбовник его, ведь не пощадит он Басманова старшего, коли узнает о разговоре, что давеча с сыном тот вел. Умолчал он и о том, как рвется сердце его при мысли, что не его государь милостивый любит, а тот девичий образ, что примерил на себя опричник, летник нацепив на себя потехи ради. Слушает царь, кивает время от времени, после чего с серьезным видом вопрошает, будто решает вопрос государственной важности. — Вот скажи мне, Федя, когда на тебя пес дворовый лает, ты ему вторишь, на четвереньки опускаясь, аль мимо идешь и пущай он глотку дерет? — Мимо иду. — Так кого ж черта ты ведешь себя аки пес шелудивый и на каждого дурня с кулаками кидаешься? — Кидался б на каждого, у тебя уже холопов бы не осталось. Рассмешило это царя, повеселел и Басманов. Обнял он шею царскую, да млеет сидит, когда руки сильные по его бедру вести начали, медленно двигаясь к естеству ближе. — Я, по разумению твоему, слеп да стар, а потому служивого смелого с бабой перепутать в ночи могу? — Рука грубая уж к паху подобралась, и оглаживать царь стал орган чужой, лаская нежно, да под штаны пробираясь. — Уж нашел бы я девицу, коль была мне она дюже нужна. Скажи мне, Федя, ты согласен с царем своим? Федя не знает, с чем и соглашаться, когда горячая рука его плоти коснулась и скользнула к мошонке, обхватив оба шарика ладонью и слегка массируя их, отчего перед глазами совсем поплыло все и жарко стало. — Ваня… Царь усмехается, вновь чужого члена коснувшись, и, обхватив его медленно, двигать рукой начал по всей длине, губами ловя стоны тихие с уст опричника своего. Федор в плечи мужские вцепился, лицо в изгибе шеи чужой прячет, а бедрами толкается руке ласкающей навстречу, что темп свой ускоряла, пока вдруг резко не остановилась. — Сие будет наказанием тебе, Федя. За то что от царя своего правду скрыл, да сам полез в драку, сегодня в покои мои без приглашения ни ногой! Басманов ушам своим не верит, не зная, куда деть себя да как от напряжения в теле избавиться, но хитрый взгляд из-под кустистых бровей сразу понять дает, что с этой проблемой кравчему придется справляться самому. Он с трудом портки выше натягивает да срам прикрыть пытается, и уж почти до дверей доходит, как вдруг голос строгий ему в спину летит: — К Оболенскому не лезь больше. Сам вопрос решу, понял? Федор кивает, не повернув головы и с трудом пряча довольную улыбку. Он покидает хоромы царские, зная, что в ночь эту вновь в них зайдет, и наконец обида отступает под напором сердечной привязанности.