Жестокость

      Простор, простор и свет.       Лес гулким безмолвием отзывался на его шаги. Серая мгла заволокла всё небо, каждый его кусочек, мелькающий сквозь тёмную нависшею крону высокого редкого леса, и давила на душу тяжким отчуждением.       Безмолвно. Но шумно. Танджиро шёл вперёд, щурясь и отворачивая голову — в лицо бил силный ветер — он хлестал горячими оплеухами по щекам, обдавал холодом и, казалось, вот-вот пригнёт ресницы к глазу. Даже серьги в ушах стали быть куда тяжелее, а волосы спутались в непонятные комья, из-за чего Камадо выглядел как уличный оборванец, который уже несколько месяцев не мылся, даже не купался в речке.       Камадо всегда отличался своей выносливостью — даже до того момента, как начал тренироваться у Урокодаки и стал охотником на демонов, — он всегда легко взбирался в горы по извилистым тропинкам с тяжким грузом на своей спине. Однако сейчас он задыхался: суматошно и тревожно металась в его сердце кровь, пульс гремел в ушах и руки дрожали, дёргались вслед за каждым болезненным ударом в груди.       Танджиро с опаской смотрел вверх, где заросшая мелкой жёлтой травой тропинка обрывалась в месте, где холм соприкасался с серыми небесами. Дорога где-то там переваливалась через вершину горы и плавно спускалась в мокрый овраг, полный высокого качающегося тростника — туда Камадо шёл. Он шёл к Томиоке.       Ноги отказывались идти, и Танджиро время от времени останавливался то ли для того, чтобы перевести дух, то ли для того, чтобы отговорить себя от своей идеи.       Отпуская разрывистое дыхание наружу, Камадо приложил ладони к сердцу, складывая их друг на дружку. Пульсирует. Очень сильно. Сначала — один отчётливый стук в груди, долю секунды спустя — дребезжание вен на руках. И ещё сильная боль в виске.       Он останавливался с отчётливой мыслью: «Я в бреду», — но секунду спустя сомнение, обуревавшее его, заставляло двигаться вперёд. Это сомнение и останавливало его, и переставляло его ноги. И он шёл, останавливался, но шёл и шёл, пока, в конце концов, не добрался до самой вершины.       Ветер поглаживал лысину горы мягким ветерком, ненавязчиво вбивая в Танджиро воздух и сковывая грудь; между рёбер всё сжалось и закололось, гулкое сердцебиение отдавало болью в солнечное сплетение. Камадо растерянно глядел вниз, где средь пожелтевшего бамбука стоял крохотный домик Томиоки.       «Боже, что же я творю?» — мысленно вознёс Камадо с таким отчаянным, безнадёжным лицом, будто он сейчас вот-вот ударится в слёзы. Разум туманился, чувства воспевали. Однако очень странные чувства, они противоречили друг другу, сотворяя коллизию внутри головы Танджиро. И оттого он был готов разорваться, бросить всё и сесть здесь где-нибудь под деревом, зарывшись лицом в колени. Но фатальное чувство гнало его дальше, не позволяло остановиться. И чем больше Камадо противился ему, тем быстрее он шёл, думая: «Чем быстрее, тем лучше», — хотя этот девиз никак не подходил его намерениями. Абсолютно. Признание в любви — это не то, что происходит по щелчку пальца, за считанные секунды. Боже, он шёл признаваться в любви. В любви, чёрт возьми! Однако, господи… Это не любовь?.. Это чувство, которое схватило Танджиро за шкирку и тащило вперёд, кажется, не было любовью. Он просто шёл. Без ясного намерения. Он боялся. Чего? Того, что его отвергнут? Нет, ему было без разницы… Тогда почему? Почему он идёт признаваться в любви?!       Сквозь пелену забвения в сознание пробивались смутные, счастливые воспоминания: Танджиро сидел рядом с Томиокой около костра, глядел на него косо, незаметно, по крайней мере, он старался незаметно, он внимательно смотрел, как рыжий свет огня вырисовывает над его синими глазами глубокие тени, как играет с цветом его зениц, превращая их в такой ещё более приятный цвет, тёплый, мягкий греющий, похожий на что-то среднее между синим и красным, но не фиолетовый. Камадо навещал Гию, как только появлялась возможность. Большую часть свободного времени он проводил рядом с ним, старался придумать повод, чтобы прийти к нему, иногда даже не обходясь без лжи: парень говорил, что Урокодаки просил наведываться к нему.       Танджиро вспомнил это, и на душе резко полегчало, стало тепло и приятно. Он любил. При каждом появлении этого воспоминания у него в груди всё трепетало и возносилось, в животе появлялось столь странное чувство, что казалось, кто-то щекотит его брюхо бархатистыми цветами.       Вдохнув свежего воздуха, он медленно ступил дальше. И подлое отчаяние схватило юношу вновь: его бросило в дрожь, страх подкосил ноги, чуть не роняя Камадо на землю, и ужасная мысль снова влетела в сознание: «Я не люблю». Взревев, Танджиро завалился на задницу, зарываясь руками в голову и вороша волосы. Он идёт к Томиоке. Зачем? Чтобы признаться в любви. Тогда почему он так противится своему желанию? Боится? Вряд ли. То был точно не страх. Он уже твёрдо решил, что не так сильно боится ответа Томиоки.       Или, кажется, наоборот. Он боялся ответа Томиоки, потому что любил, очень сильно, и боялся, что его отвергнут. Томиока ведь такой нелюдимый… У него почти нет друзей, а про про любовь-то что уж говорить?.. Найдутся ли в его опечаленной, намеренно одинокой душе взаимные чувства? Камадо не знал. Боялся. Он хотел давать намёки Томиоке, хотел как-то более сблизиться с ним и хотел влюбить его в себя. «Как же эгоистично!» — возмущался на самого себя Камадо, но сам себе не мог противиться. Он пытался угомонить свои идеи, но у него не получалось. Но, кажется, к счастию, он ещё ничего такого не сделал, он, ведя войну внутри себя, не успел ничего сделать. Это позволяло спокойно выдохнуть.       Но вот сейчас Камадо идёт к Томиоке: он любит, боится, страдает, но идёт не из-за любви. Его, кажется, подхватило какое-то другое настойчивое чувство — слепое упорство. Точно! Танджиро давно хотел признаться Томиоке, но боялся. Ненароком он зачем-то при каждой встрече уговаривал себя признаться ему — настолько сильно он любил, настолько он был нетерпелив перед любовью. Он говорил себе это сначала в шутку, потом стал задумываться о том, может стоит действительно признаться? Но со страхом он тогда не овладал и лишь продолжил всякий раз силить себя на это действие, вдалбливать себе в голову необходимость срочного признания в любви, и вот — он живёт признанием в любви, заполонившем всю его голову. Он не думает ни о чём другом. Он даже очень мало думает о своей привязанности к Томиоке, ставя под вопрос в конце концов саму любовь к Томиоке.       «Действительно ли я его люблю?» — озадачился Камадо со слезами на глазах.       — Действительно ли я люблю?.. — полушёпотом прохрипел Танджиро, вскидывая голову к небу и смотря заплаканными глазами на серый, желтоватый свод. Вскоре пришлось снова съёжиться в маленький, грустный комочек, потому что слёзы окончательно одолели парня — он ревел, захлёбывался, еле сдерживая сильное желание закричать, взвопить; в этом состоянии дышать с поднятой головой стало больно, потому что кадык, губы и плечи дёргались. Да и сам Камадо дёргался, словно в конвульсиях, вжимая голову в свои колени, а когда воздуха не хватало, поднимая зарёванное лицо навстречу потоку тёплого ветра, то жадно забирая ртом свежий воздух, то плотно смыкая дрожащие губы. Он смотрел куда угодно, но только не вниз, не на подножие горы, где стоял низенький дом Томиоки.       Он, беспомощный пред собственными чувствами, так и ревел, пристроившись на верхушке жёлтого холма, понурив взъерошенную голову и вытирая чёрствыми, широкими ладонями катящиеся слёзы (уже даже кожа на щеках горела). Он так и силил себя глядеть вниз, глядеть на дом Томиоки, зачем-то выжидая появления своего возлюбленного, пока, в конце концов, небо не стемнело, и парень просто убежал оттуда.