Минута перед рассветом

Прохладный ветерок, дождь из белых лепестков черемухи и их приторный запах, цепляющийся за слизистую носа и пробирающийся в желудок, смешиваясь с алкоголем и вызывая новый приступ тошноты. Кружение головы и упертые попытки идти дальше, к набережной, где запах уже не будет таким сладким, где ветерок усилится, заполняя все существо свежестью реки. Асфальт сухой, последние дни Питер не видит дождей, и это совсем не радостно, когда только он разбавлял эту ужасную сладость. Мокрый асфальт — запах жизни тянущегося к воде. Долгие, тяжелые шаги к набережной, падение коленями на нее и взгляд наверх, мазком по реке и еще черному небу, но где-то у самой кромки еще только зарождается встреча, только замечают друг друга небо и солнце, а звезды уже давно устало закрыли лица. Тошнота ослабевает, желудок сильный, привыкший, а сладость смыта едва заметными волнами. Минута перед рассветом. *** — Молодой человек, вам вызвать скорую? — открывает глаза, в нелепой позе обнимая асфальт. Думает: Все еще сухой. Вздыхает: Жаль. — Молодой человек? — девушка над ним слишком матушка Тереза, слишком добрая и абсолютно наивная, раз решила подойти к валяющемуся на земле пьяному мужчине и попытаться разбудить. — Вам бы лучше так не рисковать, вдруг алкоголик буйным окажется, — спокойным шелестом волн. — А вдруг человеку плохо и нужна помощь? Да и не выглядите вы как алкоголик, — чуть успокаивается девушка и улыбается, поправляя волосы, собранные в пучок, выпуская скопившееся напряжение. — Как видите, я просто уснул, — успокаивающе приподнимает уголки губ. — Я бы сказала, что вы упали в обморок, но если дело в алкоголе… Может вам таблетки от тошноты? — Спасибо, не нужно, — пытается подняться, и девушка сразу бросается помогать. — Не добивайте уж мою гордость, — все же улыбается, и та улыбается в ответ, отпуская. — Вы точно сможете дойти до дома? — Да, спасибо. Надеюсь, вы из-за меня не опоздаете. — Ничего, главное, вы оказались в порядке. Хорошего дня, — снова улыбается и уходит, цокая низким офисным каблуком. — И вам, — качает головой все же наивной, но доброй девушке вслед. Думает: В этом мире еще что-то осталось. Поджимает губы: Главное, чтобы в ней это не убили. Птицы журчат наперебой, джинсы шуршат и почему-то шум машин полностью перекрывается этими звуками. Вот и тошнотные белые берега, и трупный запах черемухи. Громкий звук домофона. Разуться при входе, протереть руки антисептиком, почистить зубы, прополоскать освежителем рта, вещи в стирку, тело в душ и драить, драить, драить. Больше шампуня, еще больше геля. Мокрыми следами по паркету, шелестом достать полотенце и высушить усталые мышцы и под одеяло, к мягкому боку, к длинным волосам, к пониманию и теплу, чтобы ненавидеть себя еще сильнее, потому что это Ксюша. Чудесная, добрая, красивая, понимающая и принимающая Ксюша. Но… Ксюша. Ксюша, которая все знает. Ксюша, с которой теплая кружка чая, желтая листва и мирное тиканье часов в объятьях. А тянет обратно, к беготне по улицам, холодным носам и пылающим щекам, к разрисованным стенам парадной в глупых словах из популярных книг. К раскрытому окошку между первым и вторым этажом и запорошенным снегом карнизом, к дыму сигарет и ярко горящим глазам, за которыми табачного огонька даже и не видно, несмотря на непроглядную темень. К свежести-свежести, влажности-влажности, холоду-холоду, зиме и Юлику за минуту перед рассветом. Или к зною и высушенной за две минуты бутылке воды, к бабулькам, недовольно шебуршащим языками и цокающим на двух взрослых парней на крыше детского домика. К резкому похолоданию и плечу, от жара которого голова идет кругом и хочется сидеть так бесконечно. К ярким звездам, громким звукам ночи и летней духовной свежести. К спокойствию-спокойствию, нежности-нежности, теплым-теплым летним ночам и юликовым губам за минуту перед рассветом. *** Дима Ларин не пьет алкоголь десять лет, Дима Уткин каждое второе число каждого месяца зимы и лета заливается и шатается по улицам, пока тело совсем не отчается бороться и не отключится где-то там, не дома, так, чтобы не быть тем, что бы испортило доброй и нежной Ксюше утро. Дима Ларин называет Юлика крысой и говорит, что никогда не смог бы помириться с ним, Дима Уткин разбивает кулаки в кровь и кричит во все горло, пугая птиц в лесу, каждое 28-е августа, а затем старательно заливается алкоголем неделю и царапает-царапает ладони. Дима Ларин не другой человек, Дима Ларин — тот же Дима Уткин, только никогда не любивший человека с самыми горящими глазами. Дима Ларин держит лицо и медленно тлеет изнутри, откинутой докуренной сигаретой за минуту перед рассветом. *** Согласиться поехать на «блогерскую тусовку» с Джараховым, решение было глупым и необдуманным, потому что, конечно, Юлий Онешко не мог не поехать. Вместе с Каплан. К слову, Дима тоже с Ксюшей, с которой все же расстался, не выдержав вечной лжи самому себе, но которую искренне любит, как самую добрую, нежную и прекрасную. Дима с Ксюшей, о расставании с которой никто не знает и не узнает, пока девушка не найдет себе новую любовь. Дима с Ксюшей и только она не дает ему развернуться и сбежать, как только взгляд падает на любимую минуту перед рассветом. Ларин молча идет к воде, любуется бликами, ловит зайчиков глазами и морщится — на языке кислый привкус потери и безнадеги, а торчать тут все выходные. «И вправду, нахрена ты сюда поперся, старая ты морда?» — вздыхает. Хотелось почему-то бегать по берегу босыми ногами, брызгаться с Ксюшей, Эльдаром и Витей, затащить их в водоворот глупого неуместного веселия и абсолютной непосредственности, но Ларину уже за тридцать, уже нельзя, уже неправильно и… Не то, чтобы его действительно волновали все эти можно/нельзя по общественному мнению, но здесь не только его друзья и товарищи. Большинство людей быстрее набьют ему морду, чем улыбнутся такой картине. Резко пересыхает во рту, и Дима направляется к бутылкам воды, но детство в пятой точке все не хотело прекращать играть, и Ларин меняет нелепо направление на девяносто градусов и подходит к Вите: — Пошли в лес? — Зачем? — тихо и заговорщицки. — Ягоды, — довольно шепчет, и друг соглашается. По лесу идут тихо и сосредоточенно, тщательно отбирают съедобные свежие ягоды и немного срезают грибов в маленькую сумку. Натыкаются на листья щавеля, собирают и их. Заворачивают к ручейку, наливают воды в походную железную бутылку, которую Дима любовно прихватил с собой, и понимают — ушли далеко, а главное, непонятно в какой стороне остальные, шли не прямо, плутали деревьями, листьями. Пить начинает хотеться с новой силой и Дима разводит костер и делает из палок конструкцию, чтобы подогреть бутылку, кипятит воду и ставит емкость в прохладный ручей так, чтобы вода не накрывала горловину, окружает камнями для устойчивости: — Остынет — выпьем, — Витя кивает, и парни начинают всматриваться в воду и лес, любуясь красотой и вдыхая свежесть окружающей среды. Через время прибегает белка, наглая и совсем бесстрашная, спрыгивает Диме на голову и бежит к сумке, Ларин смеется, отгоняет наглую зверюшку, та обиженно пищит, но скрывается в ветках: — Хорошо не мартышка, говном бы закидала, — смеются и, ладно, шутка про говно, но те бы действительно закидали! Хотя белки тоже неплохо кидаются, правда шишками да орехами, Ларин надеется, что эта была доброй и действительного зла на них не держит — ягод еще пруд пруди. Выпивают остывшую воду, добавив туда сока раздавленных мытых ягод, довольно улыбаются и ставят еще воды кипятиться — где компания все еще не ясно, а пить в поисках точно захочется. Плутают долго, но весело, приходят уже в темень, переругиваясь и все вспоминая ту наглую белку. Ксюша налетает на парней, Эльдар семенит суетливо рядом, но те весело обнимают их и показывают ягоды, грибы и листья. Ощущение чужого взгляда режет щеку, поэтому Ларин поворачивается в сторону источника и натыкается на взгляд Юлика, на секунду даже кажется, что тот был облегченным, как если бы беспокоился о пропаже Димы, как если бы… ему все еще было не все равно на него, как если бы у Димы еще был шанс все вернуть. Думается: Смирись. Вертится: Ты ему больше не нужен. Растягивает губы в усмешке и подмигивает, вызывая волну негодования, затем ест со всеми, ну как со всеми, не безызвестная компания ела отдельно, купая ноги в реке и молча жуя под все еще беспокойное бормотание Ксюши и Эльдара. Поднимается резко, как только пустеет тарелка, и быстро идет ополоснуться и в домик, на второй этаж, в комнатку и в кровать, завернуться-запрятаться и уснуть беспокойно, кисло-сладко, с трепетным запахом безнадеги и бензиновыми глазами. *** — Вы расстались, — со спины, пока утром Дима умывается рекой, потому что на природе, потому что река свеже-сладкая. — Ага, а еще я слетал на луну и каждый вечер начал бухать, — спокойно. — Я хорошо тебя знаю… Слишком хорошо, особенно в плане отношений. Расскажешь почему или мне строить теории? — Заняться своими делами, — раздраженно. — Уже занимаюсь. Хм, — задумывается, — заебал все же своими всплесками? Нет, точно нет… Может не выдержала твоего напора, когда накатывает? Тогда это произошло бы раньше… Не хватает члена? — будто между делом, с легкой улыбкой и победным повышением тона. — Точно же! — Тебя там не заждались? — шипит, потому что угадал, потому что сам знает, что угадал, потому что… Они оба знают, что дело не в самом органе, а в его обладателе, потому что соскучился по прошлому и возможному, но нереализованному совместному настоящему. По посиделкам ночами на балконе или набережной, на детской площадке и навесе над входом в парадную, да где придется, но бок о бок, с напитками и закусками или просто с водой. По посиделкам за разговорами ни о чем и обо всем на свете, в уютном молчании или с тихими поцелуями, когда поблизости ни одной живой души. По… — Опять выпал? Говорю, как насчет вспомнить былое? — в самое ухо. — Тебе заняться нечем? Я то без отношений, а ты все еще в них состоишь. Да и не для того ты крысятничал за моей спиной и предавал меня, чтобы ко мне в постель снова лезть, — шипит зло. — А может я думал, что ты разозлишься, припрешься и возьмешь меня силой? — Сам себя слышишь? — Прекрасно слышу и говорю серьезно, мне самому пиздец наскучил однообразный секс с женщиной, с тобой веселее было, и тебя можно было прижать, и ты нехило впечатывал. Ну так что? — Даже не мечтай, я под тебя не лягу, — рычит. — А я и не это предлагаю, — усмехается и пододвигается совсем вплотную, в наглую касается губами челюсти, зная, что за это ничего не будет. — Ну так что, Димочка, сможешь мне устроить марафон или совсем стар для этого стал? — Твоя девушка здесь, незаметно не будет, — не может сопротивляться. — Девчата завтра хотят по лесу прогуляться, я вызвался сторожить дом. Спокойно можешь сказать, что не доверяешь мне и будешь следить, — «все продумал, скотина». — Даже не мечтай о мягкости, ты потом сидеть не сможешь, порву тебя нахрен, — шипит, старые раны, разодранные и подожженные, царапают связки и не дают говорить ровно. — Да с удовольствием, даже готовить себя сильно не буду, — поворачивает голову Ларина к себе и целует, игнорируя возможность появления людей. Пять утра, не пять утра, а любой на природе может рано встать или не лечь вовсе, но… Дима не умеет говорить «нет» этому парню, Уткин так точно, а Ларин еще спит. Поцелуй грубый, похожий больше на войну за территорию. Их нынешние взаимоотношения в принципе похоже на борьбу двух самцов, те тоже победно насилуют проигравшего, правда прилюдно, да и тут победитель всегда один и в этот раз именно он будет снизу. Потому что хочет, потому что ему скучно, потому что он больше похож на суккуба, которого изгнали и поселили в тело обычного человека. От него даже иногда на языке крутилась сера и пепел с натуральной смазкой, душа и связывая мысли. Он просто питается отчаянием и зависимостью. Дима все же вырвался, будто из стальных раскаленных прутьев, рванулся вверх птицей со сломанным крылом в попытке захватить побольше воздуха, а затем также резко развернулся и пошел в дом. Из последних сил. Не оборачиваясь. Потому что иначе он бы уже не смог это сделать. *** Когда все утром после завтрака собрались в лес, Дима все же включает ту самую игру в «не доверяю», сталкиваясь глазами с все понимающей Ксюшей. Ксюшей, которая сочувственно поджимает губы и кивает, Ксюшей, которая разворачивается и уходит, передав взглядом поддержку, несмотря ни на что, потому что это Ксюша, прекрасная, добрая и заботливая Ксюша. Ксюша не делает больнее, не жрет и не растаскивает кости по ближайшей территории. Ксюша не Юлик. Не Юлик, который сразу после ухода всех скрывается в доме на некоторое время, и Дима не хочет знать зачем, основательно и бесповоротно, но догадывается. Строчки перед глазами плывут и залезают друг на друга, борются, сминаются, не укладываясь в голове и трезвоня противным серным писком. Дима бросает это дело, откладывает книгу на тумбочку, кладет руку на глаза и закрывает веки, утопая в черноте с темным черешневым тоном. Тело будто резко разворачивает вместе с мебелью, и он дергается всем своим существом. Снова. По привычке не обращает на это ощущение внимания и пытается расслабиться, в голове плещется мелодия печально-тревожущая, будто кто-то на повтор выставил Flëur. Треск разбитого ожидания открывшейся двери, металлический запах на языке от горячих пальцев, обжегших ледяную кожу ступней, по ткани вверх, шершаво, горько, цепко, мимо карманов и треском по рубашке. Пуговицы в безрассудных пальцах взлетом и падением качелей, треск мышц от каждого жженого соприкосновения с кожей, слепая ярость беспомощной верности. Язык режет от пупка до шеи, вскрывает, дробит. Дима слышит этот взгляд всем своим существом, будто патологоанатом потрошит безвольно-молчаливое, как он сам. Укус ключицы, вслепую каждый зуб будто выверен карандашом, ладонь на бедре выше жесткой ткани джинс, вторая по вялой руке вниз, касание пальцев, будто мягкое, нежное, малиново-сладкое, от чего Ларин дергается прицепленной бабочкой, сбрасывая напряженную, не тронутую руку с глаз и смотрит ошалело, загнанно, затравлено, угашено ядом бессердечия этого существа. Глаза в глаза. — Привет-привет, — улыбается довольно и уверенно, гладит кожу у самой кромки грубой ткани. — Рука, — дергает пальцами, не имея возможность оттолкнуть чужую ладонь от своей. Демон напротив усмехается, переплетая пальцы, закольцовывая, защелкивая замок, обмораживая все тело. — Расслабься, Димочка, оставь все на меня пока, потом включишься, — целует уголок губ, целясь в глубокий и продолжительный, но Ларин быстро дергает головой, нарушая планы. Онешко смеется тихо, зная, что тот все равно весь его и не сможет сделать ничего против. Поиграться он любит и сам. Умело свернуть шею пуговице, потянуть вниз собачку, захватив пальцем край белья и утащив его следом, пальцами под ткань и сразу ошпаренной малиной под кожу, от головки до основания и вверх, поймать в кольцо, будто всех итак наложенных оков недостаточно. Губами спуститься к соску, схватить, вывернуть, вымучивая тихие стоны сквозь скрипящие зубы. Рукой то быстро, то медленно, мягким, но крепким телом по тонкой коже, разгоряченной и слабой, смертной, губами обратно вверх и поцеловать крепко и уверенно, вылизывая изученный наизусть терпко-сахарный рот, и все не отпуская злополучную ладонь, от чего Ларина буквально кидает в стороны, разрывает изнутри. Как мало действия, как много человека в одном кошмаре. Змеей спускается вниз, проводя языком по коже, руками спускает ткань джинсов и боксеров, губами очерчивает пах, бритый, Дима всегда был требователен к себе и своему телу, не любил излишние волосы, тщательно их удалял. Губами мять чистую кожу было приятно, особенно чувствуя подбородком нежеланное владельцем, но крепкое возбуждение. Юлик спускается ниже, ведет языком до головки, давит на уретру, затем по вене, возвращаясь наверх и обхватывая всю головку горячими взбалмошными губами. Диму подкидывает на кровати резко, словно выстрел, его глушит от горячего узкого рта, насаживающегося на его член, а затем отключает окончательно, когда Онешко пропускает в глотку. Ларин неосознанно дергает руку, не сцепленную в замок чужой, вцепляется в волосы и тянет, уйдя в ощущения, затем насаживает парня глубже на себя и вскидывает бедра, оглушенный, ослепленный, потерянный в наслаждении и отвращении к ситуации. Юлий сжимает свой член через белье, журча удовольствием от мужчины, распластанного под ним и грубо вбивающегося в его рот. Юлий это любил. Юлий по этому безумно скучал. Горячая и терпкая сперма растекается по глотке, обволакивая, согревая изнутри, и Онешко стонет высоко, проглатывая: — Такой вкусный, Димочка, ананасовый сок пил? — целует вновь паховую зону, затем яица, немного играет с ними языком и всасывает, вновь возбуждая мужчину, проводит пару раз рукой по всей длине члена. Затем поднимается и садится на бедра. — Давай, ты же хочешь грубо, хочешь порвать на мне трусы и вставить мне по самые яица. Давай, Димочка, — трется о Ларина бедрами, проходясь расселиной по стоящему члену, блестящему от слюны и пары капель спермы. Ларину сносит крышу, он вскидывается, подминает собой и исполняет желание того, кому просто не может вовремя сказать нет. Дима разрывает ткань белья, вздергивает вверх крепкие бедра, разводит половинки в стороны, сминая и царапая, а затем входит до упора, воя от болезненной узости, но куда сильнее от крушащей вибрирующей волны звонкой ярости и оглушающей боли. Он вгрызается в чужой влажный затылок, как бешеный волк, начиная вбиваться в тело под собой и полностью отключаясь. Животное, безумное, до ужаса желанное и любимое, оно захватывает все естество Ларина и гоняет-гоняет его, как белку в колесе. Дима елозит скулящим и стонущим телом Юлика по кровати, выбивая все то отвратительное, что наэлектризованным поводком держало его рядом секунда за секундой, вкладывает все свое я в эту жестокую игру Онешко со своим разумом и чувствами. Вкладывает, хоть и знает, что проиграл, даже не начав, что это все как тот красный ковер на стене: выбивай-вытряхивай, а оно въелось — не избавишься. Перед глазами взрывается красный гриб с пять солнц, все кости выламывает и скручивает, а нервные окончания разлетаются в миллиарды рецепторов, Ларин натягивает дрожащего от оргазма Юлика на себя, с силой насаживая и кончая внутрь, а затем отпихивает от себя и уходит в душ. Он бы хотел сказать, что ему плевать на эту мелкую крысу. Он бы хотел, чтобы так и было. Но он так отчаянно его любит. *** Дома гулко, сгущено молоком и одиночеством, но после безумия в загородном доме маленькая городская квартирка кажется не только оглушающе мертвой, она расслабляет простотой и обнимает осознанностью. В комнатах нет ничего, что могло бы навести на мысли о конкретном человеке, но Диме и не нужно, Юлик вцепился в подкорку так крепко, что его не вырезать, не сточить, не вырубить. Ларин бросает сумки, падает на кровать одетый и бесконечно потерянный, сворачивается клубком, повернувшись на бок, а обессилено вырубается. Снится наглая белка, живая вода, шуршащие ветки и цепкие корни. Снится улыбка Ксюши и громкий смех Вити. Снится костер, выстреливающий всполохами, согревающий красной нежностью и мягкостью, такой же обманчивой, как Онешко. Тот не снится, за что Дима благодарен всем богам, в которых, само собой, не верит, но все еще благодарен. Треск звонка слышится во сне скрипом кровати и натяжением ткани в кромешной темноте сплошного ничего, в запретных, загнанных в самый дальний участок мозга воспоминаниях, в… — Да кого принесло? — шепотом. Ларин все же просыпается и идет к двери, смотрит в глазок, вздрагивая и пробуждаясь окончательно. — Я знаю, что ты там, — голос каркающий, зловещий, заползает в уши и скребется по мозгам, Дима не может ни скрыться, ни выбросить. Вдох сквозь сжатые зубы, на силу раскрывая онемевшие легкие и глотку, выдох со свистом кипящего старого чайника, жестяного и безмерно не нужного. — Что ты здесь делаешь? — не открывая двери. — Один раз? Мне мало, Димочка, к тому же, ну что случится от того, что я пару раз загляну к своему старому другу в гости, да? — весело щебечет за дверью, уверенный в себе и в чужой безотказности. — Мы не друзья, — на силу сушит, почти хрипя. — Ага, пускай давай. И он пускает, потому что иначе никак, пустота внутри тянется к знакомому теплу, выжигающему, смертельному, но такому Его. Юлик стаскивает кеды, кидает портфель и уверенно проходит на кухню, ставит чайник, тот самый, советски-свестящий, достает кружки, которые никуда не делись, которые лежат все там же, хотя квартиры меняются, но все они копируют ту, в которой горели глаза и хотелось жить. Онешко садится на подоконник, открывает окно и закуривает, выпускает дым кольцами, кривыми, безобразными, как он сам. — А ты думал о том, что было бы, не разбегись мы тогда? — голос тихий, с нотками неуверенности, мягкости и той самой подростковой нежности. На секунду даже верится, что это он, тот самый Юлий, тот, который давно похоронен, тот, ради которого хотелось жить. Взгляд за окно тосклив, а губы дергает кривая попытка улыбнуться, испорченная отчаянием. — Или если бы сошлись вновь? — медленно поворачивается лицом. — Вместе, Дим, не прячась за фальшивыми недоотношениями, не боясь отпустить прошлое и просто дать нам второй шанс? — вкрадчиво, нежно, почти заботливо. И Ларин почти верит, но он слишком хорошо знает этого человека, и заботливая нежность — это не про него. Про него - крики, вперемешку со смехом, про него пошлые шутки и взрывная страсть, про него холодный нос с горячими губами в лопатку и пальцы под ребра до синяков. Никак не нежность. — Думал, — сил, даже на попытки сопротивляться нет. — Давай… — щенячий взгляд и вкрадчивый голос прерывает рывком. — Это было бы отвратно, — наливает себе воды и медленно цедит из чашки. Напротив скульптура «Разочарование», дергается палец на сигарете, а уголок губы подергивается. Маленькому принцу не дали конфет. — Так ты надолго? Я спать собирался. — Пару часов на меня уйдет точно, — возвращает уверенное ехидство на лицо, — но сначала чай, дело то святое. Чай. Секс. Шутки. Кофе. Язвительное «Покеда». Дверь закрывается и Ларин вновь может дышать, не чувствуя прогнившей малины на языке. *** Снег царапает лицо ходом, ноги пытаются танцевать чечетку, не отрываясь от льда, плечи непроизвольно тянутся вверх. Дима смотрит на черные ветки деревьев, на слои снега на них, на облака и небо, выдыхает. Пар почти блестит и безумно хочется курить, но он бросил, да и курить-то хочется скорее для отвлечения, для привычного действия и причины оторваться от слепящего и режущего. Он всегда так, больно, а делает дальше, будто назло самому себе, будто он родитель пубертатного подростка, только вот… подросток же тоже он. — Привет, Димочка, — со спины обнимают за печи, почти прыгая сверху, нарушая идиллию одиночества и спокойствия. Говорить не хочется, слышать чужой голос тоже, но его вновь не спрашивают. Юлик трещит без умолку, тащит за рукав в сторону своей квартиры, иногда скачет ребенком от эмоций и это завораживает, одновременно с тем вызывая жуткую тошноту. Внутри скручиваются счастливые воспоминания и искреннее сияния когда-то его человека с треском оголенной истины двуличия. Ларин все еще не понимал смысла встреч на их квартире, но Онешко не может без игр с огнем, а Дима все еще не может сказать ему нет. Дверь открывается в тишину, даже Юлик замолкает и молча пихает в руки турку, по-детски требуя сварить ему кофе. — Твой кофе все еще самый лучший, Димочка. Серьезно, я готов с тобой ебаться вечно, лишь бы ты мне его варил дальше, — пару месяцев назад почти пропел хозяин квартиры, вновь возвращая традицию из прошлого с Лариным на кухне каждое когда-то утро, теперь встречу. Дима вновь чувствует себя эскортом, но проглатывает молча, привыкший к этому ощущению, ставит перед парнем чашку и ждет. Ничего нового не произойдет, все будет по привычному сценарию, Юлик выпьет кофе, Дима чай, Юлик выкурит сигарету, Дима его облик на балконе, Юлик бросит пару шуточек, Дима не ответит, и начнется вакханалия. Онешко толкнет его в кровать, спустится на колени и ртом начнет вытягивать из него остатки прожженной проданной горящим глазам напротив души. Руками по телу, в глотку по основание, пока Ларин все же не сдастся и не тронет в ответ, пока не запустит пальцы в волосы, натягивая с искренним желанием вырвать с корнем. Потом они переберутся на постель, и Дима скрутит его, жестко вбиваясь в раскрытое, но не принадлежащее ему даже в этот момент тело, Ларин будет ненавидеть себя все больше с каждым толчком и каждым довольным стоном тирана, пока не кончит от желания блевануть и забыть все навсегда. Онешко довольно проскулит под ним, подвигает бешено рукой и кончит, обязательно на Диму, будь то живот, нога, лицо и что бы еще ни было, лишь бы пометить все еще своего питомца. Каплан замечают не сразу. Ларин поднимает на нее безжизненный взгляд, молча слушает крики, дает бить себя в грудь и даже ударить по лицу, больше думая в тот момент, что ноготь у девчонки треснул, он явственно слышал, хорошо хоть не отломался полностью, потом еще и на эту тему реветь будет. Вздыхает тихо и молча идет на выход. В голове только тихая благодарность: Все же теперь закончится, верно? *** Юлик срывается с цепи и, кажется Ларину, пытается вытрахать из него остатки мозгов. Потом требует от него заботы, пропадает на месяц, и снова врывается в квартиру с довольным улюлюканьем. Диму уже даже не штормит, а мягко покачивает на волнах этого безумия, только что-то трещит в подкорке, ненавязчиво и едва заметно. Он в очередной раз впускает ураган в себя, потом отпускает его вновь, и так по кругу, и почему-то единственное, о чем он может думать, что когда он остается один, то, наконец, может творить и снимать видео. В один момент даже начинает казаться, что он что-то понимает не так. В первую очередь, пожалуй, себя. Юлик крутится рядом, в один момент даже начинает писать каждый день, очередной раз исчезнув из квартиры и… это почти отношения. Или не почти. Он уже не знает и, на самом деле, не шибко и хочет, сил итак почти нет. Стоило бы радоваться, да? Вот он, рядом, его минута перед рассветом с ним, со своими горящими глазами и моторчиком вместо сердца, не этого ли он хотел? Каплан возвращается также резко, как и осознание происходящего, врывается в квартиру, когда Онешко на съемках, и что-то упорно затирает ему с криками и вертолетом рук, но Дима не слушает: — Так ты его заберешь? — сам удивляется своему голосу, спокойному, вежливо-мягкому. — Что? — замирает в нелепой позе с поднятой рукой, в пол оборота, посреди крика. — Так заберешь или нет? — Именно! — воинственно. — Мне плевать насколько у вас тут все завертелось, хочет, пусть спит с тобой периодически, но он мой, понятно? — Нужен он мне больно, — с неожиданной для себя искренностью и выдохом облегчения. — Вещи там, — показывает его полки, ноутбук и остальную аппаратуру, помогает все собрать. Провожает вниз и даже укладывает все в такси, которое оплачивает сам. — Только одно попрошу все же. — Ну? — хорохорится сразу воробьем. — Сделай так, чтобы я даже не слышал о нем без необходимости или рабочей сферы. — Да с радостью. Машина уезжает быстро, а Дима идет на площадку, залезает на детский домик и смотрит в небо. Вечера вспоминаются ярко и с нежностью, но чего-то будто не хватает, Ларин обшаривает карманы старой не зимней ветровки, потирая ногой в тапочку другую, пытаясь игнорировать холод. Выходить в домашнем было плохой идеей, но хотелось быстрее. Нашаривается древнейшая пачка «про запас», он встряхивает ей, слыша сразу зажигалку, и с довольным удовлетворением замечает сигарету внутри, открыв. Закуривает, понимая, что эта сигарета на долгое время последняя, потому что правда ощущает это, а не обещает себе бросить, просто чувствует. Морозный воздух пробирается в легкие с табаком, Дима выдыхает дым, вдыхает воздух уже без затяжки и понимает, что вот это тот самый момент, которого он ждал столько времени. Телефон вибрирует, и тот молча поднимает трубку, на том конце ураган и искры, все те же, все еще будящие нежность, но уже почему-то не нанося ран: — Я, короче, завтра приеду. — Нет, — уверенно и, что важнее, честно. Слова на том конце провода превращаются в шум миксером и не оцифровываются мозгом. — Давай, больше без звонков и смс. Вообще без всего, — также спокойно. — Пока, Юлий, — нежность сластит, перекрытая табачным дымом, Дима сбрасывает вызов, не удаляя и не блокируя номер, потому что уже не боится сорваться, убирает телефон и мягкой поступью идет домой. Снимая цепь привязки, научившись отпускать, нет нужды заставлять себя говорить «нет», когда хочется сказать «да», потому что тогда эту цепь не отпускаешь сам. Ларин отпустил.