***
Дон Тимотео сидел за столом, растерянно перебирая в морщинистых руках документы. Солнце за спиной проходило сквозь давно поседевшие волосы, ореолом освещаяя его голову, углубляя старческие складки на лице и напоминая о том как он стар, как устал. Теплый, болезненный удар сердца Занзас проигнорировал, отвернувшись рвано. Слабый и старый Дон — приговор Семье. Пришла пора перемен. Его пора. Он взял себя в руки за секунду, стряхивая искры нерешительности. Чтобы смерить присутствующих презрительным взглядом, всем видом выражая что именно думает о них самих, о пропасти в которую они тащат Вонголу. Ебаный Савада кивнул ему, улыбаясь так, что вот-вот дружелюбная маска трещинами пойдет. Скайрини давно знал, что японский выблядок его по каким-то своим причинам недолюбливает. Но сегодня эта нелюбовь достигла пика. Кажется, не будь тут Дона и Аркобалено, набросился бы, придушил своими руками. Аркобалено… Реборн касается пальцами шляпы, куда сдержаннее и несколько насмешливо приветствуя еще-не-босса Вонголы. Еще. Для того чтобы Занзас мог занять пост Десятого ему поставили довольно конкретные условия. Это самое условие он заметил последней. Та пряталась в тени кабинета, сжавшись на своем кресле, худая и маленькая, бледная что простыня. Раскосые широко распахнутые глаза уперлись в острые колени и явно не собирались подниматься, угрожая выпасть из глазниц, если она рискнет. ...Не рискнула. Скайрини специально рассматривает ее дольше положенного, каждый сантиметр прощупывает, чтобы Советника вывести сильнее чем нужно. Потому что он, Занзас, тоже зол. Потому что это была Савады идея, кого еще блять, и Занзас хотел чтобы он страдал от своих же злокозненных планов. Он бы и похоть изобразил, только больнее ударить японского выродка, что змеей пригрелся на груди Отца, но как-то… не вышло. Настолько перепугана и растеряна была девка. Скайрини не ангел и про его моральные качества никто даже заикнуться не может, но прямо сейчас он на секунду представил какого ей, если даже ему херово. И решил сконцентрировать гнев на тех, кто его заслуживает. …Отец собрался, будто хотел сказать что-то, будто готов был дать ему шанс «откажись и будь свободен, уходи, не влезай — эта ноша и тебя раздавит, ради меня откажись», но промолчал, глядя в глаза приемного сына. Он тоже знал, что Скайрини готов был мир утопить в крови. И что какой-то там брак с малолеткой его не остановит.***
Он провожает свою полудохлую от усталости и ужаса «жену» до особняка, скидывает на руки Мармону — не как самому своему доверенному офицеру, но как самому адекватному и менее… пугающему, что ли — хватает под руки Леви со Скуало, несмотря на вопли последнего, и съебывает в центр города. Пить. Снимать проституток. Стрелять в мелкую шушеру, что прячется по подворотням и надеется что Высшие Доны не просекут их махинации. — Консумация, знаешь такое слово? — шипит в бокал Супербия. Но в глаза не смотрит. Не давит. Просто напоминает о том как высоки ставки, и как больно будет лететь вниз. О, Занзас помнит об этом. И потому собирается напиться до степени коматоза, чтобы забыть этот досадный факт. — Сам с малолетками трахайся. — Скайрини отказался от стакана, забрал у официанта бутылку и хлебнул из горла. — Даже смотреть на нее не могу… — Не такая и страшная, — Леви поскреб подбородок. — Для тебя и швабра будет не страшная, — Скуало толкнул его, чтобы не встревал. — А ты — поторопись справиться с импотенцией и внезапно проснувшейся совестью и постарайся вспомнить, что ебаный Советник точно попытается тебя убрать, если поймет что ваш брак так на бумаге и остался. — Пусть попробует, — огрызнулся босс, игнорируя остальную часть тирады. Ему определенно нужно больше бутылок.***
Они были женаты уже полтора года. И виделись… раз в неделю? Две, три? Занзас не считал. И даже натыкаясь на нее в коридоре — спальни были разные, этаж один — стоически делал вид что никого вроде его-фиктивной-жены-пятнадцати-лет в этой плоскости пространства не существует. Он только проверял иногда отчеты внезапно прикипевшего к девке Мармона: слетала в Японию к матери, на праздник; Ездила в город чтобы купить одежду с Луссурией; Провела несколько дней в комнате, принимая только подносы с едой; Вероятнее всего, судя по отчету, рыдала. Ему плевать. Жива — и хорошо. Сдохнет — ну, гм, придется искать подход к трону окольными путями. Он просто ждет когда этот***
Занзасу двадцать семь, и его предали снова. Перед глазами все белеет, поддергивается знакомой пленкой ярости и безумия — и в этот раз даже его же офицеры не способны его остановить. Скуало пытается тормозить его, орет без перерыва, а у самого — страх в стальных глазах. Он, видимо, сильно жалеет что добытую информацию сразу отдал ему. Он боялся, что Занзас сейчас убьет всем так понравившуюся девку. А потом и отца. И Советника, и всех до кого дотянется, пока не напорется на противника другого толка. Скуало боится, что Занзас в своем приступе берсерка убьется об Аркобалено, перед этим разрушив себя до основания. Правильно боится. Потому что узнанное сносило ему крышу, ядом разливалось по венам, потому что... Потому что Отец проебался когда-то со своим жалким пацифизмом, пощадил сраженных врагов, и приговорил этим к смерти всех его братьев — им вогнали кинжалы в спины, не дав шанса на честный бой. И Занзас не простил, нет. Не перешагнул, не смог. Но проглотил обиду ради последней попытки сохранить Семью, их шаткую, после потери Фредерико, Энрике и Массимо, связь. И за что, в итоге? Чтобы в этот раз они с Советником послали ему на убой мелкую, гражданскую, тупую и слабую, ни в чем блядь невиновную девчонку. Чтобы могли и дальше хранить свой лицемерный гниющий мир. …надеясь, что и он подавится таким мерзким подношением, затихнет, как дракон, которому скормили девственницу. Нет. Ему надоело. И если Советник не хочет своей же гребанной дочери свободы — Занзас ей это обеспечит. Он сталкивает Супербию с пути, и залетает в спальню.***
— Проснулась? — он кидает на кровать пачку бумаг. Сонная Тсунаеши, неловко закрывая плоскую грудь в дурацкой пижаме, садится на постели. На тощей шее болтается тонкая золотая цепочка с кольцом. — Прочитаешь это и соберешь вещи. — Я переезжаю? — тихо уточнила девчонка. Занзас отметил это «я», не «мы», не еще что-то. Шарит, канистра. — …прочитай. — только повторяет он. И выходит из комнаты, которую посетил впервые за полтора года. Да и посетил только чтобы кинуть ей в лицо доказательства. Что Дон Тимотео, может, и имбецил, да только Советник гадюка. Он не жаждал мира, о нет. Он хотел только избавиться от Занзаса. В контракте было прописано — без его ведома — что при появлении Наследника титул перейдет к нему. Вне очередности. И кольца. И все остальное. Документ был подписан и Савадой старшим, и Девятым. Советник знал, что Скайрини это не устроит. И все равно кинул на амбразуру дочь. …Занзас достаточно долго позволял собственному отцу обманывать его и ждал, верил. Пусть хоть эта пташка не совершит его ошибки и поймет какой уже ее отец ублюдок. — Хули застыл?! — срывается он на замершего в коридоре Капитана: тот явно выжидал у двери, готовясь залететь с мечом и остановить женоубийство, коли услышит подозрительные крики. — Купи ей билет в Японию. Первым рейсом. Чтобы духу тут не было когда вернусь. — Откуда вернетесь? — слишком тихо, чтобы возражать, уточняет Супербия. Занзас не отвечает. Отворачивается, не желая глядеть в цепкие светлые глаза. Не желая больше гасить рвущее грудь пламя. Он идет к Отцу.***
…он просчитался. Недооценил. Недоглядел. Не был рядом. Пока он глушил обиду за задетую гордость, за повешенную на шею ношу, пока он гасил бессмысленную злость и скуку на переферии… Советник отравил самое сердце Семьи. …он был так зол на своего тупого отца, на еще более тупого Советника и на самого себя — даже на ту дуру-жену, что уже должна была вернуться в ее гребанную Японию — что бросил вызов. И проиграл. Отец смотрит на него так же. Устало, разбито, с тихой застаревшей болью. А затем закрывает глаза и поднимает руку. Холод сковывает мышцы. Пробирает до костей, к сердцу, что отчаянно разгоняет Пламя Ярости, пытаясь пробиться сквозь толщу льда. …Занзасу двадцать семь, и он устал тоже.***
Занзасу двадцать восемь. И он десять лет пробыл во льдах Точки Нуля. Он просыпается в белой комнате — медблок, пахнет лекарствами и стерильной чистотой. Духами тоже, значит, Луссурия рядом. — пытается шевелиться, но атрофированные мышцы прошивает болью. И вместо того чтобы сесть — на миллиметр дергается рука. Ему «тридцать восемь», и он почти овощ. Без титула, без влияния, без всего. Но Вария его вытащила, хотя он не заслуживал. Сидящий рядом Лус — точно он, хотя корни пидорски-розового ирокеза помечены отросшей сединой — что-то выливает ему на уши про эти десять лет, и улыбается тупо, и пахнет своим неизменным шанель. Скайрини рад, что лицо не слушается. Потому что он хочет улыбнуться тоже.***
Он восстановился быстро. Те, кто владеет пламенем обычно не засиживаются в больницах. Хотя десять лет даром не прошли — по коже ползут уродливые шрамы, и ладно бы на эстетику — они болят как кровавый ад, дерут до костей каждый раз, и долго не утихают, ноют и тревожат. Ему, вроде, все еще двадцать восемь, но чувствует Занзас себя на все шестьдесят в такие моменты. Но он находит силы, хотя тупой павлин пытается усадить его в инвалидное кресло, посетить кладбище. Полюбоваться еще одним камнем и именем. Утопить бы глухую отчаянную тоску в бутылке, но… — … не велено, — тихо отвечает ему Мармон после долгой минуты раздумий. — Простите, босс. — Луссурия может подавиться своими рекомендациями. Мне нужно выпить. Мармон опускает голову сильнее, и, несмотря на его молчание, Скайрини понимает. Запрет исходил не от Луссурии.***
Он вспыльчивый, и заносчивый, и часто не рассчитывает силы, потому что не любит утруждаться долгими планированиями и взвешиваниями. Он знает этот факт даже лучше других, чтобы они там о его мыслительных способностях не думали. В общем Занзас берсерк, мудак и — ладно, иногда — алкаш. Но не дурак. Он наблюдает за собственными офицерами, что отворачиваются от его прямого взгляда, за сержантами, что держатся еще хуже, и буквально пытаются сливаться с окружением, только бы не попасться. Он кожей чувствует, что они скрывают что-то. Мерзкое, наверняка опасное. И подловить их выходило слишком редко, чтобы уличить. ...Хорошо, что за десять лет не все резко подскочили в навыках и интеллекте. Квант, рядовой отряда Грозы, сбежать не успел. — Что вы скрываете? — припечатал Занзас словами, для большего устрашения припечатывая еще и физически, к стенке. — Кто раздает указы за моей спиной? Кто сейчас в главном офисе Вонголы?! …Реборн? Нет, старый мудель вроде как тусил по миру с турне «положи на лопатки тех, кому не нравится новая политика Италии». Но кто еще мог так крутить его офицерским составом? Иемитсу-сука-Савада? Тогда Занзас не на больничной койке валялся, а в карцере, в лучшем случае. ...не Каваллоне же они передали титул, как когда-то хотели. Если правда ему — Занзас придет туда на своих костылях, и убьет придурочного мустанга на месте. — …не велено… — Я твои кастеты засуну тебе же в желудок. Не вскрывая. Два кастета — входа тоже два, верно? Сечешь математику? Квант — совершенно непрофессионально и не соответствующе своему рангу Сержанта — взвизгнул. — З-завтра! Они прибудут завтра! Я слышал как Скуало отчитывался боссу… то есть что вы, босс, уже восстановились и готовы! Боссу. Десять лет, да? Занзас мрачно ухмыльнулся. Ну-ну, кто-то решил что может нагнуть его Варию? И его заодно, даже так мило подождав, пока он не восстановится. О, он покажет все, что думает по этому поводу. Он достаточно отдохнул.***
Он сам не знает точно, кого ожидал. Большую ставку делал все-таки на Реборна: кому еще было дело до пьедестала Вонголы? Еще — на пару оставшихся вторичных ветвей, что рассеялись по миру, но внимательно наблюдали за кольцами, надеясь что и в их кланах появится когда-нибудь кто-то уровня Примо. Короче говоря, он ожидал чего угодно. Хоть своего теоретического десятилетнего рандомного бастарда, которым как марионеткой крутил кто-то иной. Чего угодно. Но не этого. Занзас осматривает сидящую напротив. Как двенадцать лет назад — внимательно, слишком внимательно, буквально разбирая по частям мысленно. Пытаясь соотнести прошлые измерения с получаемой мозгом картинкой из настоящего. Тсунаеши Савада. Вьющиеся светлые волосы, легкий загар, брючный темный костюм с изящной золотой цепочкой. Красивая, легкая, улыбчивая. Колючая, так же внимательно его разглядывающая, опасная. Нежную кожу покрывают тонкие, но заметные тренированному взгляду шрамы. Кольцо сидит как влитое, и явно не для красоты. В теплых карие глазах — золотые вспышки, что плавники акул. Дечимо Вонгола. Его жена. Его жена, что хладнокровно выжидала десять лет до смерти Ноно, ласково прятала свое пламя и шипы, а затем блиц кригом, буквально одним ударом выбила собственного отца и Аркобалено из командования. Распределила верных — своих же хорошо спрятанных Хранителей из Японии, и Хранителей самого Занзаса, что делали вид что ее ненавидят все эти годы — по стратегически важным постам. Что выжгла весь штаб Вонголы и разнесла по щепкам CEDEF. …чтобы вытащить его из ледяной тюрьмы. Он бы встал и вышел. Может не в дверь, а в окно, но тут третий этаж, а сбегать — позорно. Голова трещала то ли от усталости, то ли от раздражения и — ему незнакомой совершенно — растерянности. За спиной у Тсунаеши — семеро. Семь Хранителей, обученных, пышущих силой и спокойствием людей, успевших набрать неплохой багаж опыта. Семь колец Неба Вонголы. Небо. Истинное, слепящее бесконечное Небо. Уверенно зияющее на него со своего недостижимого пьедестала, на него — не калеку, но опасно близкого к этому состоянию. Слабое звено. П̏͊̋͒̑͝р͛̃̀̚͠о҇̓̏в̔̐̌̇͐͡а́͋͞л̛͗̓̎. О̵̋́͑̓̍̽̄͂̔͛̍͛͗͒͠ш̸̍̓̍͌̇̓͛̾̽̅̓͋̑̂̊͝и̸̾̔͑̒͐̓̽͛̎̂̀̆̿͝б̵͛̐͐̽̑͑͆͐̍̋̉̽́̀̕к̴̅̔͆͛̀̑͆́̂͗̀̌̃̄͒̄͡у҉̆́̈́̓̆̒̂̊͒͌͝.҉҇̈́̾́̏̏̾̏̎̌̇ М̵̱̳͔͓̜͎̤̝̯͈͖͐̋̍̈́̈͊̓̉̋̉͑͋͛̍̈́͗́͐̃͌̾̀͗̐̂͌̀҇̀́͑̐̔͐̈̒̈͆̾̐̾͒̎̓̌͌̔͆҇̉͆́̂҇̋̈̀̇̉̎̎͌̅̇̉̈̚͝͠͞͠͠͞͠͡͡͝͠͡͡͞͠͠ӱ̴̛̛̛̟̠̟͕͚́͒̅̓́̈́̈̍͒͂͒̽̀͛͌̔́͗͐͐̆͐̆̊͗̒͊̓̇̆̄̍̈́̈́̊̾̊̌̽̐̌̓̑́͆̍̎͊̏̀̓̿̕̕͞͝͞͞͝͝͞͝͡с̸̛̗̜̬͍͎͍͒͗͒̍͑̽̑̐͒͌͐̋́̂͂̓́͆̍͂͆̊̍̓̊͒̂̒̔̈́̌́̀̓̄҇́̔҇̓͊͑̔̀̌͗̐̓̌͗̇̌̽͋̀̕̚͝͡͝͞͡͝͠͞͞͝о̶̛̛̘̖͔͚͈͈̯̳̯҇̀̉͂̓̓̇̓̅̆̂̏̃͒̒̃̐̒̈́̈̏͊̑́̆̽͛̎̇̽̋̆̍̍̏̌̔̓͒͑̓̃̈̑͑҇̂͋̅̊̌̌̌̃̂̽͗̄̄͐͒̈̕͡͞͠͠͞͞͠͝͠͝р̴̛̛̝͍̭̞̰̙̈̊̿͊͗͋̄̽̒͌̎͆̎̎͆͆́̀̾̈̐͌̌̓͐͛̍҇̋̀̇͒͆̑͌̐̊̽̋҇͛͌͐͒҇̑̏́͛͂͛̄̅͛́̋̂́̚̚͡͠͞͝͞͝͞͠͞͡.̵̛̛̘͕̙͍̗͈̝̟͉̗̓̄̊̔̊͆̎͐͛̈́́̋̉̍̐́͋̊̊̈́̆̽͑̋̀̾͛̆̏̓̂͐͐͗͆́̇͛̒̈́́́̋̊̅҇̈́͌̄̆͗͑͂͛̀̋̿̔́̊̽̍́͌͂̀͆͌̐͒̀͂̽̈̽̾̆̇̕̕̕̕̚͡͝͝͠͡͠͡͡͝͞͡͡͝ Тсунаеши, будто не увидев, но почувствовав как перекосилось в ярости его лицо, опустила медленно затухающий взгляд. На секунду стало мерзко от самого себя: этот свет в ее глазах будто сглаживал его неутихающую боль. Ярость вспыхнула алым пламенем, сметая эти странные, невесомые эмоции, что посмели вторгнуться в его сердце. …Чего она ждала? Что он рассыплется в благодарностях, упадет с кресла — до которого ковылял с костылем — к ее ногам и осыплет поцелуями, рыдая от благоговения?! Чужое тихое, но оттого не менее отчетливое разочарование выводит Занзаса из себя сильнее. — Полагаю, ты сюда за клятвой верности? — сухо цедит он. Скуало передергивается, и смотрит на Саваду. Обеспокоенно. Потом — на босса. Осуждающе. Сучий предатель... — Не будем тянуть. Дечимо, прикрыв на секунду глаза, собирается с мыслями. И улыбается внезапно — ненатурально, ослепительно, так, что скулы свело у смотрящих: — Не нужно. Желаю вам наискорейшего выздоровления, Занзас. — Валите уже, — чуть растерянно хмурится он, отмахиваясь. Голова болела уже невыносимо. — Я еще забегу к вам на следующей неделе. Дел по горло с этой Вонголой… Вот тут лицо у него — и, Небом поклясться может — всех присутствующих, включая ее собственных Хранителей вытянулись. Каждый ожидал, что Савада как минимум уйдет молча, или как максимум заставит его-таки принести клятву. Но вот так… внаглую говорить ему о Семье? Намекать на свой Титул? По лицу у Скайрини ползут уродливые шрамы, кровь бьет в голову, он смотрит в ласково — издевательски — сощуренные глаза напротив. — О, не беспокойся, Дечимо, — он скалится в ответ на ее лучезарную улыбку. Бельфегор, отчетливо подавившись от ужаса, отшатывается от своего же Босса, прячась за Супербией. — Просто подожди. С Вонголой я помогу. Вставшая из кресла Тсуна, разгладив темный пиджак, в два шага пересекает разделявшее их расстояние. И резко нависает сверху, обдавая его запахом огненной карамели. Кто-то за их спинами — далекий, будто на другом конце Земли — задохнулся от ужаса. — Жду с нетерпением, — выдыхает Савада. Выпрямляется как ни в чем не бывало, и бодро цокает навстречу своему правлению, заставляя растерявших весь свой пафос Хранителей торопливо вываливаться следом. Они старательно не глядели в сторону показательно равнодушно-спокойного Занзаса. И правильно делали. Подлокотник, что он сжал в свободном кулаке, разлетелся в щепки.***
— Ну? — скрипуче спрашивает он, поднимаясь из кресла. С рубашки стряхивает подпаленную труху: кресло было жаль, стоило сдержаться. Стоявший у окна Мармон кивает: уехали. — На полигон. Все. — Босс… — Луссурия, опасаясь заикнуться, молча показал на его костыль. — Мне похуй. Живо! Если они думали что Занзас молча снесет это оскорбление — то ошибались. Если они за каким-то хером реально решили, что он простит их виляние хвостами перед Тсунаеши Савадой, из всех возможных людей этого мира, то Занзасу необходимо им напомнить, кто он такой. Он чуть не схлапывается в обморок прямо на тренировочной площадке, пытаясь выбить из защитной стойки явно паникующего Луссурию — за кого именно тот волновался, за свой пидорский прикид или за своего ебанутого босса, что с больничной койки побежал на ринг, так и осталось тайной — но в итоге позволяет усадить себя на скамью, чтобы перевести дыхание. — …еще раз увижу что вы, уебки, этой суке пятки лижете — убью. Всем ясно? Вария не подчинялась Ноно, и Дечимо подчиняться тоже не станет. Мы не их цепные псы. Бельфегор рассматривал потолок, качая обожженную руку. Мармон натянул плащ до самого подбородка. Леви — как самое очевидное слабое звено — мялся на месте и изо всех сил старался на него не смотреть. Луссурия молча накладывал на сбитые кулаки Занзаса бинты. И только Супербия, оскалившись, процедил: — Эта сука — твоя жена. — И что? — И все, дебильный босс. — он с шипением содрал с себя изодранный плащ, и отвернулся к выходу, явно не собираясь больше торчать на полигоне: — Хочешь быть свободной пташкой — пожалуйста. Только для начала разведись. Подавив ответное «и разведусь!», чтобы не выглядеть как бунтующий подросток, Занзас только молча сплевывает кровь. …он подает ей запрос через два дня — потому что первый провалялся с капельницей и хмурым ебалом, а весь второй пытался пересилить себя и перестать сжигать официальные бумаги, которые бесили его до чертиков. Он посылает еще один на третий. И на четвертый тоже. Все остаются без ответа. Через неделю, распихав своих волнующихся офицеров, Занзас — как был, с костылем — садится в родной ягуар и едет в штаб Вонголы лично.***
...цитата про "растерла штаб в пыль" оказалась не слишком приукрашена. Занзас глядит на строительные леса, на зияющие черными пятнами дыры в фасаде когда-то родного дома, на пепел и кровь. Занзас глядит на свою десятилетнюю тюрьму, разрушенный до основания отчий дом, а видит только приговор всей своей жизни, амбициям и планам. Он мог бороться против закостенелой системы, против этих отсталых консерваторов, что жаждали видеть на престоле только кровь Примо, и ненавидели его как бастарда. Потому что чувствовал себя правым. Он не может бороться против реальной крови Примо, которая была Небом на порядок выше, чем он сам. Которая уже доказала это, победив тех, кому он проиграл. Которая его спасла. Занзас отмахивается от кружащего рядом представителя CEDEF, что подобострастно взирает на "супруга Дечимо", и жаждет перенаправить его на новый штаб, который основала Десятая. Вроде, где-то у моря. Он возвращается в особняк Варии только под утро — вусмерть пьяный. И больше не собирается трезветь.***
На третий день его катарсического запоя Тсунаеши приезжает сама. Занзас просыпается от солнечного света — и матерится сдавленно, потому что успел от него отвыкнуть, а еще уснул где-то в часов пять утра. На часах на запястье стрелка едва-едва добежала до десяти. Он успевает удивиться, что не проебал где-то эти самые часы, как пиджак, рубашку и ремень на брюках, а потом ощущает краем сознания чужое присутствие. Отрывает голову от пропахшей бурбоном подушки — то ли блеванул туда, то ли разлил в темноте — и собирается выгнать Скуало (или Луссурию, если тот уже доведен до кондиции бесстрашия), а натыкается взглядом на замерший на фоне распахнутого окна силуэт. Изящный, освещенный ореолом света. Политый золотом. Захватывающий дух. Невесомое нечто, странным образом царапающее в грудной клетке, оборачивается и обнаруживает себя как его Донну. — Развлекаетесь? — вроде бы мягко, но с кислой присыпкой в виде сарказма, спрашивает она. Занзас не знает что ему ответить. Только делает мысленно пометку выдать пидзюлей всем, кто решил ее сюда без его прямого приказа впустить. Начиная со своего зама, и заканчивая последним рядовым, чья смена была на воротах стоять. Тсунаеши была неожиданно в платье, весьма целомудренном, но открывающим плечи. С золотым кулоном на шее, пахнущая какими-то сладковатыми и теплыми нотами. Занзас был полуголый, мятый, и, судя по какофонии окружающих его запахов — все-таки лежал в высохшей блевотине. — Не твое дело. — хрипло выдает он, и разваливается на кровати. Все равно приводить себя в порядок было бы унизительно, так что Занзас сделал то, что получалось у него лучше всего за эти годы: забил хуй. — Чего приперлась? За имидж Вонголы переживаешь? Тсунаеши, неожиданно, рассмеялась. Скайрини только повел плечами, закидывая руки за голову и пытаясь сбросить странные мурашки, что пробежались вдоль позвоночника в ответ на этот приятный слуху звук. — Имидж Вонголы может утопиться в Марианской впадине, и никто не заметит разницы, — резко перестав улыбаться, уже спокойно и даже несколько прохладно, отвечает она. — Политика невмешательства, внутренние междоусобицы, показательные казни... — женщина — уже не та девчонка, что тряслась перед ним около венца — пару раз взмахивает рукой, будто отмахиваясь от всего перечисленного: — Запойный алкоголик во главе Семьи на этом фоне несколько блекнет, не находишь? Занзас ощерился. — Ага. Возможно. Если бы он был во главе Семьи. Шатенка закатила глаза. — Ты мой супруг, — она странно повела ладонью, и только затем рядом с кольцом Вонголы Занзас заметил другое — обручальное. — ...По-крайней мере, официально. ...он его не узнал. Потому что купил самое дорогое, первое попавшееся дерьмо, буквально за пару часов до официальной церемонии, и потому что ему было с высокой горки на свою несовершеннолетнюю невесту насрать. Кольцо, конечно, оказалось четырнадцатилетней Тсунаеши очень велико, и болталось на худом пальце. Ей тогда не шел ни огромный камень, ни слишком приталенное и подчеркивающее подростковую угловатость платье, ни сам факт ебанной фиктивной женитьбы. Она, вроде, потом носила его на цепочке, чтобы не потерять. Свое Занзас переплавил в пулю и мечтал вогнать промеж глаз ее отцу. Он молчал, потому что был несколько... ошарашен тем фактом, что Савада (бывшая Савада, если их брак правда был до сих пор действительным) мало того что сохранила это проклятое кольцо... так еще и носила его. И, судя но потертым краям, явно не для вида, и задолго до его освобождения. — Я подал запрос на развод, — Занзас сел, глазами шаря по прикроватному столику в поисках не законченной бутылки, тщетно отгоняя мысль о том, что струсил развивать щекотливую тему. — Три запроса. Да, мне их переслали. — ...привезла бумаги на подпись? — Пришла с оливковой ветвью, — усмехнулась Тсунаеши, и неожиданно быстро оказавшись около кровати, забрала из его еще ослабленной хватки найденное пойло. А затем села рядом, ни каплю не смущенная ни его почти-наготой, ни запахом. — Готов слушать, или мне переждать еще пару недель запоя? Ему очень хотелось что-нибудь рявкнуть и прогнать наглую бестию. А потом правда уйти в этот самый запой. Внутри творился сущий диссонанс — Тсунаеши-десять-лет-назад даже глаза на него лишний раз поднять боялась, а эта сверлила взглядом, и улыбалась так, будто Занзас не на кровати, а на паутине ее распластан, жри — не хочу. Но это бы значило, что он правда тупой несговорчивый алкаш, который и Варией-то руководит, только потому что Донна позволила ему оставить эту иллюзию локальной власти. Но это бы значило, что их брак так и будет нависать над ним лезвием гильотины. Последняя цепь на его шее, вечная издевка Советника Ноно, и напоминание о глупости и слабодушности его родного отца. Занзас смерил взглядом протянутую ему (ветвь, ха.) бутылку, тонкие пальцы, оплетавшие горлышко, и сидящее на безымянном кольцо. Он закрыл глаза и откинулся обратно на подушки. — ...я тебя слушаю.***
Тсунаеши ему напиздела. Так как все равно заботилась о том самом, прогнившем, имидже Семьи. За фасадом острой, опытной и в целом сильной Донны пряталась все та же сопливая романтичная дура, на которой его вынудили жениться. Потому что Тсунаеши-не-Савада до сих пор верила что в мафии есть место морали, человечности и в целом будущему. Она хотела что-то в этом гнилом мире исправить. Занзас не стал ей напоминать, что в этом самом "еще не потерянном мире" она была насильно подведена под венец с мужиком на четырнадцать лет ее старше, а потом еще десять лет шлялась неполной вдовой. Она хотела оставить их брак — по-крайней мере до тех пор, пока не разберется с противниками своего права на власть. У Занзаса не хватало в анамнезе заветного "Примо", а у Тсунаеши было сразу два раздражающих Италию пункта в биографии — "женский пол" и "японка". Но вместе они, как какие-то ебанные Рейнджеры, составляли почти-полноценный дуэт. — Пару лет, — она крутит на пальце кольцо, задумавшись, явно привычным жестом, — Дай мне пару лет, если не меньше. Занзас не имеет права ей отказывать в такой мелочи, потому что она потратила десять на попытку вытащить его из ледяной тюрьмы. Он бы мог поступить по-скотски — у него это всегда отлично получалось — и пару дней назад он бы так и сделал, но сейчас взгляд и мысли его каким-то магическим образом смещались только к проклятому кольцу. Не Вонгольскому, а... Скайрини сам не помнит, почему, каким загадочным образом кивнул. Вроде потому что пауза затягивалась, а в горле у него поднималось какое-то совершенно новое, никогда в нем не зарождавшееся до сего, пламя, и грозило разорвать ему глотку и легкие. Тсунаеши (Зови меня Тсуна, мы ведь женаты) улыбается в ответ, и пламенный клубок внутри взрывается, не разворотив ему всю грудную клетку, но неожиданно наполнив теплом. Занзас засыпает без алкоголя и снотворных, впервые за этот месяц. Потому что почему-то больше не чувствует до того не отпускавшего его холода точки нуля.