Возвращение домой

      В темноте беззвездной ночи магические фонари сияют особенно ярко. Тревожно мерцают, переливаясь от темно-синего к нежно-голубому, искрят, но искры эти холодные – и снежинки одинокой не растопят. В воздухе пахнет кровью, а значит, магией.       Кадзу молча хмурится на расспросы дедушки Чонгана, почти отмахивается, настолько он устал. Но лисица на спине слишком хрипло дышит, загнанно, лечить надо, объяснять надо. Чтобы приняли, чтобы поняли.       - Жизнь мне спасла. Гейша. Кицунэ. Неопытная и одинокая, помочь нужно, - голос у синоби совсем тихий, кажется, если закрыть глаза, то можно и не открыть их вовсе. Старый целитель ругается, сует в руки чашу с горьким чем-то, не выпускает, пока не станет пустой. До дна, как всегда.       - К Такао пойду, не ругайся, дедушка. Надо так.       Азуми говорит что-то, подбегая к дому, но вникать в беспокойную речь нет желания, ноги сами идут к заснеженному саду, где фонари совсем тусклые, приглушенные. Там запах крови совсем густой, злой, а тишина настолько плотная, что скрип снега под ногами звучит как приговор. Кадзу улыбается, заметив доме горящий огонь – обычный, и отодвигает дверь рукой, замирает на входе, вдыхая тепло полной грудью, и падает в перебинтованные руки. Теперь можно. Дошел.       - Ждал меня, беспокойный?       Дзенин не отвечает на приглушенный шепот, наспех касается одежды неловкими от боли пальцами, распахивая, зло вглядывается в рану, изучая. Убедившись, что все не так страшно, приходит в себя, словно ветром в лицо снега кто бросил, закрывает дверь небрежным жестом. Синоби и без его беспокойства в дороге мерз.       - Послал за тобой людей, когда ты к сроку не вернулся.       - И что же они?       - К твоему счастью, ты вернулся раньше, чем они. – Такао не улыбается, в глазах у него те же искры, что у фонарей, холодные. Действительно беспокойные. – И не один.       - Что, женщину возле меня унюхал, или видел, как я вернулся в деревню?       - Следил за твоим возвращением домой.       Кадзу прикрывает глаза, отворачиваясь от глубокой чаши, на боках которой были кровавые разводы, а внутри заледеневшая до зеркальной поверхности вода. Действительно крови не жалел, когда искал, когда смотрел. Страстный.       Дзенин больше не говорит ни слова, синоби ему вторит. Одежда с тихим шелестом опускается на пол, грязная повязка с раны тоже. Такао не лекарь, но знающий, делает все правильно, быстро. Не мешает засыпать в своей постели, и никуда не уходит, подчиняясь стальной хватке пальцев синоби на своей одежде.       С утра наговорятся.