Диагноз

— Вы спасли меня, — говорит доктор Чаквас. Шепард молчит. — Вы всех нас спасли, — продолжает она, глядя одновременно на него — и чуть мимо, словно желая убедиться, что никто другой не слушает и не смотрит. Прозрачный стеклопластик — прозрачен с двух сторон, без обмана; но мало кому сейчас придет в голову липнуть к окнам. Палубы полнятся преувеличенной, слегка лихорадочной суетой — «живые, поверить не могу, мы — живые!»; всё сверкает до блеска, каждая из корабельных рутин сделалась вдруг важной и значимой — точно торжественное обещание: «мы не подведем этот корабль, никогда больше». А Шепард — тот, благодаря кому вращается весь этот по-большей-части-органический механизм, — стоит здесь, в медицинском отсеке: недвижимо, как в оке бури. — И что же? — спрашивает он наконец. Тяжело спрашивает — будто роняет на пол увесистый ящик с боеприпасами. У доктора мурашки пробегают по позвоночнику. Физиологическая реакция на неожиданность, и только — она, в конце концов, профессионал, и целиком отдает себе отчет по ситуации; но всё-таки... Как будто все до единой клеточки ее организма умоляют ее: не продолжать, не провоцировать. — Я ведь читала, там, в личном деле. Вашем личном деле, имею в виду. Еще на первой «Нормандии». Собственно, как только вас назначили помощником капитана. Я же корабельный врач, понимаете. Это моя обязанность. Голос Чаквас звучит так, будто она извиняется. Это совершенно невыносимо. — Не надо, док. Шепард делает последнюю попытку — замять, не выпустить наружу злую осу, колющую изнутри язык доктора. Без гнева. Без пляски опасных искорок внутри глаз — искусственная сетчатка, с поправкой на степень дегенерации, выглядит точно так же, как настоящая. Шепард смотрит на Чаквас — не зло, не требовательно даже: почти просительно смотрит, насколько он — вообще — умеет просить. Просто доктор вот-вот сделает то, о чём пожалеет. Этого нельзя допустить. — Док… Чаквас качает головой. Смотрит пристально, чуть прищурившись — и призрак жалости наотмашь хлещет по лицу Шепарда, оставляя новый — фантомный — шрам поверх остальных. — Я не имею права молчать. Больше не имею. Простите меня, коммандер. Край его рта дергается — мимическое движение больше похоже на судорогу агонизирующих мышц. — Зачем вы вообще… — Зачем настаиваю? Или зачем копаю так глубоко? Вы это хотите сказать? Шепард молчит. В данный момент он явственно не хочет говорить ничего; только ждет, что дальше скажет доктор. — Я всю жизнь во флоте, коммандер. Всю жизнь на службе, даже если никогда не стреляла в человека сама. Мне многое пришлось повидать. Не считайте меня наивной, будьте любезны. Так что… начистоту, Шепард. Она набирает в грудь воздуха, как перед прыжком в глубину. — Вам поставили некорректный диагноз. Но вода этих самых глубин остается — по видимости — не встревоженной; как в диких широких озерах, о которых что Шепарду, что Чаквас приходилось только читать. — Намеренно, не в рамках врачебной ошибки, — уточняет она, цепляясь за последнюю надежду, будто коммандер не вполне понял: как за уступ над пропастью. — И я даже знаю, для чего конкретно это понадобилось. Да, я давала присягу, как и вы. Но... это не тайна Альянса, на самом деле. С определёнными особенностями нервной системы… ментальными болезнями… Такой человек только погубит других. Это абсолютное противопоказание. — Она сбивается, малость, на медицинский язык вместо корректного термина, но не тратит времени на то, чтобы остановить себя. — Командованию вряд ли нужны солдаты, которых нельзя контролировать. Для этого существует пометка в каталоге. Как с прочими состояниями здоровья. Но если сделать из диагноза палку погонщика — если подогнать человека, новобранца, под нужный набор симптомов — то можно добиться некоего… результата. Психика приспосабливается, если не оставить выбора. Или ломается. Подробнее надо говорить с теми медиками, кто курирует обучение в спецпрограмме — на каждой ступени. Какие личные дела новобранцев чаще проходят отбор. И как они выглядят на начальном этапе, перед отбором. Эта информация — не для публичного доступа; даже по запросу ее выдают не всегда. Но вы — ваш профиль не вызывал подозрений. Доктор режет словами воздух — словно бросает ножи на тренировочной площадке, один за другим. Шепард уклоняется, почти не прилагая усилий — просто поворачивает голову, дергает плечом, отступает в сторону на полшага. Не отводя взгляда — этого «яблочка» упрямой мишени, никак не дающегося стрелку. Чаквас едва не вздрагивает — сама — от этого неподвижного взгляда; долг и цель, сосредоточенные в нем, спрессованные, точно радиоактивный материал в сердечнике запрещенного плутониевого патрона. — И что это меняет, док? Голос у него, напротив, звучит устало. — Разве ничего? — Она неверяще щурится. — Приведите пример. Удивите меня, — предлагает он. — То, что вы сделали на Торфане, — говорит она разом, на одном выдохе, как если бы всерьез опасалась, что он ее перебьет. — Всё это, весь этот демонстративный ужас, в конечном счете, потому что… — Потому что я мог. Потому что был вправе. Потому что хотел заслужить свой ранг. Потому что от меня этого и ждали, — продолжает он монотонно, как будто наматывает слова на танковые «гусеницы». — Существуют такие вещи, которые невозможно прямо вложить в приказ. — То есть — вас использовали, — замечает Чаквас почти что едко. Она даже складывает на груди руки — как если бы при общении с особенно строптивым пациентом. — Применили по назначению, — поправляет Шепард. — Средства, вложенные в программу N7, должны как-то окупаться. — И вы считаете, — тихо, по слогам почти, как если бы учила его читать — учила делать это правильно, как положено, как делают все, — произносит Чаквас, — что это стоило того? — Вы про батарианских офицеров, которых я лишил глаз и потом обезглавил? — отвечает вопросом на вопрос Шепард: так одно зеркало ставят впереди другого. — Я про вас, коммандер. — Здесь звучит — по-прежнему — больше боли, больше непонимания. Не осуждения. — Я делаю свою работу. Я хорошо делаю свою работу, док. — О себе я хотела бы сказать то же самое. Поэтому… — Поэтому предпринимаете бессмысленные шаги? — Долг врача — облегчать страдания, Шепард. И то, как мы все смотрели на вас... Как даже я на вас смотрела — ещё тогда, сразу. И потом, после Иден Прайм. Неужели вы не помните сами? ...Опасливая тишина — не коконом, куполом. Свободное пространство в столовой: пока Эшли Уильямс не начала садиться прямо напротив, и кроган по имени Рекс — занимал, кажется, половину мест за столом одной своей массой, а Гаррус Вакариан шутил, что люди слишком пугливы — Шепарда, конечно, духи обидели внешностью, но не отскакивать же из-за этого на другой конец палубы!.. Только им и удалось это — не переломить, перестроить, как пересобирается кристаллическая решётка после инвазивного воздействия извне. — Меня не тревожит, как на меня смотрят другие. — Кажется: Шепард должен сейчас качнуть головой, но его шея не шевелится, как будто бы в хватке неизвестного науке силового поля. — Если они справляются со своими обязанностями. Если их устраивает такая работа. Если их устраивает, куда мои цели их приведут. Даже если они ошибаются — пусть, пока это не во вред. Можно назвать это отбором. Естественным или нет, тут решать им самим. Хоть в чем-то же должна оставаться свобода. Шепард усмехается. Коротко, почти невидимо. Почти принужденно. — Я ведь предупреждал, док: не надо. Вы будете разочарованы. Чаквас качает головой. Медленно, словно бы под водой. — Вы не такой плохой человек, каким хотите казаться, Шепард. — Эшли Уильямс сказала бы, что я ещё хуже. — Треснувшее забрало его лица словно бы оживает на секунду-другую: впервые за разговор. — Впрочем, она даже на Горизонте не заводила со мной ряд таких бесед. — И снова маска встаёт на место — ложится поверх воспоминания о стиснутой в кулаке распечатке — письмо и подпись — с личного терминала. — Как думаете, почему бы вообще я решилась с вами поговорить? — Гормоны стресса и переживание страха, док. Думаю, вам-то должно быть хорошо известно, как они влияют на поведение. — Я давно отвыкла бояться смерти. Странно будет для вас — настолько ошибиться в мотивах. Шепард скрещивает на груди руки: отражением недавнего жеста доктора. — Хорошо, док. Не гормоны. Но я давал вам шанс переложить ответственность на что-то, что не зависит напрямую от вас. У вас есть эта роскошь: так почему бы не воспользоваться ей? Вместо того, чтобы принуждать меня. — Так вы... решили, что я стану шантажировать вас? — Чаквас не поняла; или предпочла не понять. — Давить на то, что ложный диагноз вас не оправдывает? Левый краешек его губы ползёт вверх, приоткрывая зубы. Эта мимика — вновь — больше напоминает то, что можно увидеть даже не на реанимационном столе: на патологоанатомическом. — Вы тут ни при чем, док. Даже если отсылаете сведения в Альянс, и ваше присутствие на «Нормандии» куда больше связано с этим, чем с «добрыми старыми деньками» и болезнью нашего пилота. Вы ведь не входите — формально — в ячейку «Лазарь»? Не поспорить даже: это очень удобно. А ещё удобнее будет, случись однажды вдруг суд. — Шепард всё-таки усмехается, через силу, криво, и — вновь — не зло. Усмешка — словно треснувшее стекло: надави — рассыплется. — Мы ведь решили говорить начистоту, док. Без претензий. Чаквас — непроизвольно — качается с носка на пятку; подавленный в зародыше порыв — отступить на шаг. — Может, вы посчитали нужным — как это говорится — очистить совесть, но единичный поступок в цепи событий — ничто. — Я всегда верила нашему командованию, Шепард, — ее голос падает, но Чаквас успевает подхватить его у самого пола: не дать разбиться. — Всегда, вот только... — И нет, док, — упреждает он ее оправдания. — Я не в претензии. Вы тоже делаете то, что обязаны. И что получается у вас хорошо. Советовал бы и дальше продолжать в том же духе. Говоря это, он отшагивает назад — движение вовсе не выглядит оборонительным, пораженческим. — Шепард, я… — Чаквас делает движение — словно бы хотела остановить его; но ее рука застывает даже не на половине пути — на трети, на четверти. — Простите, док. — Он отражает ее слова — интонацией, покачиванием головы. — Мне пора идти. — Дежурная фраза звучит еще более обтекаемо, отталкивает от себя все внешнее, словно ткань, пропитанная особым химическим составом. — И да. Бренди по-прежнему за мной. Не стоит беспокоиться. — Он коротко наклоняет голову. Усмехается краем рта. — В конце концов, док, вы очень ценный ресурс. А я не разбрасываюсь ресурсами. Спина Шепарда остаётся всё такой же прямой, не горбится и на миг. Доктор Чаквас, бессильно уронив диагностические ценные руки, смотрит в закрывшуюся за ним дверь медотсека.