Ветер над волнами

Когда-то Жермон Ариго ненавидел Торку. Холодная, суровая и неприветливая, она осыпала его снегом, поливала дождём и отбирала последние крохи тепла ледяными пальцами ветра. После ласковой Эпинэ здесь было слишком холодно, а после яркой столицы — слишком темно. Столица… блеск драгоценностей и шорох роскошных одежд, шёпот и смех, острый запах духов и лицемерия, сладкий яд вежливых слов, звон шпаг о каменные плиты аббатства, переливы музыки на дворцовых балах, и — маски, маски, маски. Никто не должен знать, о чём ты думаешь. Никто не должен понять, что ты чувствуешь. Смейся, когда из груди рвётся крик отчаяния, плачь, когда хочется танцевать от радости, вежливо склоняй голову, мечтая ударить до крови… Просчитывай заранее каждое слово, каждый шаг, каждый вздох, и помни: все будут знать о тебе всё — и использовать в своих интересах. Не верь никому, даже собственной тени. Держи за пазухой кинжал, а в кольце — яд, но прячь до поры. Стала ли его сестра такой же? Срослась ли с лицом её маска, или она сумела сохранить хотя бы часть себя? В то, что можно остаться собой настоящим, прожив в столице всю жизнь, Жермон больше не верил. Столица манила всех, но не всем была по силам, и наследник Ариго, юный и нахальный глупец, оказался одним из тех, кто с ней не совладал. Его вышвырнули в Торку, на самый край мира, и поначалу он думал: лучше бы убили. Торка вся была — лёд и камень, лес и ветер, снег и небо. Грубый солдатский смех, гром ружейных залпов, крики раненых, запах крови и пороха. Отвратительное пиво, нескончаемая зима, война, гортанный бергерский язык и сами бергеры, невыносимые в своём занудстве. Сейчас смешно было даже вспоминать. Ладно, допустим, пиво он, южанин, так и не смог полюбить, а вот остальное… * Напротив него за дощатым столом, основательным, как всё бергерское, как сама Торка, сидел барон Ойген Райнштайнер — чистокровный бергер по имени, внешности и характеру. Он поднял бокал — вина, не пива, запомнил ведь! — и сказал серьёзно: — За нашу с тобой встречу, Герман. — За встречу, Ойген — кивнул тот. Они сцепились локтями, отпили по глотку, и твёрдые, пахнущие вином губы на один удар сердца, не дольше, прижались к губам Жермона. Что за странная бергерская традиция — пить на брудершафт! Но без неё Ойген не назвал бы его Германом, наверное, никогда, а оставаться для этого человека «генералом Ариго» Жермону не хотелось отчаянно. Генерал — это лишь один из… пусть не многих, но нескольких, а Германом был только он. В дрожащем на сквозняке пламени свечей показалось, что губы Ойгена дрогнули в улыбке. Определённо показалось: говорили, что улыбаться барон не умеет. * Жермон стоял на крытой галерее и смотрел вниз, где во дворе маршал фок Варзов самолично гонял зелёных солдат последнего набора. Когда-то он считал, что фок Варзов слишком суров к юнцам и требует невозможного, но потом понял: война потребует ещё больше, и, если они не будут готовы, их первый бой станет последним. Одолев очередного соперника, торжествующе вскрикнул Арно Савиньяк, и Жермон против воли улыбнулся, узнавая в задиристом самоуверенном мальчишке из Эпинэ себя. Только мальчишка был всё же лучше: не в пример меньше спеси и больше мозгов. Сейчас Варзов щёлкнет его по носу… Так и есть: встал напротив него сам. На плечи тёплой тяжестью лёг подбитый мехом плащ, и Жермон едва не вздрогнул от неожиданности. Подошедший Ойген провёл руками по его плечам сверху вниз, разглаживая плотную ткань плаща: — Сегодня морозно, Герман, ты можешь простудиться. — Я… — Жермон кашлянул: в горле отчего-то пересохло, но холодный воздух был ни при чём. — Прости, Ойген, не услышал, как ты подошёл. Спасибо. — Не за что, — тот убрал руки с его плеч, и Жермон с трудом удержался, чтобы зябко не поёжиться. — Вот же кляча твоя несусветная! — донеслось снизу, и затем смущённое: — Ой, то есть, я не имел в виду вашу клячу, то есть… простите, маршал. Это фок Варзов разоружил Савиньяка во второй раз. — Сегодня виконт продержался на минуту дольше, чем вчера, — сказал Ойген. — Это хорошо, он быстро учится. Как ты смотришь, если после их тренировки мы с тобой устроим дружеский поединок? «Дружеский». Ойген Райнштайнер никогда не бросался словами и никогда ничего не говорил просто так. Тёплая волна, омывшая сердце, согрела лучше любого плаща. — С радостью, — ответил Жермон, даже не пытаясь сдержать широкой улыбки. Ответная улыбка бергера, растопившая лёд в голубых глазах, ему определённо не почудилась. * — Эй, Герман! — Ротгер Вальдес по обыкновению налетел шквальным ветром, не давая опомниться. — Рад видеть! — Герман? — вскинул бровь Жермон. — Только вчера слышал, как Райнштайнер тебя так звал, и будь я проклят, если ты не откликнулся. — А ты разве Ойген? — Жермон старался выглядеть серьёзным и почти оскорблённым, но сдержать рвущееся наружу веселье было непросто. — К счастью для меня и к величайшей досаде моего достопочтенного дядюшки Везелли, я всё же Ротгер, ещё и Вальдес, — фыркнул тот. — Но я тебя понял. Увидимся после обеда, Жермон. Широко, понимающе улыбнулся и, хлопнув его по плечу, исчез так же стремительно, как появился. * Дверь покрывала затейливая резьба: синие и чёрные завитки переплетались между собой в причудливые узоры, и чем внимательнее Жермон пытался их рассмотреть, тем сильнее кружилась голова. В конце концов, оторвавшись от созерцания, он решительно толкнул дверь и вошёл. Он знал, что должен войти. В просторном, богато обставленном кабинете горел камин, едва выхватывая из мрака кресла, столик и шкуру на полу. На столике поблёскивали наполненные вином бокалы, на шкуре у камина сидел, запрокинув голову, растрёпанный русоволосый юноша и не отводил глаз от человека, сидящего в одном из кресел. Длинные чёрные волосы, наполовину расшнурованная рубаха, гитара на коленях. Унизанные перстнями пальцы перебирали струны медленно и почти лениво, и человек пел на кэналлийском, которого Жермон не знал, но отчего-то понимал каждое слово. — Soy el viento sobre las olas y el viento es mi bandera[1]… Жермон видел Рокэ Алву, Первого маршала Талига, очень давно, но не узнать его не мог. Тот и не изменился почти, разве что стал старше; резче обозначились точёные скулы, острее стал взгляд. Алва прижал рукой струны, заставив гитару замолчать, и посмотрел прямо на Жермона. — Простите, — сказал тот. — Я не хотел мешать. — Вы как раз вовремя, — светским тоном ответил Алва. — Я должен вернуть вам кое-что. Несправедливо, согласитесь, что меня почему-то величают титулом, принадлежащим вам. — Мне? — глупо переспросил Жермон. Графом Ариго он когда-то мог бы быть, но герцогом Алва?.. — Именно, — кивнул Алва. — Но на Изломе и без того хватает путаницы, поэтому я позвал вас, чтобы вернуть то, что ваше по праву. Словно в ответ на его слова, в кабинет, с грохотом отворив неплотно прикрытую створку окна, ворвался ночной морозный ветер, разметал бумаги на столе, взметнул пламя в камине. Свет стал ярче, и Жермон только сейчас заметил, что второе кресло тоже не пустует: в нём сидел, сжимая наполненный вином бокал, Мишель Эпинэ, точно такой, каким Жермон его помнил, только непослушная прядь волос надо лбом почему-то была белой, как снег. — Ветер гуляет где хочет, — нараспев протянул Алва, поднявшись и протянув Жермону до краёв полный бокал, — но настало ему время вернуться, потому что если круг на Изломе не замкнуть, будет слепая подкова. Помогите замкнуть круг, генерал. Ветер вернулся, Скалы и Молнии засвидетельствуют. Орстон. — Мэратон, — Мишель Эпинэ встал и залпом осушил бокал. — Мэратон, — тихо, но решительно повторил юноша, поднявшись со шкуры у камина и подхватив бокал, и тоже выпил своё вино, закашлявшись под конец. Смотрел он по-прежнему только на маршала. Жермон пригубил и едва не поперхнулся: у вина был отчётливый вкус крови. Все знали, что Рокэ Алва любит «Чёрную кровь», но это же лишь название, а не в самом деле кровь… Наверное, показалось. Пить дальше никакого желания не было, но пришлось: Алва и Мишель смотрели выжидающе, и даже юнец соизволил скользнуть по нему нетерпеливым взглядом. Он выпил странное вино в пару глотков, надеясь, что его не слишком перекосило. — Да будет так, — подытожил Алва. Три бокала со звоном разбились, усеяв пол мелким хрустальным крошевом, с небольшим запозданием к ним присоединился четвёртый. — Герман, — сказал вдруг Алва чужим, но знакомым голосом. — Герман, просыпайся. — Что… — Жермон с трудом разлепил глаза. Он был, несомненно, в своей комнате, из окна, на котором кто-то раздёрнул шторы, лился неяркий утренний свет, а над ним склонился Ойген Райнштайнер, в чьих глазах, обычно спокойных, как застывшее подо льдом озеро, сейчас читалась тревога. Прохладная ладонь легла Жермону на лоб, и он зажмурился, стараясь не упустить это ощущение. — Жара нет, — сказал Ойген. — Как ты себя чувствуешь? Жермон открыл глаза, боясь, что Ойген сейчас растворится в пространстве, как до этого растворились кабинет с камином, незнакомый мальчишка, мёртвый-живой Мишель и Алва, но тот никуда не думал исчезать, такой же надёжный, основательный и реальный, как и всегда. Жермон подавил острое желание — необходимость — схватиться за его руку, как за якорь, и не отпускать, и вместо этого ответил: — Нормально… кажется. Что случилось? — Ты проспал побудку и завтрак. Я подумал, с тобой может быть что-то неладно. — О, — пробормотал Жермон, — прости, Ойген, я… не знаю, как так получилось. Не хотел тебя беспокоить. — Ты не побеспокоил. Это то, что делают друзья — заботятся друг о друге, — возразил Ойген. — Я рад, что ты в порядке. Поднимайся, я велел подать завтрак в комнату, а потом сразу поедем инспектировать полки́… Жермон решительно скинул одеяло, вздрогнув от утренней прохлады. Уже сколько лет в Торке, а к холоду не привык и, наверное, никогда не привыкнет — притерпится разве что. Сон утекал меж пальцев, и он уже не мог вспомнить, что снилось, хотя осталось стойкое ощущение, что это было что-то важное. Ойген открыл дверь слуге, принёсшему завтрак, и сквозняк взметнул зашелестевшие шторы. Я ветер над равниной, и ветер — моё имя… * Конь Жермона неспешно шагал по утоптанной лесной дороге бок о бок с конём Ойгена, и разлапистые ели роняли искрящиеся на солнце облачка снега им на головы. Хотелось пустить коня в галоп, смеясь от переполняющего душу детского восторга, но это было бы сущее ребячество. Ойген взглянул на него и вдруг улыбнулся — яркий солнечный день стал ещё ярче, хотя казалось, что это невозможно. — Коням нужна разминка, да и нам не помешает согреться. Предлагаю ехать галопом до поляны. — Наперегонки? — хитро прищурился Жермон. — Я не думал об этом, — сказал Ойген серьёзно, — но это неплохая идея. Это было много лучше, чем просто «неплохая идея». Добравшись до поляны, и люди, и кони были в снегу; у Жермона щёки горели от ветра, а безупречная причёска Ойгена, всегда волосок к волоску, наконец-то растрепалась. Спрыгнув с коня, Жермон запрокинул голову и рассмеялся — просто так, от переполняющего его счастья. Ойген, опередивший его буквально на полкорпуса, спешился тоже и теперь смотрел с таким теплом во взгляде, что Жермону стало жарко, как летом. «Торка принимает не всех, но что дала — уже не отбирает». Так когда-то давно сказал Вольфганг фок Варзов, и с тех пор у Жермона было много лет и возможностей убедиться в правоте этих слов. Ойген Райнштайнер, плоть от плоти этой суровой и прекрасной земли, стряхнул снег с его волос и поправил сбившийся ворот, говоря что-то о том, что смеяться на морозе не полезно для горла, и Жермон тоже стряхнул с его длинных волос сверкающую снежную крошку — куда там всем драгоценностям столичных хлыщей! — а потом, не думая и не опасаясь, подался вперёд, и Ойген не отстранился, зарываясь пальцами в его волосы. Он был счастлив здесь, сейчас: посреди леса, войны, зимы, Излома… Он был ветром над волнами. Он был — дома. Я ветер поднебесья, и ветер — моя песня.