Пустые могилы

От Ретара не осталось ничего. Ни мертвого тела — лишь сама весть о смерти, которая прокатилась по всей империи, словно грозовой фронт, глухим рокотом восторга тех, кто надеялся на скорейшую победу светлых, и шелестом домыслов, искаженных пересказов. Ни символической пустой могилы. Ни вещей: всё полезное растащили, словно мародеры в изувеченном войной городе, союзники, бесполезное забрал Рован, чтобы возводить в ранг священных реликвий и чтобы у Тиа не осталось ничего, даже иллюзий. Ей не свойственно было тешить себя напрасными надеждами, пустотелыми, как выпотрошенные жертвы могильного червя. Но иногда малодушно хотелось поддаться обману, словно скоротечному помешательству. Представить, что Ретар просто ненадолго ушёл и обязательно вернется — к недочитанной книге, к оставленному на столе хаосу, в котором он усматривал лишь ему понятный порядок, к небрежно брошенному плащу и, конечно, к ней. Но не осталось даже этого. Тиа казалось, будто из неё вырвали что-то важное. Вспоминались тупые ножницы — широкие зубчатые лезвия, загнутые концы и засохшие потеки чего-то грязно-бурого, похожего на ржавчину или кровь, — которые она когда-то видела у Рована. Такие не режут, а с сопротивлением вторгаются в ткань — или плоть, — цепко впиваются каждым сколом искривленных лезвий, а после раздирают, оставляя разрыв, похожий на скалящуюся пасть. После смерти Ретара в Тиа осталась такая же дыра. Она обещала быть сильной, поэтому предпочла злиться, а не безмолвно осыпаться на радость лживой трусливой Митифе. Злость Тиа никогда не была остро щерившимися наростами льда — выверенным и направленным оружием, — не была и искрой, быстрой яркой вспышкой. Злость её напоминала скорее степной пожар — неконтролируемую полосу подвижного пламени, которое оставляло после себя лишь пепел и прах. Но Митифа пряталась от расплаты за спиной Тальки, и Тиа приходилось выплескивать злость в боях, чтобы самой не застрять скорбным духом на выжженном пепелище. И только Гинора удерживала её от безрассудства самоубийственного, за гранью всякой осторожности. После Темного Мятежа у каждого из них появилось своё кладбище: пустые могилы и братские захоронения, невидимые призраки, которые всегда где-то рядом — холодным дыханием за спиной, неподъемным грузом сожалений, паузами на месте имён, снами, воскрешающими прошлое с мучительной достоверностью и обилием деталей. Причислять Ретара к легиону мертвецов, павших во славу великих целей, было физически больно, словно рваная дыра росла и ширилась. Однако он неизменно приходил с наступлением ночи. Иногда вместе с картинами счастья, иногда с запахом гари и опаленной, но непокоренной Альсгарой. Или с десятком возможных вариантов несвершившегося будущего: если бы она осталась, если бы Лепестки Путей не были скованы, если бы... Тиа возненавидела бы ночи, если бы не поддержка Гиноры. Не вязкая, как илистое дно болота, жалость, не промозглое, словно зимний ветер, безразличие, но ненавязчивое сочувствие. Иногда они говорили у костра — только не о мертвецах, не нашедших могил, — чаще же молчали и, забыв о кубках, по очереди приникали к одному сосуду с выдержанным вином. Однако дыра голодно пульсировала, тянула и дергала, как края воспаленной загнивающей раны. Тиа пыталась заполнить пустоту жертвами: всякой мелочью из малого Совета. Не помогало. Она истощала собственную “искру” в боях, старалась добраться до вышестоящих Ходящих с заглушающей разум одержимостью. Месть привычно марала руки кровью, оседала на них пеплом. — Будь осторожнее. — Гинора набросила на плечи Тиа свой плащ, когда та вернулась из очередного карательного похода, безрассудного и жестокого. С разводами подсыхающей крови на щеке, в покрытой пятнами копоти одежде, но с мимолетным триумфом во взгляде. — Ретар бы не хотел, чтобы ты пострадала. Тиа тогда ничего не ответила. Завернулась в ткань, будто в самом деле почувствовала внезапный холод. Плащ пах дымом и пожарами, едва уловимо, настолько призрачно, что это можно было принять скорее за смутное воспоминание, чем за реальность, — масляными красками. Холера не прикасалась к кистям с самого начала войны. Но Тиа помнила то время, когда руки Гиноры, все в бледных веснушках и зведной россыпи пятнышек краски, парили над холстом, создавая нечто щемяще-прекрасное. Сами являлись чем-то прекрасным. За этим обломком подлой памяти потянулся следующий: от Ретара тоже периодически пахло красками и скипидаром. Тиа ворчала скорее шутливо, чем всерьез, когда он неожиданно обнимал её со спины, приникал щекой к её волосам. И тогда у неё кружилась голова от резкого аромата хвои. Или, может быть, от счастья? Которое даже тогда было настолько полным и цельным, что сражения за власть ради власти и за мнимое величие, что пыталась вколотить в нерадивую ученицу в качестве единственной достойной цели самовлюбленная Сорита, низводились до звания пустой суеты. Тиа не признавалась до конца даже самой себе, что нынешние великие цели за годы войны утратили былую привлекательность, как благородное серебро, изъеденное темным налетом. Она бы эгоистично согласилась на меньшее в масштабах мира, но важное для неё: на живого Ретара. Но он верил в их цели, верил так заразительно. Верила — но верит ли до сих пор? — и Гинора. Тиа помнила их разговор за день до Мятежа, но ныне так и не решалась спросить по-прежнему ли путь, проложенный Тальки, стоит того, чтобы следовать по нему. Ответ пришел сам в привычно жестокой форме. Брагун-Зан — пустошь, припорошенная пеплом, ещё одна братская могила, — стал не очередной военной неудачей, которую можно списать на переменчивое настроение удачи, но началом конца. Гинора улыбалась по обыкновению дерзко, насмешливо, будто презирала любую опасность, — бесстрашная и непоколебимая, как закаленная сталь. Стягивала истощенные обломки собственной армии, чтобы с колючим смешком принять удар на себя. — Возвращайся, — только и смогла выдавить Тиа, когда Гинора на прощание быстро обняла её. Собственные руки стали неожиданно тяжелыми и неповоротливыми, и ей не удалось сомкнуть их в ответном дружеском прикосновении. Очередной осколок памяти, острый и ранящий: последние объятия Ретара, другие, но столь же быстрые и неловкие, словно украденные у неминуемо движущегося к катастрофе времени. Тогда Тиа плакала, а после рыдала навзрыд, когда за спиной шумно грохотал бой, и в груди подстреленной измученной птицей билась надежда — он жив, ещё жив, пока ничего не кончено. Надежда оказалась ложной. С тех пор она не плакала, глаза оставались болезненно сухими и сейчас, хотя осознание ввинчивалось ржавым клинком под ребра. Гинора улыбалась остро, по-лисьи, но во взгляде проступала отчетливо печаль. Это было прощание навсегда. И Тиа, всё понимая, ушла, не оборачиваясь: зелено-алые знамена трепетали за спиной погребальными саванами. Ей оставалось только любить покойников больше, чем всех живых. Быть пустой могилой для Гиноры и Ретара.