Проклятье заколдованных башмачков

На углу догорал костёр. Точнее — уже тлел, но всё ещё бликовал на тёмном стекле нижних этажей здания. За стеклом виднелись велосипеды и груды песка — здание ещё строили, но жильцов заселяли. На аккуратных пластиковых газонах развалились осколки стекла и выкорчеванная горка с извилистой лестницей, похожей на каркас мёртвой змеи, нарезанной серпантином. — Рядом есть река, — сказал малой. — Она отравлена, — отрезал я. Впрочем, может, и нужно было попросить его принести воды. Малой умирал, но смертью худшей, чем смерть от отравленной реки. И ещё не понимал этого. Он сам не замечал, как начинает танцевать, а глаза его стекленеют, как за его ушами прорастает заиндевевшая паутина, а из горла вырывается смех. Мы называли это проклятьем заколдованных башмачков, а некоторые — проклятьем фей. Я заметил только вчера, и не знал, сказать ему или нет. Зачем? Станет ли ему легче от мысли, что те странные провалы в его памяти, которое сознание размазывает по остальному времени, как масло по бутерброду, всего лишь приближают его смерть? Он никогда не контролировал свою жизнь, он родился в день, когда мир рухнул, и я надеялся, что доживёт до момента, когда мир возродится. Я рассказывал ему истории, чтобы он узнал, как построить мир будущего, когда меня не станет. И вот теперь его не станет — уже не стало, хотя он стоял рядом, спокойно оглядывался и робко улыбался, когда наши взгляды встречались. Танцующий мертвец с заиндивевшей паутинкой за ушами и периодически стекленеющим взглядом. Раньше я бы рыдал. Лёг бы на землю прямо в центр этого битого стекла на фальшивом газоне, имитирующем зелёную траву в разгар октябрьских заморозков и рыдал бы в голос, глядя в небо. Рыдал бы о своих несбывшихся мечтах о том, как кто-то вырвется из этого мира и построит новый, солнечный и радостный, как в моём детстве. Рыдал бы персонально по бритой башке этого лоботряса и его внимательных серо-голубых глазах, о покатости его плеч и об остром уме, лопушистом чёрном юморе, который так редко встречается, а уж в новом мире — тем более. Но теперь я стал матёрее, я мог рыдать на ходу, незаметно для окружающих. Какие-то бонусы даёт человеку опыт. Найти бы этих фей, думал я в бессильной злобе, и мысленно сжимал их тонкие шеи с выпирающими кадыками — пока не слышал противный хруст. Импульсы гнева захлёстывали меня, словно я прижигал больное место йодом, а оно начинало пульсировать, только я сам весь был больным местом. Мне не нужно было оборачиваться — я слышал. Малой танцевал и смеялся. Истоптанные кроссовки его прыгали по грязи, а на лице застыло восторженное сияющее выражение искренней непереносимой влюблённости. Он отбивал ритм пальцами по бедру, отстукивая по мятым варёным джинсам с нашитой землеройкой — я сам нашивал её год назад, когда ещё казалось, что мы прорвёмся. Строго говоря, я мог бы заметить, что малой стал рассеянным месяц назад, как будто к чему-то прислушивается. Но я понял, что произошло, только когда увидел его, свесившегося наполовину в закрытый колодец. Он пристально смотрел на чёрную воду. Голоса из чёрной воды позвали его — видимо, потому что он был рождён в день, когда мир рухнул. Глупо считать, что это случилось, потому что я к нему привязался, а мир отбирал у меня всё, к чему я привязался, но я так считал, потому что не было ни одного доказательства обратного. И потому что я был эгоистичным ублюдком, которому всегда хотелось считать, что всё вращается вокруг меня. Но поскольку в новом мире не было достижений, я собирал на себя в основном провалы и поражения. Титул лучшего сборщика ежегодного урожая поражений всегда был за мной. Я сел на газон и достал из кармана куртки картофель в порванной фольге. Некуда торопиться — приступы теперь длились всё дольше и дольше, и сначала я кидался поддерживать его и не давать ему биться о здания, но потом обнаружил, что проклятье заколдованных башмачков не даёт малому пораниться или удариться. Консервирует его, как груши в банке, оставляя непонятно для чего. Сегодня малой напевал что-то — через несколько минут завываний и мычания я вдруг понял, что это была «Маленькая девочка со взглядом волчицы» Крематория — бог знает, как она называлась на самом деле. Мне нравилась эта песня, когда я был в его возрасте. Я был в его возрасте, а он никогда не будет в моём. Эта мысль почему-то вонзилась в сердце с особой жестокостью, с какой кромсают душевную плоть только лаконично и точно сформулированные предложения о том, о чём совсем не хочется даже думать. Рождаются в тебе, как занесённый топор — и разрезают до кости без предупреждения. Дрожащими руками я свернул картошку и убрал в карман. Никак не получалось расстегнуть кнопку на кармане. Слёз не было, только губы дрожали. Он очнулся через сорок две минуты — в прошлый раз было тридцать шесть, не знаю, зачем я засекаю. Отдышался, сел рядом. — Я умираю? — спросил он. Я кивнул. Неизвестно кем разведённый костёр теперь совсем потух, только дымил, но всё реже и реже. Всё, что я мог сказать, потому что любил его — правду. — Налей мне чая, — сказал он. — В последний раз. Я сразу понял, но мы посидели ещё совсем немного здесь, на ненастоящем газоне, плечом к плечу — его плечо было тёплым. Не смотрели друг на друга, но это иногда не нужно, когда чувствуешь кого-то сердцем. У реки было сумрачно; на той стороне лежал труп собаки, вся шерсть которой была в репьях. Я разжёг костёр и налил речной воды в котелок, швырнул туда заварку — драгоценный последний фрагмент молочного улуна. Потом нужно сполоснуть чайник, подумал я ни к месту, и одёрнул себя — как думать о поездке в супермаркет на похоронах. — Хотел бы я стать рекой, — сказал малой спокойно и даже весело. — Тёк бы себе, смотрел на небо. — Нет предела совершенству, дерзай, — машинально ответил я, и мы рассмеялись. Я налил ему чай в свою пиалу — бог знает, зачем, мне это показалось уместным. Мол, ты, не плоть от плоти моей, не кровь от крови моей, но душа от души моей, будь собой перед лицом смерти, не превратись в бездушную оболочку для того, что было нам с тобой дорого — тебя. Наши пальцы соприкоснулись, пока я передавал чай; мои были ледяными, его — тёплыми. — Твоё здоровье, — сказал он и выпил чай. Я сел рядом. И сидел рядом, пока он клонился назад, медленно, как будто засыпал. Когда он перестал дышать, я потащил его к реке, потому что нет предела совершенству. Но у самой реки замешкался и вынул из куртки его нож — на память. И вырезал им нашитую на джинсы землеройку — они вместе с ножом останутся со мной. Плеснуло будь здоров, но меня не задело. Это была моя вина. От и до. Я принимал её, как будто глотал ядовитый чай сам, только ментальный яд оставался со мной на долгое время до смерти. Домой я вернулся только через два дня. Увидев меня, Сайди всё поняла, прижала меня к себе молча и печально, как могла бы обнять меня плакучая ива, если бы имела такую возможность. И я вдруг расплакался в её горячее плечо и жёсткие волосы, которые вечно лезли мне в рот, когда я обнимал её. Вечером она спала подле меня, а я пришивал к своей куртке нашитую на клок варёных джинсов землеройку и напевал какую-то мелодию из своей юности. Кажется, «Маленькую девочку со взглядом волчицы», но как знать.