Отверженные

С некоторых пор Мэл полюбила океан. Пляж, многолюдный, сбивающий с ног шумовой волной множества голосов, ей по-прежнему не нравился. То есть порой ей было все равно, на пляж, в клуб, домой или в летящий на Луну шаттл, но когда возвращались банальные бытовые — обычные человеческие — желания и нежелания, людных пляжей она избегала. Но всегда возвращалась к океану. Огромный, бескрайний, вечный, спокойный, всесильный, он от начала времен выбрасывал на песок могучие волны, пересказывал гордым окрестным скалам и коварным прячущимся рифам старинные баллады, он был, всегда, как сама жизнь, — и останется, даже когда возведенные людьми небоскребы обратятся в прах, останется и будет также петь свои песни и обнимать легкомысленный непостоянный песок. Мэл засыпала под шум океана, в опасной близости к кромке прибоя, и волны уносили ее тревоги, и ее боль, и ее страх, и изнуряющее чувство беспомощности. Волны обнимали ее, нежно, но вместе с тем крепко. Надежно. Словно когда-то в детстве — любящие руки отца. Отца, но никогда — матери. Требовательной, недовольной, разочарованной, вечно дающей советы, больше похожие на приказы. Мать перекраивала ее, подгоняла под себя, словно плохо сидящее дорогое платье: выкидывать жалко, да и глупо, но носить в таком виде тоже не получается. Мэл проснулась на берегу, в одиночестве. Сон и покой ушли вместе с отступившими волнами, оставив похмельный туман в голове и ломоту во всем теле. Она медленно поднялась на колени, инстинктивно попыталась растереть пересохшее горло — и наткнулась пальцами на тонкую цепочку. Теперь, когда внутренности не скручивала ломка, она отчетливо помнила лицо девочки, у которой они забрали это простенькое — даже толкнуть никому не получилось — украшение, когда вчера с Режининьей и Нанду грабили автобус. В огромных испуганных глазах стояли слезы, а в зрачках зрело готовое разразиться смертоносным ураганом животное стремление даже не защититься — защитить. Воспоминания, должно быть. Об отце, о соседском мальчике, о счастливом, составившем нехитрый маленький рай моменте? Но гром не грянул, ветер не поднялся, и они выскочили из автобуса, оставив оцепеневших пассажиров, которых заразили своей беспомощность, словно чумой… Тогда это все не имело значения, а теперь Мэл остервенело рванула цепочку с шеи — и бросила в океан. Ключицы казались грязными. Ключицы, шея, грудь, руки, бедра — все тело было грязным, липким и пыльным, внутри и снаружи. И даже воздух впитывал эту грязь и снова и снова наполнял ей легкие, — не отмыться. Мэл огляделась по сторонам в поисках Режининьи или Нанду: у них должен быть порошок, иначе она умрет прямо здесь, просто рассыплется зловонной мусорной кучей. Ощущение не было физическим, когда она задыхалась, будто астматик без ингалятора, и нервы натягивались до предела, словно собирающиеся лопнуть струны, и ломающиеся ребра сдавливали, пропарывали сердце, — но оказалось еще более интенсивным. Мэл поднялась на ноги, осторожно, пытаясь сохранить нечеткие разваливающиеся контуры тела, — и качнулась вбок, к освобождающему, надежному шуму волн, к едкой, смешанной с болью ласке соленой воды. — Эй! — Ее аккуратно подхватили сильные руки, развернули, как послушную куклу, крепко поставили на ноги. — Ты в порядке? Мэл подняла взгляд. Сердце подпрыгнуло к самому горлу, потом рухнуло в колени, — а потом вернулось на место и забилось ровно и спокойно. — Ты? — она удивилась лишь на мгновение, но все вытеснила оглушающая радость. Отец нашел ее, как в детстве, когда она падала с качелей на площадке, и он, хотя не ходил с ними, непостижимым образом сразу оказывался рядом. И обнимал ее, прогоняя злость от своей неловкости и неудачи. Мэл обвила руками шею, чувствуя кожей биение пульса, глубоко вдохнула изменившийся запах, и в глазах встали слезы — от того, что она не заметила, когда отец успел так измениться, так много пропустила в этой стремительной жизни. — Ты чего? Он попытался снять ее руки со своей шеи, но Мэл только вцепилась крепче, прижалась к нему дрожащим телом, прикоснулась губами к щеке, к подбородку, к забавно и знакомо подрагивающему носу. — Пожалуйста, — попросила Мэл. — Не отталкивай меня. Не оставляй меня. От него пахло каким-то смутно знакомым алкоголем, а одежда была странной и непривычной, но глаза на помолодевшем лице смотрели весело и немного шало. Беззаботно, как никогда раньше, разве что на старых фотографиях, которые она часто рассматривала, представляя отца молодым, и счастливым, и полным надежд. Такой он, казалось, мог справиться со всеми демонами этого мира, и Мэл повисла на его шее тяжким грузом, перекладывая на сильные плечи свои тревоги, но теперь отец не спешил открыться ей навстречу, замерев, будто каменное холодное изваяние. Наверное, она, грязная, безвольная, проигравшая, это заслужила, но она продолжала бессвязно шептать: «Пожалуйста», и лихорадочно целовала его лицо, словно пытаясь одновременно и согреться, и согреть. И когда случайно ткнулась в губы, он выдохнул удивленно — и обжег ее своим дыханием. Его руки вдруг весьма недвусмысленно легли ей на талию, и Мэл испугалась, но потом ее притянули ближе, прижали крепче, и ей стало все равно. Как угодно, что угодно — лишь бы он не отпускал ее из кольца своих рук туда, где так страшно, и так холодно, и так грязно, и так больно. А он уже целовал ее, скользя языком по зубам и нёбу, и его ладони, мягко спустившись чуть ниже, чуть сжали ягодицы. Мэл снова дернулась в сторону, и он не стал ее удерживать, только пожал плечами — мол, как хочешь, — и тогда она сама вернулась в его объятия и сама поцеловала куда-то в шею. Она заплатит любую цену за право отдохнуть в кольце его рук и снова почувствовать себя защищенной и всесильной, способной справиться с чем угодно — потому что папа стоит за спиной и подхватит, стоит ей только пошатнуться. Он потянул ее куда-то в сторону, в тень набережной и деревьев, росших у самой каменной кладки, развернул спиной к себе и тесно прижался сзади. Он хорошо знал пляж, и это казалось правильным, правильнее всего остального — потому что когда-то он приходил сюда с гитарой, а может быть, и с той женщиной, именно сюда, где безлюдно, и пустынно, и дышит вечный океан, и ночами волшебно-ярко светят звезды. Мэл видела его, как наяву, мечтательного, беспокойного — и спокойного своими поисками, своей единственной, созданной именно для него дорогой. А здесь и сейчас его руки были уверенными, неторопливыми, но лишь чуть-чуть теплыми. Они забрались под одежду, гладили ее грудь и бедра, постепенно разгораясь от этих прикосновений. Мэл больше не видела его глаз, но она уже и не была уверена, что хочет в них смотреть. Внутри, в районе солнечного сплетения, сгущалась тьма, вязкая и жаркая, обжигающая — и выжигающая, все, без разбора: и воспоминания, и давнее, почти забытое сострадание чужим разрушенным жизням, и грызущий страх смерти. Сильное движение чуть потянуло ее назад, заставляя прогнуться в пояснице, и она скорее поняла, чем почувствовала проникновение. В нее вторгалась твердая плоть, сперва неглубоко и неспешно, потом все быстрее, и глубже, и лихорадочнее. Тьма внутри вертелась сумасшедшим водоворотом, внизу живота было жарко, немного подкашивались ноги — и только океан шумел все сильнее, а может, это шумела кровь в ушах. Шею обдувало чужое дыхание и короткие, едва слышные стоны. Ему хорошо? На какое-то мгновение Мэл вдруг очень ясно, будто и в самом деле физически, вернулась в те дни, когда ничего еще не случилось, и она больше всего боялась и вместе с тем сильнее всего хотела сказать им, им обоим: «Не надо ничем жертвовать ради меня». — Не отказывайся… от счастья, — рвано выдохнула она, счастливая исполнением этой детской мечты. — Никогда, — пообещал он как-то очень серьезно, и, проникнув пальцами во влажные складки плоти, надавил на клитор. Мэл застонала, кончая, — бледная, дымчатая тень знакомого освобождения, так похожая на ее нынешнюю жизнь, — а он дернулся в последний раз и залил ее тело своим семенем. Благодарно поцеловал в основание шеи и мягко обнял немного трясущимися руками. Но это объятие больше не казалось защищающим и надежным, и Мэл положила свою руку поверх его, на этот раз успокаивая, а не ища успокоения. Она вдруг отчетливо даже не поняла — прочувствовала, — что ему тоже нужна помощь, и чужая сила, и пусть даже иллюзорный глоток кратковременного покоя. Но она, даже вот так, не сможет ему это дать, — а он, точно такой же запутавшийся и изломанный, не сможет ее спасти. Теперь, наверное, уже никто не сможет. А вдалеке все шумел не знающий сомнений и не приемлющий поражений вечный океан.

Конец