Цветы, касания и тень плакучей ивы

      Гвидона в этой жизни уже мало что удивляло — свыкся с обыденностями, да и не чувствовал уже всё так ярко, как раньше. Однако когда он впервые обнаружил на своём крыльце в белом блестящем снегу несколько тонких, перевязанных атласной ленточкой, изящных веточек ракитника, обрамлённых яркими сухими цветками, то изумления своего скрыть не смог. Долго ещё стоял на ступенях, чувствуя, как колючий зимний холод пробирается под шубу, под кожу, грызёт кости, но не уходил, оглядывался, искал, надеясь увидеть, кто мог оставить ему такой странный подарок. Впрочем, Вишневский не шибко-то верил в то, что кому-либо до него есть дело, поэтому больше склонялся к тому, что кто-нибудь по случайности обронил, или откуда-либо цветы принёс порывистый ветер — мужчина и сам понимал, что это глупости полнейшие, но даже в это ему верилось больше, чем в то, что кто-то оставил здесь цветы целенаправленно. Для него.       Он задумчиво поднял растения, повертел их в руках, тяжело вздыхая. Жилистыми пальцами перебирал веточки, разглядывал, гладил подушечками тонкие, едва ли не прозрачные, нежные и хрупкие лепестки, прикрывая их руками от метущего холодный и страшный снег ветра, боялся поломать ненароком. Пару раз поймал себя на мысли, что хочется вышвырнуть цветы куда подальше, чтоб больше не видеть их вовсе, чтоб от них в сердце не щемило теплящейся надеждой. Вздохнул, хотел было выругаться — до того мучительно кусал изнутри диссонанс эмоций, — но сдержался и всё-таки оставил цветы, занося в дом.       Примерно раз в неделю, бывало и чаще, бывало и реже, на его крыльце исправно появлялись мелкие букетики сухих цветов — то вновь ракитник, то маргаритки, васильки и даже веточки черники. Гвидон не знал, зачем это, кому нужно, всё старался застать цветоподносителя с поличным, но это ему никак не удавалось. Много думал, что, быть может, это морячок — хотя причин у него не было, да и цветы он не любит, наверное, — или кто-нибудь из тех, кому Вишневский помог, кого исцелял, хоть бы и тот же самый Жилин, к примеру, или Женька, которого Гвидон из лесу вытащил, да вы́ходил, или ещё кто — а, впрочем, да зачем бы им? У всех свои дела, свои заботы, кому будет нужно таскать в лесную глушь цветы тому, про кого уже мало, кто и помнит?       Весной к сухим растениям добавились свежие первоцветы, ещё совсем нежные и гладкие, молодые. Вишневский на них глядел с особой лаской — чувствовал в них утекающую юность, свежесть, что-то родное, но далёкое, недостижимое. Гвидон обычно был равнодушен к цветам, но скучал по весне, по солнцу, по природной красоте, и, бывало, припадал губами к маленьким лепесткам, точно желая воспеть их лёгкость, их энергию, их жизнь, угасающую, но тем приносящую странное чувство свежести и обновления в его, Гвидона, существование.       Чем дальше отступала зима, тем больше свежих цветов было в букетах. Всё полевые — васильки, колокольчики, одуванчики, незабудки, купырники, маргаритки, мальвы. Летом к ним добавлялись веточки ягод — черники, жимолости, калины, лесной земляники. Вишневского это уже начинало мучить, терзать — до ужаса глупо было всё ещё пытаться убедить себя, что эти странные букетики прибивает к его дому ветер или что другое, а застать того, кто их всё-таки приносил, у мужчины никак не выходило. Ещё более терпко и трепетно, но тревожно в душе сворачивалось старое разумение — Гвидон с детства весьма неплохо знал язык цветов, а сейчас — с горем пополам, но много чего из него помнил. В каждом лепестке он видел и благодарность, и пожелания всего самого хорошего, и клятву в верности, покорности, и шёпот о доверии, смирении, и признания в любви. Вишневскому невыносимо было думать об этом — он не мог интерпретировать всё то, что в соотнесении со знанием считывал с вновь и вновь обнаруживаемых растений, двусмысленно, а понимал значение довольно чётко. Его до дрожи вымучивал вопрос: знает ли тот, кто преподносит ему эти милые растения, что именно он возлагает пред мужчиной?       Гвидон бережно хранил все цветы: расставлял по дому в немногочисленных вазах, развешивал сухие букетики над дверьми, окнами, по углам, укладывал меж страниц книг, даже в мастерской держал великое множество этих растений. Порой у Вишневского то и дело возникало желание посрывать все цветы, вышвырнуть вон, быть может, даже сжечь, и никогда больше не думать о том, что они значат, чтоб душу более не терзать тоской и какими-то странными копошащимися где-то в груди чувствами. И всё же рука не поднималась — теплилось внутри что-то тёплое к этим цветам. Иногда Гвидон даже поддавался их обаянию, садился за мольберт, размалёвывал холсты маслом, выписывая яркие пятна нежных цветков, просиживая так долгие часы. Эти работы отличались от его привычных — они были не такими абстрактными, угловатыми, резкими, а, наоборот, мягкими, плавными, очень спокойными и полнились не философскими познаниями о восприятии мира, а чувствами и эмоциями, чем-то светлым, ласковым или тоскливым, но живым и ощутимым душою больше, чем разумом. Гвидон частенько продавал свои картины и, к своему удивлению, обнаружил, что новые, те, с цветами, иногда брали чаще. С одной стороны, это его даже обижало как творца, но с другой, он осознавал, что далеко не всем дано увидеть и понять то, что видит и понимает он сам, как мыслитель и философ, что выражает на холсте — простым людям гораздо более понятны обыденные вещи, прельщающие их красотой, нежели нечто, в чём нужно искать глубинный смысл за видимой абстракцией. В конце концов, Гвидон с этим смирился и удовлетворял себя тем, что, по крайней мере, цветы его вдохновляют и тем кормят.       Туманным летним утром, когда ещё только занимался бледнолицый рассвет, на траве серебрилась роса, первые птицы до сих пор не проснулись, а прохладный ночной воздух едва начинал дребезжать, предчувствуя тепло восходящего солнца, Вишневский, тихо шагнув на деревянное крыльцо дома, вдыхая запах утренней свежести, обнаружил сидящего на ступенях Женю, напугав того скрипом двери, оказавшимся слишком резким и неожиданным в плотной тишине ласкового утра. Мужчина, сидевший на крыльце, вскочил на ноги, теперь стоя на ступеньку ниже Вишневского, как-то виновато и почти смущённо посмотрел на Гвидона, некоторое время молчал, а затем протянул художнику прямо в руки очередной букетик полевых цветов, который прежде взволнованно перебирал пальцами. Вишневский спокойно поглядел сначала на Евгения, потом на растения и всё-таки принял букет.       Оба долго молчали, глядя друг на друга. Гвидон на несколько секунд перевёл взор на букет в своих руках, осторожно перебирая пальцами хрупкие листья и лепестки, а когда вновь поднял голову, то перед ним никого уже не было.       Вишневский думал, что ошибся, поступил неправильно: зря застал Женю, отпугнул — не придёт больше. Тот странный донельзя, нелюдимый, а цветами, видать, и вправду благодарность выражал за то, что Гвидон его тогда, зимой, вы́ходил. Однако Женя, наоборот, осмелел, начал к мужчине таскаться открыто: бывало, придёт, когда тот во дворе сидит — плетёт что-нибудь, или с натуры пишет, или ещё чего делает, — приотворив калитку, одним взглядом разрешения спросит, получив беззвучное одобрение, шмыгнет во двор, усаживается подле Вишневского, молчит, не смеет беспокоить, только глядит смущённо, завороженно, следит за ловкими движениями Гвидона. Такую тихую, умиротворённую идиллию ему нарушать совестно, поэтому он почти никогда первым не заговаривает, и молчание прерывают лишь щебечущие над головой птицы, гудящие от ветра сосны вокруг дома, стрекочущие насекомые. Вишневский обычно первым нарушает это молчание — поглядит на Женьку ласково и спросит чего или сам что-нибудь рассказывать начнёт, а тот слушает внимательно-внимательно, с почтением, с благоговением даже. Иногда Гвидон, закончив дело, зовёт Евгения в дом, на чай, а тот порой соглашается, хотя обычно предпочитает вежливо отказаться, потому что чувствует, словно вторгается в чужое личное пространство, будто претендуя на то, что ему по праву не принадлежит, точно нарушает спокойствие и порядок, царившие здесь до него. Это перед камерой для программы и в лесу, так сказать, в своей естественной среде обитания, он весь из себя бойкий и смелый, а на деле даже сам понимает, что с людьми взаимодействовать не очень-то умеет, оттого самого себя стесняется. Да и тем более перед Гвидоном он ещё более робок — сдавливает изнутри что-то тёплое при виде него, а что именно, Женя и сам не понимает, потому теряется, волнуется и благоговеюще-смущённо молчит.       И всё-таки нравилось ему приходить на такие странные посиделки к Вишневскому, просто молчать — даже в тишине им обоим было комфортно, хорошо, не чувствовалось неприятной неловкости от этого молчания, — послушать Гвидона или что-то порассказывать самому — в такие моменты Женя отчего-то чувствовал странное умиротворение и царящую атмосферу какого-то неуловимого доверия, расположения, а потому часто откровенничал с Вишневским. Даже наконец сознался, что действительно с самой зимы таскал ему цветы в знак благодарности — Жене нравилось собирать летом в родном лесу и в поле цветы, составлять из них гербарии, мужчина прежде понятия не имел, зачем это ему, однако зимой наконец нашёл им применение.       В один подобный день он вновь заявился к Гвидону, но в этот раз вёл себя будто бы ещё смелее, чем обычно. По началу, конечно, вновь сидел смирно подле мужчины — смотрел, не мешал. Был жаркий полдень. Ветер мерно и переливчато колыхал листву. Вишневский сидел на скамейке во дворе дома и на гончарном круге лепил из глины причудливого вида горшок — он никогда посуду не покупал, порой вырезал из дерева, но чаще делал из глины. Изделия не вечные, бьются иногда, поэтому Гвидон время от времени пополнял свои запасы, сам лепил, сам обжигал. Гулко и приятно постукивал деревянных механизм гончарного круга. Вишневский работал искусно — за годы уже выработалась сноровка, поэтому движения были отточенными, ловкими, чёткими. Под жаром умелых рук влажная глина размягчалась, становилась более податливой, гладкой, послушной, едва ли не таяла от выверенных движений длинных, тощих пальцев. Женя упорно делал вид, что отвлёкся на какое-то другое занятие и вовсе не следит за тем, чем занят Гвидон. За его руками тоже вовсе не следит. Жене уже доводилось пару раз наблюдать, как мастерски Вишневский занимается гончарным ремеслом — после таких дней у него долго ещё из головы не идут красивые и сноровистые Гвидоновы руки, пальцы, и Евгений никак не может заснуть по ночам, без конца пряча в подушку неловкие шумные вздохи и свой стыд. Жаден он до Гвидоновых рук, хочется ему всего себя в них отдать, позволить всё, что угодно, с собой делать, лишь бы его касались, хоть единой клеточкой кожи. Женька настолько от этого изнывал, что ему хотелось волком выть, упрашивать, умолять, стоять на коленях перед Вишневским и эти самые руки целовать, целовать, целовать, но он ничего такого себе, конечно же, не позволял.       Когда Гвидон окончил, присмиревший Евгений снова осмелел и почти без слов упросил мужчину пойти с ним — повёл.       Они расположились на берегу реки, журчащей в лесочке совсем недалеко от дома художника. Вишневский сидел на траве в тени колышущейся серебристо-зелёной плакучей ивы, свесившей свои длинные ветви едва ли не до самой земли. Подле него, но уже сидя не в тени, а на солнце, егозил Женя. Он был в одном только исподнем и весь мокрый — уже успел искупаться. Ветер трепал его влажные чуть кучерявящиеся от сырости волосы, обдувал прохладными струями воздуха, отчего кожа мужчины покрывалась мурашками. Он сам сидел и с энтузиазмом плёл пышный венок из неизменных полевых цветов. Гвидон, неизменно облачённый в свои привычные закрытые чёрные одежды, чуть откинувшись назад, покуривая трубку, наблюдал за действиями и движениями Жени, с интересом рассматривая украдкой его волосы, испытывая странное, ласковое, доселе неведанное желание зарыться руками в его тёмные мелкие кудри, любуясь его телом, усыпанным стайками родинок и кое-где паутинкой шрамов, внимательно следил за тем, как ловко тот вплетает в венок всё новые и новые стебельки, и иногда отвлекался на то, чтоб лицезреть окружающее их, наполненное умиротворением и спокойствием пространство. Мягко и звонко журчала вода в реке, облизывая камушки на берегу. На иве щебетал зяблик.       Наконец Женя перестал вплетать цветы, окончил венок и лихо закинул его на голову Вишневского. Тот проворчал что-то, но всё же не снял, даже наоборот, поправил жилистой рукой. Женя же улыбнулся и подумал, что Гвидон ворчит совсем по-медвежьи. Мужчина уже думал про то, что тот чем-то похож на медведя, даже говорил ему об этом, а сейчас задумался вновь и смешливо расплылся в улыбке ещё шире, припоминая, что Вишневский в ответ ему говорил, мол, тот, в свою очередь, похож на рысь. Гвидон и впрямь считал, что Женя действительно напоминает рысь — дикий, неукротимый, полный жизненных сил, мощный, горделивый и опасный лесной хищник, но в то же время может быть совершенно игривым и ласковым котёнком, если его приручить.       Они лежали на берегу. Женя всё так же на солнце, убрав руки за голову и подставив ласковым лучам широкую грудь, а Гвидон — в той же тени раскидистой ивы, меньше, чем в полуметре от мужчины. Женя болтал. Глядел на облака, бормотал, на что они похожи, рассказывал что-то ещё, нечто отвлечённое, втягивал Вишневского в нескончаемую непринуждённую беседу, а тот порой отзывался, слушал мужчину внимательно, трепетно, не прерывал, только задумчиво вникал. Иногда он едва уловимо улыбался — Гвидону это было вовсе несвойственно, да и, по его собственному мнению, радостей в жизни было не так уж и много, но на Евгения он порой не мог взглянуть без улыбки.       В один момент Гвидон почувствовал на себе чужой взгляд и повернул голову набок, сталкиваясь с лицом Жени. Тот как-то взволнованно смотрел на художника здоровым глазом, и Вишневский вдруг ощутил смазанное, неловкое, беглое, но нежное касание сухих чуть дрожащих пальцев, дотронувшихся до его тёплой руки, упрятанной в мягкой траве. Женя сразу же скользнул ладонью обратно, стараясь больше не касаться чужой кисти, однако Гвидон отчего-то совершенно ясно сознавал, что тот сделал это намеренно — может, немного неконтролируемо, несдержанно, спонтанно, но вовсе не случайно. Женя глупо захлопал ресницами, будто смутившийся школьник, а Вишневский по непонятной для себя причине попытался было догнать его ладонь своей, при этом не отрывая глаз от лица мужчины, но не сумел нащупать его руку — лишь нежная гладкая трава. Он скользнул чуть дальше, вдруг ощущая тепло земли и зелени, где, видимо, несколько секунд назад ещё лежала сухая и горячая Женина рука. Гвидон невольно сжал ещё тёплую траву крючковатыми пальцами. Женя этого не видел. Вишневскому захотелось закрыть глаза и некоторое время полежать, ничего не видя, зато чувствуя, впитывая быстро улетучивающееся чужое тепло, но он боялся, что когда вновь откроет глаза, снова никого перед собой не увидит.       Женя первым разорвал зрительный контакт, отвёл взгляд и опять заговорил как можно более непринуждённо. А Гвидон всё смотрел и смотрел на него во все глаза, думал, что неуловимый, резкий, диковатый Женя восхитителен целиком и полностью, до самых кончиков пальцев, но такой, тёплый, солнечный, болтливый, разморённый жарой, кучерявый от влаги, чуть смущённый и совершенно нежный, трогательный Женя — самое светлое и невообразимое создание во всём мире.       Гвидон чувствует — уже не сомневается в том, что помимо благодарности Женя своими цветами выражал что-то ещё, нечто гораздо большее, чуть смазанное и неуверенное, но поистине искреннее и глубокое. Вишневский вдруг задумывается и ощущает, что ему уже не так уж и безразличны цветы, как было прежде, наоборот, теперь они — оплот чего-то родного и трепетного. Пышный подаренный Женей венок из хрупких и бархатных полевых и лесных растений, которые так много успели рассказать Гвидону, Вишневский ещё бережно повесит в доме над входной дверью и каждый день будет тешить его видом свои уставшие и привыкшие к бытовой безрадостной серости глаза и душу. До их с Женей первого поцелуя ещё много дней, а таких спокойных часов, полных неуловимой ласки и трепетности, отпечатывающихся незримыми поцелуями где-то на внутренней стороне рёбер у самого сердца, — и того больше. Но Гвидон ни за что в жизни не забудет сегодняшнего взволнованного Женю с его ласковым взглядом, блестящей от капель воды кожей, смущённой заискивающей улыбкой, тёплыми руками, красиво и мерно вздымающейся грудью, тихими разговорами ни о чём, нежной радостью и самым красивым в мире — по крайней мере, по мнению самого Вишневского — цветочным венком.