Покаяние

— Все для блага Республики, Моллари, — хищно улыбнулся Рифа. Отставил в сторону недопитый бокал бривари и обманчиво-беспомощно развел руки в стороны: мол, таковы правила игры, и я ничего не могу с этим поделать. Лондо знал правила, он жил с ними, с самого детства, с самого рождения. Власть пьянит сильнее любого алкоголя, власть, чужое уважение, всеобщее признание, хотя всеобщего, конечно, не будет, но хотелось бы верить. Он искал всего этого, гонялся за этим, как все, как его учили, — но, собирая PPG из тайком провезенных деталей, или с трудом сдерживая желание со всей силы врезать кулаком по стене, заталкивая обратно в рот готовую сорваться с языка бессильную площадную брань, думал совсем о другом. Лондо никогда даже не задумывался над тем, куда направит эту самую пресловутую власть, если — когда — все-таки до нее дорвется. Потому что она была самоцель? Нет, просто это знание не нуждалось в размышлениях, словах, действиях, описаниях, — словно безусловный рефлекс, появившийся на свет вместе с ним, вплетенный в его генетический код, наряду с прочими обеспечивающий его физическое существование. Ответ, как ежедневные рассветы, просто был, и был точно так же очевиден: для блага Республики. Великой, могущественной, вызывающей чужое уважение и всеобщее признание. Однако до этого артефакта, этого сияющего Ока добраться не так-то просто, — возможно, это одна из причин, по которой мало кто задумывается о том, что же будет с ним делать, когда схватит? Путь слишком труден. Кровав, жесток, тернист, — и на гигантских шипах неизбежно останутся клочки плоти и обрывки сердца. Лондо всегда это знал, и чисто из чувства самосохранения не интересовался путями, которыми рвется к Оку партия, с которой он связал свою судьбу. — Ты сам во всем виноват. — Рифа не смеялся, только усмехался, холодно, и хищно, и немного удовлетворенно, прижимая Лондо к полу всем своим весом, не слишком впечатляющим, но именно в этот момент давящим, словно каменная могильная плита, усиленным десятикратно этой выигрышной позицией. Рифа выкручивал ему руки, липкие от холодного пота, и острое колено давило в позвоночник, словно острие кутари, на этот раз добравшееся до своей цели. — Извращенец! — прорычал Лондо куда-то в пол, задыхаясь от пыли, что лезла в рот и ноздри, и от тяжести тела сверху, что не давала пошевелиться, и от подступающего парализующего страха, что сковывал куда надежнее цепей. Одежды на нем уже не было, — голым он всегда чувствовал себя предельно уязвимым, — и по бокам и спине скользили чужие налитые брахи, словно по привычке ищущие цель именно в этом месте. Его собственные, привычно сложенные в районе солнечного сплетения, под двойным весом пронзала дикая боль, будто они ломались, трещали, отмирали — навсегда. Но это не имело значения. Ничто уже не имело значения, кроме рук, невообразимо горячих от покрывающей их крови, рук, что раздвигали ягодицы Лондо, медленно, почти ласкающе, почти нежно. — Ты сам виноват, — повторил Рифа. Голосом удивительно ясным, сосредоточенным, — и в анальное отверстие Лондо ткнулось что-то жаркое и твердое. — Ты всегда знал правила. Внутренности уже разрывало от боли, боль была и внутри, и снаружи, во всей галактике, во всей вселенной не осталось ничего, кроме боли. И крови, вытекающей из его тела, покрывающей все его тело, густой, обжигающей, липкой — не отмыться. — Не делай этого, — взмолился Лондо. Сдаваясь, и ненавидя себя за эту капитуляцию. Бессмысленную — ведь все уже сделано. — Чего, Моллари? — спросил знакомый голос, и Лондо оцепенел еще сильнее, хотя это, казалось, было невозможно. Давление на анус усилилось, — орган, ритмично входивший в его тело, был огромен, не чета одному-двум центаврианским брахам. — Ты сам этого хотел. Ты сам меня позвал. — Нет, — с трудом выдохнул Лондо. — Ты все извратил. Вы оба. — Мы — твои союзники, Моллари, — прохрипел Морден, убыстряя темп толчков. Он весил меньше Рифы, и неизвестно где держал руки, но был во сто крат опаснее, потому что в его руках всегда прятался кинжал. Кинжал, короткий меч, пистолет и еще какая-нибудь древняя могущественная пакость — словно у многорукого земного бога, изображение которого Лондо видел когда-то на церемонии. И Морден умел и любил пользоваться своим арсеналом. — Я ошибся, — из последних сил прохрипел Лондо. — Я не знал. — Да-а-а, — простонал Морден. Сыто, удовлетворенно. Он получил то, что хотел, а остальное его не заботило. Внутри разлилось чужое семя, клеймя надежнее тавро работорговца, и Лондо почувствовал у горла холод заточенной стали. — Ты не хотел знать, — устало мурлыкнул Морден. Без злости, без привычной насмешки, просто констатируя факт. — А значит, не хотел жить. А чего ты теперь хочешь, Моллари? Чего он хочет, чего он может хотеть, оскверненный, грязный, изломанный, беспомощный? Он позволил им это, не предвидел, не упредил, не успел. Где он ошибся? В чем? Почему чужая сила и чужая воля оказались такими непреодолимыми? Давление сверху чуть ослабло, Лондо вдохнул в разрывающиеся легкие немного воздуха, и голова закружилась, словно от опьянения кислородом. Но холод стали у горла стал лишь ощутимее, как и опасность, и ужас, на этот раз бодрящий, боевой, доказывающий, что чего-то он, оказывается, все еще хочет. — Ты хочешь жить, Пассолиатти? Лондо вздрогнул — этот голос не мог произнести это прозвище, — и резко обернулся. И встретился глазами со своим отражением. Вскрикнул от изумления и новой острой боли, то ли в распоротом горле, то ли в замирающем сердце… И проснулся. Лондо дернулся, но резко сесть на постели у него не получилось. И слава Создателю: не в том он теперь состоянии. Оба сердца колотились, как бешеные, губы пересохли. Его била мелкая дрожь. Доктор Франклин предупреждал, что случившийся во сне микроинфаркт может вызвать яркое сновидение о собственной смерти, и оцепенение в руках подтверждало, что именно так все и произошло. Но вот все остальное… Но думать об это было не ко времени. Следовало принять лекарство. Лондо нажал кнопку вызова медсестры, втайне надеясь, что первым не примчится дежуривший в его палате Вир. Не то чтобы ему не нравилась забота, — просто он все еще чувствовал себя грязным. И в то же время легким, будто сонное опьянение кислородом перешло в реальность. Лондо глубоко вдохнул, стараясь унять сердцебиение, поднес руку ко лбу — и в ужасе вжался в подушку. На мгновение ему показалось, что его ладонь залита кровью.

Конец