Если поддаться крови

Рин дикий — Бон его приручает годы, носит перчатки из кожи какой-то полунепробиваемой твари, тренирует хозяйский бас, природную скорость регенерации: никакие ебаные перчатки его от укусов всего остального, кроме кистей, не спасут. Рин и Рином-то становится не сразу, как поймали, — впервые это имя звучит спустя сутки после того, как демона доставляют в выделенный Сугуро особняк в глубине леса, потому что только тогда Бон просыпается после лечения и находит силы подняться и дойти до клетки. Клетки, думает он, глядя на демона внутри. Демона, когда-то выглядевшего, как человек. Такой, как он сам, — точно такой же, только кровь оказалась сильнее. Пламя вскружило голову. — Эй. — Он трясет резко, со звоном одну из защитных стен — их несколько вместе с браслетами на теле демона, скрадывающими его способность выпускать пламя. Тот беснуется, шипит, злится — ни единого звука, присущего человеку, не издает. Рюджи смотрит сверху вниз — глаза в глаза, показывая, что, блять, нихуя не боится. Кого бояться? Ничтожество, не справившееся с контролем собственной крови? Того, кто теперь себя хуже собаки ведет? Будто ебучий гуль — Бон ударяет кулаком по звенящей сетке из материала, похожего на металл. Вспоминает Нейгауса, времена, когда был вынужден учиться в Академии Истинного креста, посещать курсы экзорцизма. Иначе ему не позволили бы жить. Ему — сыну Астарота, одного из принцев Ада, того, кто громче остальных бушует, прорываясь в Ассию. Сыну хозяина Угольной смолы. — Будешь Рином, — говорит он холодно, вглядываясь высокомерно в голубые крапинки в безумных глазах, по сути, двоюродного брата, — младший сын Сатаны. Зрачки — неровные, со рваными краями — сужаются резко, одним импульсом — и Рин ревет. Стонет. Как это назвать? Демон крепко стискивает зубы и рычит, а из уголков глаз едва заметно скатываются тонкие, совсем крохотные капли слез, почти сразу сплющивающиеся о кожу бледных щек, придавленные аурой. Рюджи вспоминает собак еще до этого. Рев называет мысленно плачем — и уходит, задумываясь. А что, если в мальчишке осталось что-то человеческое? Удастся ли это вытащить? Рину снятся сны — Бон откуда-то знает. Слышит скулеж по ночам по пути в кухню, слышит, как скрипят зубы демона, когда он засыпает. Представить пытается: что ему может сниться? Расскажет ли он ему, когда вновь обретет разум? Вновь научится говорить. Бон уверен уже: получится. Рин смышленый — да, дикий, да, необузданный, если разозлить, да, неадекватно себя ведет, но при определенных условиях. А значит, он мыслит. Сны лишь подтверждают эту гипотезу, и Бон складывает на стол в лаборатории новую отраву, которую ему посоветовали в магазине экзорцистов. Мол, для пробуждения человека. Он сам скалил клыки, ухмыляясь, правда, — потому что в магазине звучала фраза «если подойдет, как в случае с одержимостью». Продавец, кажется, дрожал немного — молоденький, может, только из колледжа. Бон напоказ убирал за заостренное крайне отчетливо ухо волосы, проходясь взглядом по остальному помещению, открывая вид на татуировку полудемона-экзорциста — полудемона, которому Ватикан временно разрешил жить. Возвращался к парнишке взглядом. Говорил: — Беру. Ему, как и всем детям демонов благородных условно кровей, рожденных не демонами низшими, такое средство было сродни перцу, там, или чесоточному порошку — неприятно, но не смертельно и уж точно не изгоняло никакой демонической сущности. Они были демонами, это было в их крови, что изгонять-то? Жизнь? Но на Рине можно было попробовать и традиционное средство, и модифицированное — после использования традиционного, если нужный результат не станет заметен, Сугуро отправит собранные о Рине данные знакомому травнику с заявкой что-нибудь придумать. Та умная, умнее многих экзорцистов — поймет. Бон супил брови, вновь слыша скулеж из комнаты, где находилась клетка демона. Невыносимо хотелось поторопиться. Рин странный — годы идут, и Бон начинает чувствовать с ним некое единение. Они оба полудемоны, достаточно взрослые, чтобы прекратить меняться, и Сугуро впервые чувствует себя комфортно в связи с этим — потому что единственный, кто рядом, точно такой же. Через два года Рин уже не сидит в клетке: Бон притаскивает его туда, только когда он изредка впадает в ярость. Через два года Рин не пес, но щенок — принимает ласку, может стоять на своих двоих, только все еще предпочитает четыре. Смотрит преданно этими своими рваными зрачками. Отзывается на имя. Но во сне еще скулит. Бон поддерживает связь со своим травником — однокурсницей бывшей, теперь она, должно быть, выглядит старше него. Или то, что в школе она так и не начала походить на кого-то старше двенадцати, сделало свое дело и отложило старение? Бон не знает: шесть лет уже из глуши не вылезает, только раз в три года впускает в дом своего куратора — уже отчетливо седеющего экзорциста-ученого, на которого Рин шипит. Куратор требует раздеться, лечь, расслабиться — прикрепляет датчики на холодную жидкость для чертова УЗИ, и Бон морщится, вспоминая, какое противное чувство от их открепления впоследствии; куратор требует сесть и открыть шею, куда втыкает шприц, впрыскивая единственную гарантию — очень зыбкую — Ватикана на то, что Бон не впадет в буйство. Смотрит задумчиво на Рина, снова на Бона — видит, что тот одним взглядом запрещает трогать полубезумного демона, пожимает плечами и уходит. Возвращается в следующий раз — и все повторяется. А окончательного рецепта или средства от травника все так и нет. Проходит восемь лет — и Рин может стоять рядом с Боном у нехитрого кухонного гарнитура. Бон передает ему нож: его как демона все равно сложно грохнуть, а Рин, впавший в буйство, вряд ли вспомнит о возможности применить кухонный нож, — и Рин принимает его, держит в ладони. Крупновато, неаккуратно, но нарезает овощи для ужина. Есть уже может столовыми приборами — пусть только одним за раз, Бон пока… не уверен, что его целесообразно обучать использовать вилку одновременно с ножом. Решат братца убить раньше, чем Бон научит его связывать два слова, — и что? Важнее сейчас было научить его действовать как человек. Двигаться как человек. Хоть немного — он уже большую часть времени ходит на двух ногах и сидит с почти прямой спиной, и Бон искренне считает это достижением. Рин редко впадает в буйство. Он ни разу не укусил Бона за последние два года. Но так и не сказал ни единого слова — даже не повторил. А рычать, когда в доме лишь они двое, ему незачем. И скулить, засыпая в одной чертовой кровати с Сугуро, ему, кажется, становится без надобности. Сугуро выдыхает — и послушно перекладывает ладонь на колючую, подпихнутую под руку макушку демона — и тот, кажется, еще чуть-чуть — и улыбнется счастливо, довольно. Очаровательно, будто малый ребенок. Бон выдыхает. Он… наверное, правда хочет увидеть, как это случится. Через девять лет ответ приходит — короткий ответ на пять строк с подписью, печатью, всем таким. Бон вспоминает имя травника, когда видит его на конверте — и только тогда. К своему стыду, наверное всё-таки. Шиеми. «Я составила рецепт и приготовила снадобье, но не доверяю твоим шаловливым ручкам, Сугуро Рюджи. Поговаривают, да и личный опыт подсказывает, что вы, полудемоны, взрослеете медленнее людей не только физически. А ты еще и сын Астарота. Приеду в вашу чащу на следующей неделе. Жди и успокой, пожалуйста, своего ручного демона, Морияма Шиеми». Бон фыркает и зовет Рина из кухни — за год тот полюбил готовить, пусть без рецептов не может во что-то более сложное. Зато карри у него отменное. — Следи за моей мыслью, ладно? — говорит Сугуро, вставая напротив Рина — они примерно одного роста: за почти десяток лет мальчишка прилично вымахал; Рюджи даже опасается, что он перерастет его и не получится вновь смотреть на демоненка сверху вниз. Рин, отвечая на его взгляд в глаза какой-то своей, самобытной внимательностью, молчит — но явно слушает. Сугуро продолжает: — В следующие семь дней нас навестит одна девушка. Она тоже экзорцист. От нее будет пахнуть травами, стеклом, металлом, шманить химией — но она нам ничего не сделает. Она привезет твое лекарство. Бон видит в глубине зрачков — все еще рваных, звездчатых — Рина вопрос. Определенную степень любопытства. Толику, может быть, озадаченности? Или он еще недостаточно взрослый разумом для таких чувств? Но что он хочет узнать? Рин склоняет голову набок — под очень мало меняющимся углом, и Бон решает спросить: — Не знаешь, что значит лекарство? В глазах Рина что-то вспыхивает как будто — и Бон думает, что прав. Он не думает о том, как это понял и что за вспышку увидел в глазах Рина. И увидел ли. — Лекарство — это то, что делает лечение проще. Когда рана неглубокая, ее смазывают прозрачной вязкой жидкостью с толстых пятнистых листов, помнишь, я делал так? — Рин кивает. — Это делается, чтобы в рану не попала грязь и она не загноилась. Когда загноится — нужно будет вычищать, это делает лечение дольше и добавляет работы. Эта жидкость как лекарство. Твое лекарство — чтобы ты начал говорить. Бон упрощает. Бон упрощает многое, старается использовать слова, которые уже объяснял Рину, а некоторые и не раз, не упоминает, что говорить Рин, может, и сам бы начал. Лет через двадцать. Или еще десять. Но ему нужно, чтобы сознание Рина работало быстрее, свободнее. Сейчас оно просто работает и память стала за что-то цепляться, притягивать слова, алгоритмы действий. Но это еще не мысли самого Рина. Хотя бы потому, что думать надо словами, оттенками эмоций, а у Рина этого еще нет. И Бон не может позволить ему и себе ждать сотни лет, чтобы окончательно брата очеловечить. Им нужен катализатор для этого процесса. Шиеми должна будет помочь. Брату… Брату, вглядывающемуся сейчас в его лицо с каким-то детским, поверхностным совсем любопытством, должно хватить слов про речь. Сейчас он все равно не сможет понять, что Бон хочет от него. Зачем это Бону. Зачем это его организации. Бон думает: а когда Рин научится думать и говорить, спросит ли он, зачем его когда-то ловили? Зачем Бон почти десять лет учил его быть человеком? Бон думает: а будет ли Рин счастливее от того, что к нему полноценно вернется разум. Бон думает. А вернутся ли к Рину воспоминания о его личном прошлом? А он расскажет о нем? Кто для него Бон? А Бон — кто для Бона Рин? Мальчишка, щенок, спящий с ним в одной кровати, горячий, как печка, кому истинно наплевать на то, что к Сугуро Угольная смола липнет не как просто к демону или нечистому человеку, а как к тому, кто котят — смолят — молоком подкармливает. Тот, кому он доверяет спину и образ мыслей, объясняя слова. Кому дал имя. Кого хотел… сделать снова человеком. Сын Сатаны. Двоюродный, очень грубо выражаясь, брат. Или кто-то гораздо больше? Шиеми действительно изменилась — Бон видит это спустя столько лет. Он знал ее дважды разной: тихой, упрямо смешной, светлой-светлой и маленькой-маленькой в школе — и строгой и требовательной в штабе, когда ей было двадцать. Ему было… двадцать один? Он вроде бы всего на год старше? Теперь Шиеми снова другая. У нее странная одежда — серый свитер, какой-то яркой расцветки штаны теплые (они с Рином в холоде чертовом, круглогодичном, и технически Бон понимает) и куртка ослепительно-белая, как новенький лабораторный халат. У Бона проскальзывает мысль: он в общем не удивится, если она планировала работать с Рином, не снимая куртки. У нее светлая до бледности кожа и уже совсем не пухлые, как в школе, щечки. Горбинка появилась на носу. Взгляд охладел, голубизна неба и летней воды в озере заледенела совсем, не дрожит, не колышется. Ученая. Ученый — просит она не коверкать слова. Бон про себя выдыхает — снаружи лишь смотрит хмуро, брови супит. А Шиеми на него не глядит. К Рину оборачивается — находит точно, должно быть, по звуку сдавленного шипения-рыка откуда-то из угла. Бон, слыша это, сам едва ли не на дыбы встает: Рин давно так не делал. Глаза его расширяются от удивления, он переводит взгляд на пригибающегося к полу демона, который уже года три не вставал на четвереньки. Разве что подползая под Боново одеяло в кровати. Почему? — Рин, — говорит он почти позабытым уже хозяйским голосом — громко и жестко, и Рин дергает головой в порыве откликнуться, но все равно напряженный, злой взгляд с Шиеми не сводит. А та ничего не делает — стоит себе, руки под грудью сложила, смотрит ледяным взглядом — как на своих пациентов в центре, должно быть. Куратор Бона… тоже так смотрел. Бон думает: может быть, дело во взгляде. — Рин, я говорил тебе о девушке. Принюхайся: ведь запах тот, о котором я говорил. Чуешь, блохастый? Я предупреждал, что она придет. Шиеми молчит предусмотрительно — или Бон хочет так думать. Он не заморачивается. Он не заморачивался даже тем, как сильно она изменилась со школы: словно другим человеком стала, черт побери. Его первым заставил что-то захотеть и почувствовать Рин — девять лет назад. Не Шиеми, глядящая заледеневшим за годы работы на Ватикан взглядом. Рин слышит его слова и как-то выпрямляется совсем немного. Сначала просто разглаживается горб под загривком, затем глаза поднимаются, и смотрит Рин прямо почти — как человек. Не исподлобья, как напуганный пес. — Лекарство, — напоминает Бон. Шиеми фыркает. Бон понимает: Рин на это не реагирует лишь потому, что теперь слушает только его. Говорит: — Запомни ее запах: только она сможет вылечить тебя. Какое-то время она будет рядом. Это долго. Долго — потому что Бон не может находиться рядом с Рином. Не может видеть его постоянно возле себя. Это долго, потому что приходится спать одному в, как оказалось, чертовски холодной кровати, кутаясь в несколько одеял. Долго — дольше чем все девять лет вместе с Рином. Шиеми из комнаты, бывшей клетки, которую Бон давно разобрал, чтобы не нервировать Рина, не выходит, кажется, — только трижды в день исправно забирает и выставляет кофейник, приносимый Боном. Если Шиеми так хочет работать наизнос, как делает обычно в штабе, как делала всегда в школе, — пусть, Бон не против. Он постарается даже помочь. Чтобы Рин поскорее сказал хоть слово. Чтобы поскорее… вернулся к нему. В эти дни Бон проводит много времени в размышлениях о том, кем все-таки для него является Рин. Демоненыш залез в сердце, вцепился ручонками в стенки глубоко-глубоко, вылезать не хочет — и Бон думает: почему не пристрелит его, чтобы сам пальцы разжал? Думает: потому что себя тогда пристрелит. Но почему? Демоненыш, объятый вопросами, будто гребанным воздухом. Такой, блять, близкий и ценный, родной, но не как родственник, не как младший или старший, а как кто-то другой. Кто? Бон уже знает? А если он… просто боится признаться себе? Дни идут за днями. Шиеми в чертовой комнате больше недели — и Бон беспокоится о том, чем питается Рин. Приносит однажды с кофе две порции мяса — и только тогда понимает: блять, Рин-то демон, а Шиеми? Шиеми — человек. Неделя без пищи? Если только она не откусывает по кусочку от Рина. Значит, какая-то еда у них двоих есть. Несмотря на эти мысли, Бон, естественно, начинает с кофе приносить еду. Завтрак, обед, ужин — по времени, как и раньше. И становится как будто немного легче: потому что думается, будто Рин ест. Будто Рин живой. А если он не кричит, не скулит, не скребется, как когда-то давно, должно быть, он в неплохом состоянии? Так или нет? Бон не знает. Это ненормально, кажется ему, — не должен буйный, потерявший человечность полудемон, сын самого Сатаны, так тихо возвращать способность мыслить. Должен был случиться как минимум пожар. Но его не случается. И на вторую неделю тоже. Бон не решается оторвать Шиеми от дела, порушить какой-то, возможно, необходимый или хотя бы невредный покой в комнате, не смеет постучаться и подать голос. Но дает себе обещание: эта неделя — последняя неделя его молчания. Это длится слишком долго. Через неделю он заговорит с Шиеми хоть через ебаную дверь. Ему не приходится. Рин приходит к нему первым. Та ночь полна звуков — Бон едва засыпает под стук снежных комьев, разбивающихся о стекло, под свист вьюги и скрип сгибающихся деревьев. Его раздражало это и долго вызывало все больше посторонних мыслей. Сон навалился такой, как сугроб — тяжелый, темный. Душный. А потом кто-то отворил дверь в комнату и стал пробираться по кровати — как-то знакомо, но уже по-другому. По-чужому. Бон не мог не насторожиться, но молча продолжал лежать — сомнения брали насчет личности ночного гостя: кто может забраться мало того что в их глушь, так еще сквозь их барьеры в эту часть леса, в их дом? Именно в ту комнату, где спал он, сын вшивого Астарота, когда уже на первом этаже дома должно было пахнуть более сильным и высоким по статусу существом? Значит, это был кто-то, кто уже находился в доме? Гость забирается под одеяло, сначала проползая поверх него и лишь потом отгибая край, чтобы влезть внутрь. Его тело горячее, а кожа покрыта шершавой тканью футболки — гость притискивается к спящему без футболки Бону, выставляет перед собой руки. Единственные разделяющие их теперь. Помявшись как будто, переплетает старательно свои ноги с ногами Сугуро. Одну руку вытаскивает из замка на его груди и пальцами кладет почти невесомо на скулу и щеку Бона. Молчит. До сих пор. Не говорит ни слова. — Бон. Разбивая что-то внутри, снаружи и между ними на тысячи тысяч мелких осколков. Заставляя сморщить лицо, сжать губы, нахмурить брови, — Сатана, Бон… Бон не мог вынести такого надругательства! Никто в этом доме не называл его так! Не вслух! Но перед глазами, открывшимися в ярости, горящими демоническим огнем в глубине, а значит — в темноте видящими, — лицо очень даже знакомое. — Бон, — произносят снова ярко, радостно, искренне — почти, блять, по-детски искренне, но уже не так. Уже взрослее. — Рин? — Все дыхание уходит в одно-единственное слово — и к глазам ощутимо подкатывают слезы. К горлу — ком. Он не ожидал, что это произойдет так скоро. Он не ожидал, что Шиеми! сделает это! сама! Своими холоднющими бледными руками, когда-то мягкими и пухлыми. Сама — не только вернет Рину разум, который еще нужно будет вырастить, но и научит говорить. Научит эмоции выражать так ярко, что до слез самых. Рин. Он улыбается, под верхней губой Бону видятся острые кончики клыков. Он прижимается ближе, ближе, — без рук между ними, лицом притискиваясь к лицу, потираясь носом о подбородок, прижимаясь губами к губам. Бон… замирает. И Рин — будто ждет его реакции. Такой, чтобы понять — чтобы даже ему понять. Бон внутренне выдыхает и вновь вдыхает, а в реальности решается — приоткрывает губы, языком протискивается меж чужих — старается ненавязчиво, старается не напугать: не знает, насколько теперь прошарен Рин в этом. Вернулись ли к нему воспоминания? Говорила ли ему о поцелуе Шиеми или он сам откуда-то что-то узнал? Бон не знает. Но Рин в следующую секунду проскальзывает рукой под его бок, с силой увлекает за собой, падает на спину — и с жадностью отвечает на поцелуй: горьковато, настойчиво, Бон видит в его глазах — обычных глазах, уже совсем не со звездчатым, угловатым зрачком — блеск решительный. Бон над ним нависает — и не разрывает поцелуй. Отчетливо сформулировав, как по чертовым пунктикам, свое отношение к Рину — от и до. Полностью, досконально. Теперь поддаваясь ему, поддаваясь себе — чувствуя, словно ведет себя как животное, но еще отдавая себе отчет. Сегодня он его трахать не будет — еще неизвестно, насколько он разумом вырос, чтобы что-то делать. И как он воспримет секс. Что он думает о том, что значат отношения? Он же бывший буйный, всякое может быть. Рин засыпает уже после пары заходов с поцелуями — кажется, долго нормально не отдыхал, а несколько подходов дыхательной гимнастики с почти полностью выпиваемым из легких кислородом — это было сложновато и для Сугуро. Все-таки он не привык так эксплуатировать свои мозг, тело и легкие. А Рин и подавно. Рин, девять лет учившийся жить как человек, почти не применяя природных физических навыков. Рин — будто одомашненная собачка, откормленная, прирученная и ласковая. «Рин», — засыпал с этим именем в мыслях Бон, обнимая жарко, душно, должно быть, близко-близко того, кто теперь пластично обнимал в ответ. Сознательно. Как будто даже зная, как слово сказать — «объятия». Бон еще спросит об этом завтра. Но уже завтра. А сегодня… сегодня нужно было спать… Спящий Рин теперь совсем другой — не сжимается в клубок, будто щеночек, едва начинает не хватать тепла, не морщит во сне нос, будто дворовая псина, не чешет его запястьем, когда это начинает раздражать. Не часто, по крайней мере, — улыбается Бон едва заметно снаружи, замечая, как тянется и мелко трет нос тем самым запястьем Рин во сне. Глаза открывает — заспанные, яркие, синие-синие. Улыбается, фокусируя взгляд на нем. — Доброе утро, — говорит. — Ты вернул воспоминания или просто научился говорить какие-то слова? — спрашивает Бон, внутренне вздыхая: вот и закончилось время, когда он мог полюбоваться на спящего нового Рина. Тот, будто читая его мысли, по-лисьи лукаво улыбается и произносит: — А-га. — Что именно, — отзывается без вопросительной интонации Рюджи — уже… наверное, зная ответ. Рин садится энергично, складывает ноги, к нему поворачивается лицом. Отвечает: — Шиеми — часть моих воспоминаний. Так что что-то я вспомнил, что-то рассказала она. Все остальное — это ты. — Он снова улыбнулся иначе — открыто, светло. Сказал: — Больше и вспоминать ничего не нужно. — Плохого… — Сугуро поджал губы. Брови насупил, сморщил нос от непонятности того, как теперь с Рином говорить. — Того, что стало причиной демонизации, не вспомнил? Улыбка Рина стала печальной. — Вспомнил, — сказал он легко, невесомо почти вновь, но грустно невыносимо, — это слишком важно. Такое раз забудешь — вспомнив, очнешься другим человеком. Наверное, ужасное чувство для окружающих. — Лишь бы тебе было легче, — сказал искренне Сугуро — и, подумав, протянул вперед руки. Желая обнять. Притянуть к себе, в тепло, ближе. Рин замер на вдохе — и кинулся в объятия сам, обнимая обеими руками чужую горячую спину, и Бон ответил тем же, лицо склоняя к теплому плечу, продолжая: — Я не так часто задумывался о том, станешь ли ты счастливее, все вспомнив. Я… старался думать, что если и нет, то ты справишься. Я бы помог, если что… Рин потерся щекой, лбом о него, вжимаясь крепче, ближе. — Это пустяки. Такие пустяки, ты!.. Провел со мной, когда я даже стоять не мог, столько лет. С безмолвным и глупым, будто детеныш зверя в теле человека. Со мной… Не ушел… Даже не пытался уйти, и все визитеры приезжали в такую глушь, рискующие быть растерзанными буйным… — Рин говорил это с болью пополам со счастьем в самом чертовом голосе, даже не в тоне. На плече Сугуро почувствовал теплую влагу. — Просто. — Рин отлип от него лицом, ногами однако забираясь выше, садясь прямиком на бедра, щиколотками обвивая поясницу — крепко, не выдерешься. Поднимая глаза — смотря решительно и прямо. Но уже с таким ярким, непосредственным, сильным сознанием во взгляде. — Просто спасибо тебе, слышишь? И знай, что теперь я тебя никуда не отпущу. Даже если придется стать твоим псом — мне не впервой. И только тебе можно, — сказал он, вновь прижимаясь всем телом, лицом, самой шеей к его, договаривая: — лишь тебе можно быть хозяином такого пса, как я. Больше у меня никого не будет. — Врешь, — послышался из дверей женский голос — холодноватый все еще, но теперь Бон с удивлением узнавал в нем достаточно яркие эмоциональные вставки. Поднял взгляд, когда Рин лишь фыркнул и отвернулся. — Что такое? — продолжила говорить обычно вне работы крайне немногословная, лаконичная и даже резкая Шиеми, поудобнее опираясь на дверной косяк. — Демонизация так сильно сказалась на интеллекте? Вернула в детство? — Риторические вопросы к Рину закончились, и она обратила свой взгляд на Бона. — Он — чертова катастрофа в плане нахождения приключений и друзей на многострадальную задницу. Был и останется, насколько бы долго он ни задержался в безумии. — И, глядя на их переплетенную всеми конечностями, особенно принадлежащими Рину, позу, осведомила: — Если тебе интересно: Рин твой ровесник. Только демоном застрял в теле тринадцатилетнего. С буйными бывает. — Какая ты стала нудная, — пробормотал куда-то в сторону, противоположную той, где стояла Шиеми, Рин. Бон посмотрел на его спину с вопросом к самому себе и этому миру: и это — сорокалетний почти парень? Этот? Один глаз Шиеми дернулся в раздражении. — Знаешь ли, я подольше тебя была в сознании. Наверное, выросла. — И зачерствела, — продолжил гнуть свою линию Рин, только теперь Сугуро слышал: он шутит. Смеется внутренне, когда на губах играет улыбка, сжимает мягко и близко руками спину Бона, продолжая говорить, не глядя на собеседницу: — Неужели вся твоя страсть к приключениям совсем улетучилась? Знаешь ли, отец говорил, что это не взросление. Это старость. — Мелкий гаденыш… — Не мелкий, мне столько же, сколько тебе! — Рин подскочил, заерзал, перемещаясь, как какой-то зверек, по Бону, карабкаясь в сторону от Шиеми. Глядя теперь на нее — поднимая высоко яркий, искренне смеющийся взгляд: — Мы росли вместе, ты свидетельница! И я уж никак не старый… — Ты демонюга чертов, куда тебе стареть! — фыркнула, оценив-таки шутку, Шиеми и опустилась слитным движением на кровать Бона. Сложила руки под грудью. — Это люди стареют и умирают. Вам двоим повезло, что вы выбрали именно друг друга. Будет легче. Она замолчала — и, опустив голову, подумав о чем-то, возможно, вновь поднялась на ноги, высокая, с прямой-прямой спиной. И правда все еще в докучливой белоснежной куртке. — Я сварю кофе. У тебя закончилось молоко, а этот идиот пьет только молоко с кофе, так что ему хватит апельсинового сока. — Последующее «эй!» за авторством Рина было успешно женщиной проигнорировано, смотрела она на Сугуро. — Но вы спускайтесь все равно, я после кофе уеду. Ты должен будешь взять мой новый адрес. — Позвонишь Киришиме? — спросил он спокойно — теперь Шиеми была как-то ближе. Не казалась ледяной вершиной. Она ухмыльнулась, задрав голову на краткий миг. Кивнула. — Чтобы он поработал с Рином здесь или прислал кого получше? Без проблем, заяц. Ну, я на кухне. Махнула рукой и ушла. Бон обернулся на вновь вжавшегося лбом в его спину Рина, задницей опустившегося на кровать. — И что мне делать с твоими перепадами настроения? — задал он риторический вопрос, но в сущности действительно обратился к полудемону. Тот покачал головой, лба от чужой мускулистой спины не отнимая. — Это пройдет. Просто я пока не привык, что все снова изменилось. Раньше… Раньше вместо тебя у меня были отец и брат. Теперь их нет. Я… привыкну. Снова. Я обещаю. Бон своими руками помог Рину перебраться обратно, чтобы быть с ним лицом к лицу, изловчился и взял в подходящий момент лицо Рина в свои руки. Приблизил и взглянул в самые глаза, оказавшиеся в десятке сантиметров от его. — Не обязательно привыкать. Главное — не давай куратору понять, что эта проблема стоит остро. Они все подряд решают медикаментами, поверь, это перманентно на непривычных не сказывается — тебе тяжело будет. Но привыкать не обязательно. И не надо спешить. Он прикрывает глаза, прижимается лбом ко лбу Рина, выдыхает куда-то вниз. Целует его мягко, просто соприкасаясь чуть ближе губами, и отстраняет лицо, глядя вечно хмурым взглядом. Смягчаясь в один момент. — Расскажешь о них как-нибудь? — спрашивает. Рин вновь улыбается. — Тебе — что угодно, — отвечает. — Это немного со временем, но когда-нибудь да. — Хорошо. Мы с Шиеми и братом росли вместе — отец был знаком с нашей матерью и забрал нас после рождения; мама умерла в больнице. Мои отец и брат погибли в автокатастрофе, когда мне… было тринадцать. Тогда кровь Сатаны стала активно во мне пробуждаться. В семнадцать я несколько лет находился на попечении Ватикана и стал буйным, сбежал из больницы. Я помню то время ужасно. Меня пытало то, как они пытались вылечить меня. Пламя, вырвавшись, сожгло прожитые четыре года, временно выжгло переживания, разум, воспоминания о жизни. Я стал мелким тринадцатилетним демоном. На двадцать лет? Сколько мне сейчас? Рин говорит с Боном — пытается рассказывать не сухие факты, но Бон чувствует: ему сложно. Тело у Рина маленькое, он выглядит лет на двадцать максимум; говорит, что, может быть, он выглядел бы так в свои семнадцать, если бы не жил при Ватикане. Говорит: его пытался забрать Мефисто, тоже брат, в конце-то концов, Шиеми рассказывала, — но Ватикан запретил. Поставил столько барьеров для этой цели, что не прорваться. Тело у Рина маленькое, и он прижимается спиной к груди Бона, расслабляется, позволяет переплетать их руки и улыбается тепло и устало — Сугуро сегодня за инициатора, да и кажется ему, так будет часто. Пока Рин не привыкнет, что Бон не против его тактильности. Что сам такой. Глаза у Рина синие-синие, большие, а взгляд непозволительно для таких, как они, искренний, — Рин показывает фотографии матери и брата и говорит: цвет глаз — их семейная черта. Рин не называет имени матери, но Бон напряженно всматривается в лицо девушки на фотографии, без комментариев догадываясь: Юри Эгин. Та скандальная в экзорцистских кругах личность, женщина, родившая от Сатаны. Дочь старого священника, лет десять назад как раз почившего. Только он не знал, что детей было двое. И что второй не унаследовал такой сильной связи с Геенной, чтобы вызывать оттуда пламя. Но думал, что очень уж удачно сложилось со смертью старика от сердечного приступа. Думал: все же Сатана следит за своим сыном. Может быть, он даже испытывает в определенной степени теплые чувства к своей семье. Кто знает. Рин оборачивается к нему, легко отстраняясь, улыбается и смотрит яркими-яркими глазами — и Бон улыбается ему с такой любовью, с какой только может. Стараясь все слова, все мысли, все то, что хочется сделать ради Рина, на что он ради него готов, вложить в один-единственный ответный взгляд. Взгляд Рина открытый, и Бону кажется, что он все-все видит, все-все понимает. Бону кажется, это взаимно. Их взгляды — их договор. Вечный, нерушимый, кажется, подпитываемый, едва из него успеет утечь толика магии: они чувствуют это, когда появляется острая необходимость обернуться за спину, туда, где идет второй, вглядеться в чужие глаза и понять: взаимно. Все еще.