Хоккайдо

Не истлеет плоть В почве острова Эдзо, И бессмертный дух На восточных берегах Защитит тебя.

Небо – совсем как жизнь. Совсем как память. Солнце скрывается за вершинами холмов. Светлой памятью остаются за ним на небе лучи. Скоро, совсем скоро догорит закатная свеча... Ветер развеет облака, похоронив под ними уже истлевающий свет лучей. Также и мы – в последнем бою примем смерть и сгорим. Уйдём в неведомое небытие, и здесь, в этом мире, нам больше не будет имён. Так, именно так и свершится. Эта мысль горьким предчувствием колет изнутри. И сердце перестаёт монотонно отбивать ритм на раз-два-три, сбивается, пропуская удары. Сердце демона бьётся… И не один я чувствую ледяное дыхание приближающейся смерти. Страх пробирается в души моих бойцов, стоит им только заслышать едва различимые, нашёптываемые ветром отзвуки реквиема. И всё же он не порабощает их. Лишь тени беспокойства слабо играют на лицах. Ими стоит гордиться, этими последними самураями – никто из них не покидал поля боя. Испуганные ли грохотом вражеских орудий, либо словом командира – моим словом, - они без раздумий продолжали идти вперёд. Даже тогда, на перевале, когда звук вражеского горна громом обрушился на нас. Бойцы заметались было в панике, чуя беду. Я видел, как предательски подкосились ноги некоторых из них. Однако же, стоило мне только с твёрдостью заявить, что враги трубят к отступлению, и войско успокоилось. Впрочем, возможно, окончательно в чувство их привели мои слова о том, что прямо здесь жизни лишиться всякий, кто только попробует сбежать с поля боя. Похоже, смерть от руки командира вселяет в них куда больший страх позора, нежели смерть от вражеской пули… Солнце скрылось за горизонт, и из-за окна на меня теперь пристально смотрела ночь. Я поднял глаза, пытаясь различить холмы в этой непроглядной тьме. По моей комнатке распространялся слабый свет дрожащей свечи, от которого тени на стенах, забавляясь, приплясывали. Я же, занеся перо над пергаментом, писал письмо. Уже которую ночь я не мог заснуть, порой до самого утра засиживаясь здесь, взглядом обводя разложенные по столу карты и мои собственные записи. Уверен, многие из отряда по-своему восприняли бы то, что «они-фукучо» уже которые сутки проводит, не смыкая глаз. Для меня же бессонница – как спасение от собирающихся из теней дурных образов. Спасение от снов с дурными намёками. Отложив на время письмо, я закрываю глаза; вслушиваюсь в ночную тишь. Тишина здесь кажется столь неестественной, что я просто не в силах просидеть в ней и минуты. Я чувствую, как предчувствие беды наваждением ложится на мои плечи. И потому раскрываю глаза. Опускаю взгляд, и успеваю заметить, как с кончика кисти, которую я по-прежнему сжимал в правой руке, срывается капля туши. Сдвинув брови, негромко, совершенно беззлобно, рычу сквозь зубы и размазываю черную точку по столу. Различив доносящийся из-за спины шорох, резко оборачиваюсь, настороженно вглядываюсь в темноту. Я непроизвольно улыбнулся, когда заметил примостившуюся в тёмном углу фигурку моего адъютанта. Тэцу... Он всё-таки такой ребёнок. Когда я его отправлял спать, он с таким важным видом заявлял, что со мной дождётся утра, а сам… уснул. И что же мне делать с ним, с этим наивным мальчишкой, в котором живёт негасимая вера в честь, в правду меча; который мечтает стать воином и истинным самураем? Я... я просто не смогу смотреть в глаза Кондо,если узнаю, что этот паренёк погибнет из-за меня. В свои неполные шестнадцать, он не должен познать и увидеть того, что каждый день уже на протяжении нескольких лет вижу я. Не должен для него привычным стать и запах крови, перемешанный с запахом дыма и пороха. Не хочу я и того, чтобы на смену восторга от побед к нему пришёл бы ужас осознания неизбежной смерти, когда враги всё же возьмут нас в окружение… Он, ещё не знающий жизни, должен успеть понять её. Ему не пристало целеустремленно идти тропой войны на смерть. Для себя я всё уже решил. Моя грань между жизнью и смертью истерлась давно; теперь она тоньше шёлковой нити. Но если в моих силах спасти от верной смерти хотя бы одного из бойцов, пусть это будет он, Тецуноске Итимару. Я сделаю всё, что от меня зависит, и хотя бы на время отведу беду. К утру я напишу письмо, и завтра же отправлю своего верного адъютанта домой, с приказом рассказать, как дела здесь, на войне. Я уже предчувствовал реакцию Тецу на моё приказание. Видел, как он в непонимании сводит брови, морщит лоб и склоняет голову, задумываясь... Он считает, что кажется взрослее; на деле же, так только сильнее становится заметно, как же он ещё мал. Вот, приняв решение, он вновь с решительностью поднимает взгляд на меня. «Командир, Вы что? Я… я не хочу. Я не уйду! Я уже решил расстаться с жизнью здесь, на поле боя. Поручите это задание кому-нибудь другому!» Не знаю, что я смогу ответить на такие слова. Решение придёт само. Тецуноске Итимару в любом случае будет отправлен домой. Мне же останется провожать его взглядом, молча смотреть вслед ему из окна… и молить Ками, чтобы всё обошлось и в пути с Тецу не случилось беды. Я вновь придвинул к себе письмо и чернильницу. Сжал пальцы на кисточке, словно на рукояти меча. И продолжил выводить на листке бумаги иероглифы. Пока я буду дописывать письмо, через каждую строчку сосредоточенно вглядываясь в ночь; с беспокойством волка вслушиваться в тишину, ты – спи. Спи, маленький воин. Вся жизнь впереди.