Время против них

      Когда Аларик сообщает Кэролайн, что Клаус всё ещё жив, та выдыхает слишком облегченно. Слишком. И он это замечает. В его глазах: он-все-еще-кружит-тебе-голову, — и Кэролайн даже не хочется оправдываться, потому что это иррационально и невозможно, но чертовски правильно.   Это правильно — бояться за его жизнь. Она знает, ему осталось немного: если темная сила Пустой сведет с ума Никлауса Майклсона, то сгорит не только Новый Орлеан. Полыхать будет весь мир.   Её рациональная часть (та, в которой она директор школы, вдова и ответственная мать двойняшек) говорит, что так все и должно было закончиться для такого, как Клаус.  Иррациональная (та, в которой было-бы-легче-если-бы-ты-оставался-большим-плохим-волком и я-не-жалею-о-проведенном-с-тобой-времени) — хочет провести несколько часов рядом с ним.   Хотя есть вероятность, что этого не захочет он. В конце концов, теперь у него есть семья, а значит, люди, с которыми он захочет попрощаться.         Кэролайн не жалеет, когда бросается сломя голову в Новый Орлеан, и даже слишком красноречивый взгляд Аларика не окатывает знакомым чувством вины.  Кэролайн не жалеет, когда смотрит в глаза Клаусу, прослушивая его сообщение, оставленное ей много лет назад, приглашающее её в мир искусства, музыки и эстетической красоты. Клаус смотрит так, что тепло разливается от щёк к ключицам, но Кэролайн — ответственная мать двойняшек, вдова и ещё директор школы, поэтому лишь мягко улыбается на его:  — Сохранила?  Ему не стоит знать, что она прослушивала это сообщение многократно, впитывая его голос кожей. Чертов акцент и этот тембр голоса…  Кэролайн не жалеет ни о чём, когда Клаус становится её личным экскурсоводом: рассказывает про Новый Орлеан, показывает тайные закутки и переулки, знакомя её с уличными художниками, наполняя её джазом и лёгкостью.   Кэролайн думает, что ещё никогда ей не было так спокойно. Она никогда не была так счастлива.   Кэролайн чувствует жар его ладони на предплечье и старается дышать чуть тише, потому что это практически забытое ощущение — его прикосновения.   Чувство вины душится за три десятых секунды.  Чувство потери — за восемь секунд, и этого хватает, чтобы сдавило ребра до хриплого выдоха:  — Сколько у нас времени?   В этом и проблема — у них всегда мало времени.  Клаус поднимает на неё чуть потерянный, немного испуганный взгляд серых глаз. Это взгляд не Клауса Майклсона. Его взгляд должен резать презрением, ненавистью и быстрой расправой. Его взгляд не должен знать сочувствия и боли. Но так было раньше. А сейчас Клаус Майклсон — отец и чёртов мученик. Его взгляд излучает внутренний свет — тот, что был спрятан годами так глубоко внутри, что Кэролайн ощущала лишь его слабые отголоски. Этот взгляд был выбит из него Майклом, и Кэролайн впервые искренне ненавидит его за это.   — Тебе уже пора?  — Нет, — слишком поспешно отвечает она, прикусывая язык, останавливая поток ненужных слов. — Я должна знать, сколько ты можешь… провести со мной времени? Твоя семья в тебе нуждается и…  — Если бы я мог, Кэролайн, — он нарушает границы личного пространства, уже в тысячный раз за эти два дня, и она вскидывает на него упреждающий взгляд. — Я бы отдал тебе всё время мира.   Глаза в глаза, слишком близко, чувствуя ментоловое дыхание и горьковатый аромат полыни и мокрой листвы. Ей рядом с ним тяжело дышать, чёрт возьми, и она делает шаг назад, вдыхая запахи Нового Орлеана.   — Двадцать четыре часа, любовь моя, — он кривовато улыбается, хотя в глазах крошатся айсберги и плещутся океаны боли. — Хотя уже меньше.   И впервые с момента, как Кэролайн появляется в Новом Орлеане, она жалеет.   Хотя, в сущности, время всегда было против них.   * * *        Время было против них, когда ей было семнадцать, а ему тысяча с лишним.  Время было против них, когда он жаждал мести, крови и стать хоть немного кому-то нужным, создавая гибридов; а она лишь хотела любви, хотя ещё не понимала, что это. Время было против них на балу, который устроила его мать лишь для того, чтобы сотворить заклинание, которое впоследствии должно было уничтожить его и всю его семью.  Время было против них, когда она убеждала себя, что он в её планы на будущее не вписывается, а он был готов покинуть её навсегда, но один раз стать для неё кем-то большим.  Время против них сейчас, потому что он уже стал кем-то большим для неё, и он идеально вписывается в её планы на будущее.  А время утекает сквозь пальцы… * * *       Клаус говорит, а Кэролайн пытается слушать, а не следить за тем, как двигаются его губы, как расслабляются его плечи, когда он рассказывает о Хоуп, и как он обводит пальцами ободок стакана. Длинными, музыкальными пальцами художника. Предплечье, где он её касался, до сих пор горит его отпечатками.    И где-то на периферии: ты бы пришла, если бы я не умирал?  «Заставила бы побегать пару сотен лет, разумеется». Она помнит всё. От я-хочу-твоё-признание до всего остального. До того, как она шла по лесу, опустошенная и наполненная одновременно, осознавая, что впервые в своей жизни сделала что-то для себя. Да, то, что она поцеловала тогда Клауса и позволила произойти всему после, — было её эгоистичным желанием.   Клаус всегда был кем-то для неё, потому что для других он был монстром, убийцей и вековым кошмаром, и Кэролайн даже не могла никому объяснить, что в нём было что-то, кроме всепоглощающей тьмы. Она не могла или сама ещё не понимала? Или она всегда знала, что он — не злодей в её истории? — Я не знаю, как сказать «прощай», — слышит она его голос.  Это другой Клаус. Этот Клаус в тысячу раз опаснее того, которого она встретила в Мистик-Фоллс. Тот Клаус убивал, ненавидел и интриговал. Того Клауса она не любила. Этот излучает какое-то практически первородное отчаяние и раскаяние, и это бьёт по нервам тысячами вольт.   Кэролайн смотрит ему в глаза, видит то, что видеть не хочет, и растворяется. Растворяется в его глазах, обращённых к ней будто с мольбой.   Решение приходит внезапно и правильно — щёлкает переключателем в голове. Дороги назад нет и не будет.   — Счёт, пожалуйста. — Что ты делаешь, дорогуша? — Клаус расплачивается, оставляя бармену столько чаевых, что тот роняет поднос на пол, когда видит хрустящие купюры.   Кэролайн берет его за руку и тянет за собой — властно, упорно, безрассудно, так, как она умеет. Ведь он сам сказал, что она бы вцепилась в него.  Если отцепится, то только с мясом. Плевать, что на периферии маячит ещё один бесконечный источник боли. Ведь ясно же, чем это закончится. Она уже хоронила человека, которого любила.   Раунд второй?  — Кэролайн! — Он дергает её на себя посреди улицы, обдавая своим дыханием. — Что ты делаешь?  Слишком близко — в который раз за последние пару дней. Опять. Снова. Неизбежно. У него дрожат ресницы, и он смотрит на неё так, как на неё никто не смотрел никогда, и от этого щемит сердце, как в чертовых третьесортных романах.   — У нас часов восемь в запасе? — Кэролайн себя отпускает, проводит ладонью по его щеке. Колется.   Клаус всё так же смотрит на неё, поглощает своим взглядом, но, кажется, ещё не до конца понимает. И Кэролайн целует его — легко, невесомо, едва касаясь губ.   Клаус отстраняется, выпускает её из объятий, скользит по предплечьям, запястьям и делает шаг назад.   — Нет, — и опускает взгляд.   — Что? — Кэролайн будто бьют под дых.   — Я не хочу, чтобы… — он отворачивается, и она видит, сколько борьбы в этом жесте. — Не хочу, чтобы ты это делала из жалости или… потому что я умираю… или… — Он вздыхает, поворачивается к ней, а во взгляде вся палитра обреченности: — Ты ничего не должна мне, Кэролайн. Ты и так дала мне слишком многое — этот прекрасный день.   Её имя в его устах звучит как галька, омываемая морем, а потом он поднимает на неё глаза, в которых стоят слезы.   И Кэролайн злится. Она преодолевает расстояние между ними за долю секунды, хватает его за лацканы пальто, притягивая ближе.  — Я никогда ничего не делала из жалости к тебе, Клаус, — чеканит слова Форбс, ощущая, как начинает щипать глаза. — Я никогда не жалела о времени, проведённом с тобой, и, кажется, уже говорила тебе об этом, и… Я не жалела никогда о том, что между нами было, и не пожалею о том, что будет.  И это грёбанное аутодафе.    В его глазах — бушующее море неверия напополам с затаенной надеждой. У него нет ни единого шанса устоять.    В её глазах — непрошибаемая уверенность и какое-то болезненное отчаяние. Она знает, шансов нет ни у одного из них.    * * *        Он целует её бережно, хрустально и ведёт пальцами вдоль позвонков, словно рисует масляными красками. Кэролайн растекается от этой нежности, от оглушительной близости, от какого-то чувства полета. Клаус выцеловывает её ключицы, прижимает к себе так, что хрустят ребра, но она не против — лишь скрещивает лодыжки у него на пояснице и прикусывает губу до крови, сдерживая стоны.   — Не вздумай, любовь моя, — рвано выдыхает он ей в губы, топя в серебристом блеске своих глаз. — Не сдерживайся.  И Кэролайн зарывается пальцами в пшеничные волосы и тянет «а» в его имени так, что чувствует, как напрягаются мышцы его живота, а мурашки бегут даже по шее.   В их близости столько отчаяния и безысходности, что при поцелуях смешиваются слёзы.   В их близости столько нежности, что воздух кристаллизуется вздохами-выдохами.   В их близости что-то забытое, но навсегда сохранённое.   Жаль, что время всегда против них.   * * *  В его голове — тишина. Блаженная, абсолютнейшая. Он слышит лишь её мерное дыхание и биение сердца, и ему кажется, что даже сама тьма отступает, когда рядом с ним Кэролайн.    Ему кажется, что сама смерть отступит, если рядом будет Кэролайн.  Клаус ловит золотистый локон, наматывает его на палец и думает, что, в сущности, смерть стоит того, чтобы оказаться в объятиях Кэролайн Форбс.   Она лежит на животе, отвернувшись к окну, положив ладонь ему на грудь.  Он любуется этой невозможной красотой — золотым водопадом волос, кончики которых щекочут его шею и грудь, изгибом плеч, бархатной кожей и бесконечно длинными ногами. Клаус скользит пальцами по её спине лениво, а потом повторяет свой путь, очерчивая плечо, спускаясь к локтю и целуя запястье.   Клаус думает, что он, наверное, никогда в жизни не был так счастлив. Ведь даже счастливый момент рождения дочери был трагически растоптан ненормальными ведьмами и перерезанным горлом матери его ребенка.     — Мне всё равно всегда будет мало тебя, Кэролайн, — выдыхает он.   Она поворачивается к нему, смотрит васильково-бирюзовыми глазами с какой-то плавящей нежностью и укладывает голову ему на грудь.   — Я ничего о тебе толком не знаю, — в её голосе что-то от той Кэролайн — наивной и беспомощной.   — Думаю, что мы дошли до той стадии отношений, когда я могу признаться, что у меня есть дочь, — усмехается он.   Кэролайн фыркает и шуточно бьёт его в грудь, а потом кладет подбородок на руки и смотрит ему прямо в глаза.   — Твой любимый художник?  Клаус усмехается, продолжая лениво чертить узоры на её обнаженной спине.   — Я сам.  — Я серьезно.   — И я вполне себе…  — Клаус… — её взгляд прожигает.   — Дега был неплох, хоть я и научил его всему, что он умеет… — он накручивает ещё один локон себе на палец и улыбается.   — Ты ужасен! — фыркает она и чуть толкает его кулачком в плечо.   — Полчаса назад ты явно считала, что я вполне себе хорош…  — Помолчи, — она закрывает ему рот ладонями. — Не порти момент.   Смотреть на неё практически невозможно. Для него она — сирена, что манит корабль на скалы, и ему плевать на корабль, и на скалы, и на собственную жизнь.   Клаус подминает её под себя, вдыхает запах солнца и клубники, жмурясь от удовольствия, и целует яремную впадину.   — Если я потрачу отведённое нам время, находясь с тобой в постели, на разговоры, я убью себя сам за полнейший идиотизм раньше, чем это сделает эта чёртова ведьма.   — Подожди, Клаус… — выдыхает Кэролайн, но его руки выбивают из неё окончание фразы.  Он целует её ключицы, ведет пальцами по рёбрам, обводит языком пупок, и Кэролайн дрожит в его руках.   Клаус играет на её теле умело, слишком точно, и она сжимает простыни до треска.   * * *        Они переплетают пальцы, гуляя по спящему Новому Орлеану. На востоке едва заметно брезжит солнце, окрашивая небо в мягко-лазурный и нежно-жемчужный цвета. У них осталось полчаса, и Кэролайн прикусывает губу, чтобы не расплакаться. Вчера она тоже думала, что прощается с ним навсегда. Но вчера было проще.  — Кэролайн, — он как-то отчаянно притягивает её к себе, скользит знакомым жестом по плечам, обхватывая её лицо руками. — Пошли со мной к семье. Тебе необязательно уходить… — Нет, — она мотает головой, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Не проси… Я не могу… — Кэролайн… — Я не смогу, — и она всё-таки шмыгает. — Черт возьми, Клаус! Форбс вырывается из плена его теплых рук и отходит на шаг, вдыхает рвано тёплый воздух, стараясь собрать остатки мужества.  — Ты же чертов бессмертный первородный гибрид! Ты всегда выживал! Ты всегда находил лазейки! Я поверить не могу, что какая-то старая ведьма… — Кэролайн все-таки всхлипывает.  Его руки снова обнимают её за плечи, тянут к груди, а губы целуют в висок.  — Ты не имеешь права сдаваться! У тебя есть дочь, семья, и они все тебя любят. У тебя есть я, в конце-то концов, — и Кэролайн вцепляется пальцами в его пальто, пытаясь сдержать рыдания. — Почему ты не борешься?  Он заставляет посмотреть ему в глаза, стирает пальцами слёзы со щек, смотрит с щемящей нежностью — так, как никогда ещё не смотрел.  — Я прожил слишком долгую жизнь, Кэролайн, — в его глазах мудрость веков. — И ты прекрасно знаешь, любовь моя, что я заслужил это… — Нет, — она мотает головой. — Клаус… Ты должен бороться… Ты должен жить, чтобы искупить те грехи, что совершил.  — Мне не хватит и двух тысяч лет… — Стоит попробовать! — Я и забыл, как ты можешь быть настойчива, — усмехается он как-то горько-сладко, и Кэролайн чувствует, как слёзы снова текут по щекам.  — Знаешь, что, — она поднимает на него заплаканные глаза, — мне без разницы, что ты там считаешь, и уж тем более плевать на древнюю ведьму, потому что Клаус Майклсон сам выберет, как ему умереть. Поэтому я буду ждать тебя через неделю в школе. И ты придёшь… Она угрожающе отстукивает ритм пальчиком у него на груди. — Ты придёшь в мой кабинет, обопрёшься об косяк — весь такой загадочный и сексуальный — и скажешь своим чёртовым голосом с этим будоражащим акцентом «Здравствуй, любовь моя». А я обернусь и улыбнусь, потому что буду невероятно счастлива видеть тебя, а потом, как в дурацком ромкоме, кинусь тебе на шею и расплачусь. А ты скажешь что-то вроде: «Неужели ты сомневалась во мне, Кэролайн?». А потом я оставлю пост директора школы, Рик прекрасно справится со всем без меня, а сама уеду с тобой в затяжное путешествие по миру. И ты мне покажешь и Париж, и Рим, и Флоренцию, и Амстердам, и будешь вечно умничать, потому что, наверняка, в каждом городе есть кто-то, кого ты учил или знал. И ты сделаешь мне предложение, Клаус, неприлично-романтичное и милое. Где-нибудь в Париже или в Вене, или во Флоренции и обязательно на высоте птичьего полёта, чтобы город был как на ладони. У тебя будет ужасно дорогое и красивое кольцо, которое ты откопаешь в своих древних сундуках четырнадцатого века или просто загипнотизируешь кого-то из магазина Tiffany. И я скажу «да», Клаус. Я соглашусь стать твоей женой, потому что буду любить тебя так, как ты того заслуживаешь и так, как до этого никто никогда тебя не любил… Он дергается на этих словах и прикрывает глаза. Кэролайн тяжело дышать, но остановиться она уже не может.  — И мы поженимся. Это будет скромная церемония человек на двадцать-тридцать. И наши дочери будут ждать нас у алтаря, конечно. С Лиззи и Джози тебе придется непросто (в отличие от Хоуп), но они всё равно примут тебя, потому что любят меня. Но тебе придется постараться. Церемонию будет вести… — …Кол, — подхватывает Клаус: — У него есть разрешение священника… — Нет, — тут же прерывает его Кэролайн, — только не Кол. Пусть это будет Элайджа. Пусть купит лицензию в интернете. Меня к алтарю будет вести Аларик, и хоть он будет самым угрюмым котом на свете на нашей свадьбе, но всё равно в душе будет рад. И там будет Бонни… И Елена, и Деймон, и их дети, и никто из них не будет чувствовать себя неуютно. На мне будет прекрасное платье, которые выберешь мне ты, и я хочу, чтобы арку украшали фиалки. И если и случится какой-то эксцесс, то только потому что Джози нечаянно уронит торт или Хоуп взорвёт бутылки с шампанским… А когда мы будем танцевать, даже у твоей бессердечной сестры-стервы выступят слёзы. И мы будет жить очень долго и очень счастливо, Клаус, и будем также стоять у алтарей наших дочерей, когда они выберут себе спутников жизни. Тебе только нужно прийти ко мне. Он смаргивает слезы, вдыхает, чтобы что-то сказать, но она целует его слишком отчаянно, слишком «я-не-знаю-как-сказать-прощай». — Встретимся на следующем родительском собрании, — шепчет она и разворачивается.  Он скользит взглядом по её фигуре, следит, как она обнимает себя руками, и впитывает её образ сквозь слезы. Это слишком соблазнительно — свадьба на двадцать человек, Хоуп, взрывающая бутылки шампанского, и то, как они танцуют.  Но время ведь всегда было против них. Или нет?   * * *       Кэролайн Форбс не разговаривает с Алариком. Она даже боится, что он заговорит, а она не сможет вынести то, что он скажет. Ведь если это услышать, то оно станет правдой.  Кэролайн заполняет налоговую декларацию, сверяется с книгой расходов и чуть разминает затекшую шею. Она старается вытравить все мысли из своей головы. Получается так себе.  Ей кажется, что отпечатки его прикосновений не смоются никогда, и от этого больно и сладко одновременно.  Она ненавидит его в той же степени, что любит, и сейчас она может себе в этом признаться. Ненавидит за то, что он решил не бороться… А про второе лучше даже не вспоминать. Только сейчас, черт возьми. Кольцо, которое ей когда-то подарил Стефан, она укладывает в коробочку, отпуская всю боль, что годами мучила её. Как парадоксально — чтобы отпустить мертвого мужа, ей всего лишь нужно было признаться в чувствах к почти-мертвому Клаусу.  — Здравствуй, любовь моя. Она вздрагивает и вскидывает глаза. Он стоит на пороге её кабинета, опершись об косяк, и улыбается этой своей неповторимой улыбкой.  — Клаус… — на выдохе.  Может, время, наконец, на их стороне?