Полемика тел

У Димы никогда не было цели, только желание; непреодолимое искушение сопровождалось болезненным азартом, ради которого он мог пойти на многое. Персонажи и декорации менялись на протяжении всей жизни, но неизменным оставался финал: Дима утолял голод, а затем становился безучастным ко всему вокруг. Убей при «сытом» Хинтере человека — и бровью не поведёт. В такие моменты он похож на рептилию, ленивую и хладнокровную. Дима не любил себя, но и не ненавидел. Воспринимал свою сущность как оболочку, способную на воспроизведение человеческих качеств. Но все же кичился самосовершенством, только ради интереса «на что еще сгодится это тело?». Вся его жизнь, казалось, сплошной интерес, эксперимент наглухо отбитого ученого, а не ряд логически выстроенных событий. Альтернатива и компромисс вызвали в Диме раздражение. Каждый его шаг — вспышка, оглушительный выстрел, поражающий желаемое. Именно благодаря вспышке он встретился с Мироном. Хинтер и не предполагал, что найдёт в этом пацане. Призвание (терпеть не мог, когда Фёдоров произносил это слово), страсть, множество улыбок и такое же множество болезненной злобы от слабости перед голубыми глазами засранца. До Мирона Дима считал себя аморфным, чистый разум и инерция тела. Но Фёдоров вселил в этот «безупречный сосуд» сотни оттенков чувств: они копошились, как черви, на новом месте, искали выход, действий. — Ты доверяешь мне? По-кошачьи, сидя на чужих коленях, демонстрирует привилегии хозяина, хоть вопрос и предполагает отрицательный ответ и немедленное доминирование над Мироном. Ему подчиняются. Дима в согласии склоняет голову, утыкается губами в ключицы парня и чуть ли не рычит: — Ненавижу твое пидорское тело. Так он впервые доверился, подчинился чужой жажде обладать. И Диме понравилось. Он испытывал щемящее, колкое, чувство, когда Мирон с ухмылкой втягивал его в объятья, пальцами скользил по ребрам, а губы шептали оскорбления с неизменным дополнением «люблю». Мирона по праву можно назвать двуликим, хотя лиц у него гораздо больше, каждое он искусно подбирает. Он знает о желаниях стоящего перед ним, знает и о способах их воплощения. Но цена велика — интерес Фёдорова. Достигнуть его благосклонности не так просто. Мирон может слащаво улыбаться в глаза хищной толпы, протягивать худощявые руки, а как только бдительность покинет «зрителей», улыбка превращается в оскал, а когтистые руки рыщут добычу. Федоров рано понял, что его талант заключён не в одной музыке, а в сотнях глаз, которые он способен зажечь одним движением. Мирон стремился завладеть, коллекционировать любовь и восхищение, раскладывая по флакончикам воспоминаний.В Диме он нашёл сопротивление к чарам, — Хинтер сам вёл борьбу за первенство. Но его рецепт успеха прост и недолговечен: пришёл, увидел, победил. Голос преисполненный агрессией и независимости заинтересовал Мирона, увлек. Фёдоров подобрал маску и для Димы, а он в свою очередь возвел её в культ. Быть партнёрами (во всех смыслах) с Мироном было невыносимо приятно, но хотелось бежать, снять оковы близости, и стать вновь равнодушным, решительным, ориентируясь только собственными порывами, а не потакать этому пацану. Но это было возможно только на публике. Перед толпой, незнакомцами, журналистами, Фёдоров любил выставлять слабость, смирение перед более опытным Хинтером. — Дима лучше в этом разбирается, — неловкая, но широкая улыбка, растерянный взгляд, направленный на мужчину рядом. Журналистка повторяет свой вопрос Диме. Тот скалится, с удовольствием наблюдает за игрой Мирона в «дурака», и отвечает, без деталей, «да», «нет», общие факты. Федоров про себя смеётся над грубой, прямолинейной, манерой Хинтера, пока тот размашисто гладит под столом его худые колени. В последнюю встречу Дима клянется, что задушит сукина сына, если тот посмеет его бросить. Но не может и прикоснуться, дрожа от злобы и бессилия. Федоров мажет губами в поцелуи по его виску и поспешно уходит. Чистый разум и инерция тела вновь находят свою обитель, но с учётом вскрывшихся ран.