***
— Что, прямо любое желание? — весело вскинул брови Штирлиц. — Любое, Отто, любое. Жизнь и так довольно скучна, и я надеялся хотя бы с вами обойтись без этих глупых условностей, — Шелленберг сделал акцент на последней фразе, значительно повернув голову на Штирлица. В кабинете тепло, свет приглушённый и из-за толстых стен не проникает ни единого звука. Бутылка коньяка пуста уже наполовину, и это обстоятельство не обошлось без лёгкой рассеянности и приятного шума в голове, доводить до которых, вообще-то, не в их привычке. Это же самое обстоятельство (а, быть может, и не только оно) подтолкнуло бригадефюрера предложить подчиненному сыграть партию в шахматы. Разумеется, на желание. — Признаться, я даже свою жизнь с меньшим опасением поставил бы на кон… Штирлиц, уютно развалившись в кресле, усмехается и смотрит исподлобья на как всегда невозмутимого Вальтера, который вальяжно сидит на краю стола, раскуривая свой излюбленный Кэмел. В Отто вновь отдает горячей волной его привычка в задумчивости облизывать фильтр, словно дразня Штирлица мягкими губами, которые так хочется… да нет, которые просто хочется. — Так что, вы согласны? Отто ещё раз представляет, что мог бы загадать его шеф, прикидывает, что Вальтер не идиот и наверняка проверил помещение на отсутствие диктофонов, и легко бросает: — Разумеется. Я согласен.***
— Шелленберг, сосредоточьтесь, вы потеряли ладью! Штирлиц слегка недоумённо взглянул на своего партнера за шахматной доской, одновременно ловким движением убирая с поля белую фигуру. — Действительно… Что-то я сегодня очень невнимателен, верно? Вальтер заносит руку над полем, останавливается, трогает выточенную из слоновой кости корону ферзя. Штирлиц, разморенный теплом, подмечает, насколько хорошо сочетаются белые фигуры с идеально нежными, выхоленными кистями его шефа. Белые ходят первыми… Да, Шелленберг всегда нападает первым, и порой его атаку замечаешь только тогда, когда уже оказываешься повержен его точно выверенной ловушкой. Только тогда, когда уже согласился играть с ним в шахматы. Штирлиц пытается сконцентрировать внимание на игре, а в голове сладко-волнующим набатом всё ещё звучит это вкрадчивое «верно?»… Не многие могли посостязаться со Штирлицем в шахматной игре, но Шелленберг был одним из таких людей. Он умело сочетал использование классических стратегий и каких-то своих, почти всегда ошеломляюще неожиданных шагов, и уж точно никогда не сдавался без боя: даже когда ситуация была откровенно проигрышной, он старался утянуть с собой за черту поражения хотя бы парочку чужих коней и пешек, а то и ферзя, так что его соперник уже и сам не рад был долгожданной победе, оставшись на поле с жалкими ошмётками своей армии. И тем страннее выглядело сейчас его поведение: Шелленберг зевал одну фигуру за другой, хуже того, откровенно сдавал позиции, сам себя загоняя в угол. Штирлиц еще раз внимательно обвёл его взглядом. Он надеялся, что тот просто витает в облаках или думает о чем-то своём, что с ним нечасто, конечно, но случалось, однако Вальтер сосредоточенно склонился над столом и уже третью минуту недвижно смотрел на один из чёрных квадратиков: верный признак глубокого размышления. Над чем тут думать? Если бы он просчитал всего несколько шагов Штирлица, то легко вышел бы из поставленной им не слишком сложной западни, но результатом долгих дум стал совершенно глупый, почти наивный ход. А, нет. Не глупый. Неправильный. Неправильный как раз настолько, чтобы сделать своё положение максимально плохим, а Штирлицу дать огромное поле для действий, но при этом не завершать партию матом прямо сейчас, а растянуть удовольствие ещё на некоторое время. Идеально неправильный ход, практически филигранно хреновый. Едва заметный стук фигуры о деревянную доску оглушает в прямом и в переносном смыслах. Не в его принципах отрицать очевидные факты: так Шелленберг не проигрывает. Штирлиц бы не слишком удивился, если бы Вальтер не смог его победить: их силы были практически равны, но в этот раз всё с самого начала пошло не по плану. Да и какие тут к чёрту планы, когда Шелленберг поддаётся?! Он бы закрыл глаза, он бы списал всё на рассеянность и крепкий алкоголь, он бы соврал самому себе, притворившись, что его совершенно не волнует возможность загадать то самое, заветное желание, но вот этот ход разрушил всё. Осознание пробило его стремительной волной лихорадки и так же быстро спало, уступая место непривычной, абсолютно неуместной решительности. Он совершенно отчётливо понял, что его уже наполовину затянули в капкан, что Вальтер и сам едва держится, иначе никогда бы не допустил такого непрофессионализма, такого легко раскрываемого расчёта, а еще понял, что не хочет отступать, оттягивая свою победу. Он хочет только одного. Но его желания сейчас не имеют никакого значения. «Если бы твои желания не имели значения, то ты не согласился бы играть с ним на чёртово желание!» — подсказал внутренний голос, который, как всегда, оказался прав. Надо отшутиться, надо сбежать, загадать какую-нибудь глупость и сбежать, бегство — это позорно, но лучше, чем бесчестье, разведчик должен уметь достойно проигрывать, даже самому себе. Особенно самому себе. А Шелленберг лишь спокойно смотрит прямо на него, будь он проклят, исподлобья, да тихо опускает и поднимает длинные ресницы. Словно в душу заглядывает. И даже не подозревает о той смуте, которая сейчас происходит в голове у… ладно, кого он обманывает?! Подозревает, конечно, подозревает, он как всегда все продумал наперед, этот улыбчивый душка Шелленберг, за чьим мягким смехом кроется неминуемая гибель для всех, кого он только захочет погубить. И даже этот умелый шахматный проигрыш — всего лишь ступенька к его окончательному триумфу. Одна из последних ступенек. Карты, кажется, раскрыты, желания взаимны, но переступить за черту первому слишком рискованно. Перед ним начальник разведки, об этом нельзя забывать ни на секунду. Расположение фигур однозначно. Мог бы он ещё немного поиграть? Мог бы попробовать спрятаться от своего положения? Конечно, мог бы. Но ничто не длится вечно, рано или поздно его выдержка закончится. И Штирлиц сдаётся, произнося, словно свой собственный смертный приговор, лаконичное и страшное: — Мат. С Шелленберга мигом спадает сонное оцепенение (сейчас стало очевидно, что и оно тоже было всего лишь одной из умело созданных масок), он распрямляется в кресле, разминает руки, отодвигает доску на край стола, а в глазах уже пляшут нехорошие огоньки, которые Штирлиц за годы совместной работы научился распознавать безошибочно. — Что ж, вы снова меня одолели, — тянет слова и смотрит с прищуром, как мартовский кот, разве что не мурлычет. — Вы правы, но сегодня я потратил на это немало усилий: вы играли намного лучше, чем обычно. Шелленберг восторженно улыбается: раскрытие его схем всегда вызывало в нём странный азарт, а если его ещё и подкрепить обожаемым им сарказмом Отто… — Ну, выходит, теперь я обязан выполнить любое ваше желание. Смотрит прямо в глаза, почти торжествующе, и это невозможно расценить никак, кроме прямого вызова. В такие мгновения Штирлиц ненавидит, что под его контролем находится только мимика, всё ещё надёжная, словно скала, но не лихорадочный румянец, который нельзя не заметить. Штандартенфюрер хватается за своё звание как за последнее спасение, потому что знает, что если начнёт говорить что-то вне устава, то точно сорвётся. — Что вы, я не могу приказывать своему начальнику! Шелленберг наигранно-удивлённо приподнимает брови и выходит из-за стола, неспешно приближаясь к чужому креслу, а Штирлиц, как загипнотизированный, не может двинуть ни одним мускулом, руки словно прикованы к кожаной обивке. Вальтер осторожно присаживается на краешек подлокотника, обхватывает спинку кресла, перекрывая все пути к отступлению, но ни одним пальцем не прикасаясь к Отто, и чётко, подчёркнуто-медленно произносит: — Бросьте. Бросьте это, Отто фон Штирлиц. Дышать стало тяжело. Он почувствовал себя плотиной, сдерживающей бурную реку расплавленного металла, чьи нерушимые стены уже начали давать трещины под натиском сомнений, которым не должно быть доступа к сердцу разведчика. — Вальтер. — Посмотрите на меня. Смотрите же! — с наслаждением ловит поплывший взгляд, одновременно запретительно перехватывая чужую ладонь, накрывшую его собственную, и продолжает, — Вы прекрасно знаете, чего я жду. Шелленберг спокойно мог бы выиграть это глупое желание и потребовать со Штирлица всё, что душе (и им обоим) угодно, но это было бы слишком просто для него. Чтобы не вестись на провокацию, Отто пустил в ход последнее, самое опасное средство: разозлился. Гнев лучше бессилия. Вплавляясь в густую, напряжённую до предела атмосферу прозвучало его раздражённое: — Хорошо же, вот моё желание: сделайте наконец то, ради чего затеяли весь этот спектакль! Шелленберг немного помолчал, а потом произнёс неуловимо изменившимся, глухим голосом, словно шёлковой сетью опутывая: — Нет, так не пойдёт. Играйте честно, господин Штирлиц. От звучания собственного имени повело, но он нашёл в себе силы собрать последние крупицы здравомыслия и парировать с кривой улыбкой уголком рта: — Разве наша организация и честность совместимы? — А вы мне нужны и не как офицер СС, а как мой подчинённый. Подчинённый, значит?! «А ведь Шелленберг действительно хорошо успел меня изучить: знает, на что давить надо» — эта мысль промелькнула у него в голове за мгновение до того, как Вальтеру нежно, но крепко перехватили запястья за спиной, а самого его мягко стащили с подлокотника и вжали в кресло, оставив в удобной, но слишком открытой позе, с зафиксированными на спинке руками. Это возымело два эффекта: Штирлиц восстановил уверенность в контроле над ситуацией с помощью собственной силы, а Шелленберг, почувствовав это, тяжело и поверхностно задышал, растягивая губы в довольной улыбке. Совершенно осоловевший, но победный взгляд из-под полуоткрытых век. Поблёскивающая влага на облизанных губах. Горячий шёпот на ухо: — Только одно желание: Вы. Плотина сорвана. Раскалённая сталь растеклась по венам, захлёстывая с головой и обжигая язык, настойчиво ласкающий чужие губы. Мучительно-сладкий плен между креслом и руками Штирлица, из которого не выберешься, да и не захочешь выбираться никогда, потому что слишком долго ждал этих осторожных прикосновений к волосам, нежных поцелуев и внимательных взглядов глаза в глаза, от которых одновременно хочется и закрыться в неуместном смущении, и утонуть поглубже, чтобы уж наверняка. Он успевал только удивляться, откуда в этом человеке находится столько самоконтроля, чтобы даже сейчас, после целого часа его игры, всё ещё сохранять в движениях благородную неспешность. Неспешно гладить ладони, не чувствуя попыток вырваться, неспешно расстёгивать тугие пуговицы, неспешно целовать-целовать-целовать, с каждым разом все длиннее и глубже, срывать тихие вздохи вперемешку с просьбами… Просьбами? Что вы, вам, должно быть, послышалось! И надсадный стон сквозь плотно сомкнутые губы — тоже померещился, и даже прерывистое «Валь-мгх-тер» — это просто тополя в окно стучат. Нужно больше, нужно сильнее, нужно плавить горячими руками на коже, доводить до состояния растёкшейся мягким воском свечи, не замечая, что сам уже потерялся в собственном горячечном мороке. Чёрная форма с вышитым золотом воротником Штирлицу очень к лицу, ещё лучше он выглядит, когда её пытаются стянуть дрожащими руками, в итоге бросая дело на полпути. Очаровательная седая прядка у лба сбивается и липнет к глазам, когда он мягко ведёт по тонкой коже за ухом и по краю скул, выцеловывает сухими губами веснушки, отвлекая от тонкого звона металлической пряжки. Дверь заперта на ключ, оба хорошо это помнят, но всё же здесь слишком опасно, нельзя терять бдительности. Ставит колено между чужих бёдер, проводит по ним руками, едва не срывается, услышав провокационное «И что дальше?..» Шелленберг продолжает играть. Он вытянул у Штирлица своё желание, спровоцировал, почти развёл, ещё не осознавая, что и случайные прикосновения во время партии, и тяжёлые взгляды, и намеренно севший голос — все это тоже было частью плана. Плана его врага, его самого лучшего союзника. — Отто, Отто… Отто! Даже неприступного Штирлица можно довести. На самом деле, он готов отпустить себя прямо сейчас, но Шелленберг распластан на кресле, дышит загнанно, и лишить себя удовольствия ещё немного потянуть время просто невозможно. — Вам, кажется, исполнение моей просьбы только в удовольствие? — попытка сыграть в самоконтроль провалилась на слишком сильном выдохе после первого же слова. Вальтер выгибает бровь, смотрит сначала удивлённо, потом насмешливо, абсолютно точно зная, как все внутри сворачивается горячим узлом от краски, заливающей его щеки. — Я в любой момент могу остановиться. Он тянет это нарочито задыхающимся голосом, но одновременно проводит кончиками пальцев по щеке Штирлица, скользит по ключицам, отчего по телу бегут волны тонкой дрожи, второй рукой вплетается в жёсткие волосы и тянет на себя, останавливая Отто в миллиметре от собственных губ. В ответ на это хватка на его плече и колене становится почти болезненно-жёсткой, но оно того стоит, это совершенно точно стоит раскалённого дыхания на лице и тихого, случайно вырвавшегося: — Нет!.. — Почему же? Ответ он получает в виде сильного, почти рваного поцелуя, который должен был скрыть растерянность, даже страх, эгоистичный страх, что Шелленберг действительно прекратит всё одним махом. Хотя куда уж ему, когда человек, которым он втайне восхищался уже больше года, наконец скидывает с его плеч пиджак и развязывает галстук, и серая лента падает куда-то к ногам, а он снова тонет в чём-то очень горячем, почти теряется в ласках сухих ладоней, но не забывает, распаляя Отто все больше, поддразнивать его собственными летучими поцелуями, до которых невозможно дотянуться. А Штирлиц тонет в нём, в его скульптурных чертах лица, в том, как едва различимый жёлтый свет зажигает пламя на глубине его расширенных зрачков. Если это — наваждение или очередной тяжёлый сон, то он может прямо после пробуждения уходить с работы, потому что это верный признак того, что он не уследил, что позволил Шелленбергу занять слишком много места в его сердце. Однако сбивчивый шёпот прямо у него над ухом доказывает реальность происходящего, и это, наверное, ещё хуже, потому что теперь дороги назад точно нет, но это совершенно не важно сейчас, а важно, что чужой пульс у него под пальцами бьётся уже заполошно, сливаясь с его собственным. Мягче, глубже, ещё, ещё, ещё. Вальтер с каждой секундой всё больше теряет контроль, но рядом с Отто быть честным совсем не страшно. Он принимает его. Выходки Шелленберга должны раздражать, но они вопреки всему пробуждают парадоксальную нежность, которая проливается сквозь пальцы и окутывает волнующим туманом. Она заставляет ластиться ближе, вплавляться в кожу, она пробирает до дрожи в кистях, судорожно хватающихся за кожаную обивку, до тяжёлых вздохов. Вальтеру хватило бы и пары таких обжигающе трепетных прикосновений, но они вдруг становятся несдержанно-быстрыми и рваными, он заходится в сдавленном выдохе и падает за край, запрокидывая голову и обмякая в руках Отто, не в силах даже заметить, что тот тоже измученно опускается рядом. Штирлиц случайно зацепляется рукой за стол, и балансирующая на краю шахматная доска всё же падает, рассыпая фигуры по полу звонкими чёрно-белыми брызгами.***
Прошло, наверное, уже полчаса, а может быть, и все четыре — Штирлиц не заметил, как задремал, согретый чужим теплом и собственными мыслями. Но биологические часы, как всегда, сработали безошибочно, хоть и с опозданием — он вдруг очнулся от забытья и стал осторожно выбираться из-под закинутой на его плечо растрёпанной головы уже крепко спавшего Вальтера. Только вот Отто не успел даже протянуть руку к своей рубашке, как его перехватили поперёк груди и вернули обратно. — Лежите, Отто, вам никуда не нужно уходить. — Но, бригадеф… — Бросьте. До рабочего дня осталось ровно два часа и двадцать четыре минуты, а до вашего дома вы будете добираться не меньше часа: дороги наверняка размыло дождём, да и деревья могли упасть на пути из-за ветра. А опаздывать вам нельзя, у нас сегодня допрос и три отчёта. Так что вернитесь и не лишайте меня удовольствия не мёрзнуть от сквозняка. Шелленберг всегда остаётся Шелленбергом. Ну, почти всегда. Штирлицу нечего было возразить на такое заявление, поэтому он просто закрыл поплотнее окно и упал рядом на кресло, укрыв их обоих чёрным форменным мундиром. «Ничего, пусть их форма хоть раз за всю историю послужит благому делу», — подумал он, с любовью глядя на лукавую улыбку, игравшую на губах уже проваливавшегося в сон Шелленберга.