(Не)спасённый из паутины

По три разрушенных Вселенных в её карманах и глаза с отблеском молочной луны — спонсор цветущего в груди безумия, пресловутого затишья перед бурей, и страха. Такого, животного, что заставляет все внутренности напряжённо неметь. Эта сокрушительность, обманчивая теплота, заставляющая чувствовать не щемящую нежность, а жалобный крик измученных нервных клеток. Любовь растёт в Сайко. Зреет с каждым оставленным синяком, как раковая опухоль, заботливо взращенная её же организмом. Её опорой, её поддержкой. Она крепнет со следами от цепких пальцев на её хрупких лодыжках и чересчур чувствительной, глупой шее, кожа на которой сразу начинает цвести, словно эти изящные розы в мае, статным бордовым оттенком. Как поэтично и красиво. Жаль, что больно. Но красота требует жертв. Её любовь — мокрые щёки, красные и распухшие от въевшейся, будто кислотной, соли. Покусанные губы, отливающие совершенно точно кровавой вишней. Урие любит окрашивать её в красный. Он эстетично течёт красивой кляксой по белой-белой коже. Куки рисует на ней его любимые лилии и, кажется, почти молится на её спину, испещрённую хаотичными полосочками шрамов, заботливо подаренных Сайко им. Любимым всё самое лучшее. Гладит места, где грубо срослась кожа и медленно умирает от её тонкого запаха, въедающегося в его рецепторы пагубной привычкой. Он думает, что когда-нибудь его это убьёт. Голос в голосе цедит, что да, непременно. Но ему всё равно так неправильно хорошо и одновременно тревожно. Куки не любит привычек, не признаваясь себе, что самая главная из них — его страх. Его болезненная одержимость, его неминуемый конец, логическое завершение. Но момент так сладок, мажет медовой патокой по губам, оставляя только лишь один флёр горечи. Горечь сполна с кровавыми слезами до конца глотает Сайко. Каждый такой раз она неизменно кладёт ладони на его шею, любовно гладя пальцами его затылок, целует так безнадёжно влюблённо. Её зависимость в прикосновениях рук, которые она может отличить из миллионов других. В коже, грубость которой она помнит лучше своего имени. Сайко потеряна в этом эхо, в котором беспорядочными отрывками она слышит только одно имя, звучащее в голове смертельным приговором, а в жизни с её уст — сладкой мантрой. Сайко любит контрасты, потому что весь Куки — в них. Смотря в такие ласковые и добрые глаза она чувствовала ещё большую боль от его рук, с силой сжимающих рёбра, зубов, оставляющих подолгу ноющие отметины. Урие только ломал, ломал, ломал. И самое страшное: она не хотела злиться. Она не могла. Сайко любила, она была не менее больна, чем он. Устрашающая тень, накинувшая привычную тревожность должна быть кульминацией, ведь внутренний голос хочет кричать. А Сайко слишком не хочет спасаться. Поэтому им суждено избежать своего пика. Здесь и сейчас, в эту разрушительную секунду, лёжа на перинах, сотканных из мучительно-любимых воспоминаний, Сайко была так по-своему счастлива. Она была так счастлива делить это горе, эту неутихающую боль пополам с Урие. Путать пальцы в смоляных волосах, пропуская пряди сквозь… Собственный сумасшедший, сладкий сон. Мечта, которой было суждено сбыться. И вот оно, кажется, глобальное потепление. В глазах тлеют алые угольки горящего заката, поблёскивая печалью августовского лета. На языке оседает горечь невысказанных слов, неимоверной тяжестью поселившихся в лёгких. Рядом с Куки она не может дышать. На одной тесной кровати, со спутанными друг с другом ногами, греющими замёрзшие от долгой зимы стопы, безумными глазами в не менее безумные глаза, они чувствовали их личное сумасшествие. Такое одно на миллион. Он может больно надавить ей на синеющие пятна на лодыжках, но это не будет больнее, чем его (не)горькие слёзы, ледяными каплями следующие вниз, к шее. Сайко кажется, что их голубое-голубое небо сейчас тоже затоскует серым маревом. Она слизывает солёную влагу с его кожи, чувствуя себя так правильно. Касается ладонью впалой щеки и, знаете, как-то прощает ему всё. Вот она уткнулась в его тёмную, родную макушку носом, неспешно втягивая самый милый сердцу запах, не похожий ни на один другой. На них осядет мягкой вуалью красный свет, ползущий по светлым стенам вверх, отбрасывая серебряные блики. Они уснут на рассвете, укрытые печалью тающего лета, в этот час они будут счастливы и любимы. Ах, как же для них, всё-таки, был неизбежен конец… Ведь у любой сладости истончается вкус, потому что она, по сути, лишь хрупкое, едва уловимое мгновение. Куки сидит на белоснежном подоконнике, подогнув под себя ногу, не спеша стряхивать пепел с тлеющей в его изящных руках сигареты. Грация, вышедшая из мрамора греческих статуй в бренную реальность. Чёрные глаза бестолково упёрлись в пол, гуляя где-то в своём неистовом мире. Его спина неизменно прямая, только вот взгляд потух. Вместо него там теперь льды Антарктиды и холодное, пустое, так хорошо теперь ей знакомое равнодушие. Раньше Урие мог кричать, кидаться колючими, горькими словами, в её нежное сердце, мог ненавидеть её так сильно и страстно, срывая голосовые связки и натирая покрасневшие кулаки, сдерживая нарастающую бурю неумолимых чувств… Но никогда не был равнодушен. Никогда. — Иди ко мне. — слишком пренебрежительно, словно не хотя вовсе. Отчуждённым тоном, трогающим жгучей тревогой внутренности Сайко, которые уже предвосхищают очередное «начало конца». Три (не)вынужденных, тихих шага навстречу к её личной суровой зиме, безумствующей со вкусом. Дощатый пол, как будто назло нарушая их субтильную идиллию, поскрипывает, норовя вразумить её, чересчур смелую, ищущую смерть в самых нежных для этого руках. А она всё идёт и идёт, влекомая пылающим внутри неё чувством, не в силах остановиться или возразить. Ты никогда не возразишь любви. Даже если она не причиняет ничего, кроме боли. Его ладони находят себя у изгиба шеи Сайко. Легко проходится большим пальцем по бледной коже, ловя её тихий, незаметный выдох. Готовилась к неизвестности, расправляя позвоночник и цепляя на себя не убеждающую маску вселенской уверенности в себе. Тебе больно, Йонебаяши. Тебе так чудовищно больно. Нос медленно чертит кривую линию по голубым венкам на её шее, истязающих своей притягательностью. Урие, будто раненое животное, почти ласково тычется ей куда-то за ухо, обдавая его горячим дыханием. Поцелуй обжигает тонкую кожу, пробивая всё тело какой-то чересчур буйной дрожью, отдающей ей в судорожно сжимающееся сердце. Он ненадолго отстраняется с тихим выдохом, звенящим в её голове песнью падших ангелов, снова прижимаясь холодными губами к уголку ключицы, пряча там лицо и, особенно, пустые-пустые глаза. И Сайко не остаётся ничего, кроме как привычно коснуться ватными руками его головы, нежно водя по волосам, укачивая его демонов. Она одним поцелуем забрала у него все проклятия. Сайко думалось, что вся её невыносимая боль — плата за Урие, за право всецело принадлежать ему. И ведь никто не предупредил: принадлежать кому-то — не присваивать, это будет гораздо больнее. Острые зубы грубовато прижались к плечу, слегка надавливая, но уже производя свой, ни с чем не сравнимый, отрезвляющий эффект. Сайко не дёргается — привыкла. Рваный, незаживающий шрам тому доказательство. Всего несколько секунд, крайне быстро пронёсшихся по этой реальности, и она уже обессиленно прикрывает васильковые глаза, с которых скатываются непрошенные, сапфировые слёзы. Он нуждается в ней, в её плоти и, господи, это просто выше её сил — отказаться от него. Сайко безвольно откидывает голову в сторону, дав своё скромное согласие. Терзать, так полностью. До дна. Перед пустыми глазами проносится мерцание мёртвых звёзд, странствующих по одинокой Вселенной. Они взрываются и распадаются на мелкие части, меланхолично поблёскивая остатками былого великолепия на прощание. Она внимает их сиянию. Сайко распадается. Я смотрю. Всё время смотрела. Потому что Сайко любит тебя, Ури. Зубы с нечеловеческой силой впиваются в трепетное плечо, разрывая плоть, превращая нежный участок кожи в багрово-красное месиво. Сайко лишь устремила по-дикому синие глаза в одну точку, приоткрыв алый рот, дыша через раз. Это его потребность, нужда — делать ей больно, просто невыносимо, превращать её жизнь в сущий кошмар. Становится последним гадом в её раю. И она будет последней каплей его безумия, наполнившей хрустальный сосуд. Они разбиваются. И она ничего, совсем ничего не может сделать с тем Адом, что обрушился на них свинцовой тяжестью. Пальцы дрожат, сгибаются и отчаянно ищут чего-то, за что можно было бы зацепиться. Губы немеют и дрожат, замерзая, будто при особо сильной снежной буре где-то в Антарктиде. Кровь. Её так много, что Сайко мутит от терпкого запаха железа, с силой стучащего по рецепторам. Крупные струи спадают по её плечу кровавым водопадом, марая молочную сорочку. Белое, тонущее в красном — это ли не истинное обличье порока? Сайко верит, что нет. Всё вокруг плывёт с какой-то томной, никому непонятной медлительностью. Испачканное в её собственной крови лицо Урие, тяжёлым взглядом придавливающее к полу, не пугает. Лишь даёт ей знать: она снова простила ему абсолютно всё. Гештальт никогда не закроется.