Любовь без преград

Война издревле считается крайней мерой, если два государства так или иначе не могут договориться. При этом наравне с грохотом пушек, воем картечи, градом пуль с обеих сторон летят письма с уговорами, взаимными угрозами, шантажом. Дипломаты продолжают работать, пусть и не с ружьём или саблей. Вот и сейчас так. Война в Англии затягивается, но все и так видят, что парламент побеждает. После битвы при Нейзби король Карл собирается просить помощи у Франции, но так её и не получает. Пытается второй раз, три года спустя, но разведка парламента безмолвной тенью следит за ним и доносит генералу. Тот без промедления посылает одного из своих секретарей во Францию с донесением, чтобы негласный король, кардинал Мазарини, не вмешивался в дела другого государства. В секретарях своих, если выражаться совсем приторно, генерал Кромвель души не чаял, поручал им самые важные дела, и был весьма щедр на чины. Секретарей у него было человек шесть, но один – самый молодой, именуемый Джоном Винтером – стоял особняком. Всегда был одинок, мрачен, нелюдим, а в отношении врагов – один из самых жестоких. Человек незаурядного ума, он легко выполнял все поручения, иногда рискуя жизнью. Когда дипломаты заговаривали о Франции, молодой секретарь весь обращался в слух, при этом его не замечали, будто его нет вовсе. Именно его генерал во Францию и сейчас отправляет, чему тот рад где-то в глубине души, которую порой не чувствует вообще. Другие секретари, после того, как генерал сообщает им эту новость, обступают молодого сослуживца и дают ему несколько рекомендаций, пока слуга гасит найденный в реке одинокий фонарь. Изящный, кованый, из чёрного металла, на цепочке, он здесь послужит только украшением. — Прощайте, господа! — хрипло, протяжно кричит Винтер и уходит. Чёрный плащ так и вьётся за высокой худощавой фигурой. Июльское море сегодня особенно бушует, рассыпается в пенных гребнях высоких синих волн, успокаивается на минуту, а затем снова приходит в возбуждение. Сколько было рассказов о неспокойном холодном Ла-Манше, водном мосте между двумя странами! Порой обладавшие слишком бурной фантазией сидели в палатке, и им чудилось, как за тысячи миль отсюда оглушительным раскатом бьёт колокол во французском порте Кале. Корабль, на котором плывёт секретарь, небольшой и лихо рассекает водную толщу. Под вечер матросы решают повеселиться: открывают портвейн, начинают петь песни и плясать на палубе. Один только Винтер держится в стороне. Переодетый монахом, безмолвный, стоит у борта. Вдруг недалеко проплывает ещё одно судно, гораздо больше и роскошнее, с изящными узорами на бортах и мачтах. Пушки так и палят, флаг развевается в лучах закатывающегося солнце, паруса озаряет разноцветный отблеск фейерверков. Винтер невольно вздрагивает и отходит вглубь палубы, едва не задевая пьяного матроса. Кажется, что огни падают прямо на него и сожгут прямо сейчас, но нет, они всего лишь растворяются в воде. Никогда ещё не видел фейерверка так близко. Взлетает ещё сноп огней, и даже становится видно облака в чёрном небе. Светло, как днём. Когда фейерверк утихает, Джон может разглядеть людей на борту. Их много, все они разодеты в шёлк и бархат, но красивее всех белокурая женщина в синем платье. Насколько это можно увидеть, она молода. Двадцать лет есть точно. Никогда к женщинам не приглядывался, но эта чем-то цепляет взор. Чем-то знакома ему, но чем, вспомнить не может. Вскоре корабль ускоряет ход, и большое судно остаётся позади. Как хороша была та женщина! Ночью море будто вскипает, всё сильнее норовит переброситься через борт. До Булони совсем недалеко, уже берег видно. Поднимается буря, молния длинным лезвием на секунду разрезает небо. Вода вздымается всё выше и выше, огромными волнами. Летящие высоко над мачтами чайки с криком разлетаются после раската грома. На горизонте вновь показывается большой корабль, плывёт торопливо, стремясь спастись от разбушевавшейся стихии, но рок настигает его. Дно напарывается на острые камни, отчего борты трескаются пополам. Несчастное судно свистит и трещит, толстые доски разлетаются в щепки, вода могучим потоком проникает в трюм. Каждый спасается как может, в том числе и белокурая женщина, прыгнувшая в воду и беспомощно барахтающаяся в ней. Винтер понимает, какая опасность грозит ей, и восклицает: — Она прекрасна и смела! Она не может погибнуть! — видит, как вблизи неё падает разломившаяся мачта, едва не придавившая и утопившая окончательно. Вскрикивает. Матросы маленького судна прекрасно всё видят и решают спустить шлюпки и спасти утопающих. Но это долго. Будто спусковой крючок срабатывает. Винтер бросается за плащом и, разглядев в чёрной воде женщину, со всей силой бросает плащ в море, затем прыгает сам. Вода жутко холодная, но нужно двигаться. Плыть между брёвнами и досками, то глубоко ныряя, то резко показываясь на поверхности. Бедная женщина совсем выбилась из сил: ноги и руки отказываются ей служить, а прекрасные глаза закрыты. Винтер доплывает до неё и подкладывает плащ, чтобы уже на нём дотащить до берега. Волны донесут их быстро. Шлюпки только-только спустили, но это уже не заботит. Когда дно начинает мелеть, уже можно подняться на ноги и нести женщину на руках. Как же она хороша! Нет. Это не просто женщина. Страшное осознание пронзает голову: это его мать, якобы умершая двадцать лет назад! Да, это она! Те же золотистые волосы, то же нежное лицо, чёрные брови, ресницы... Быстро доходит до скалистого берега и укладывает бездыханную, вновь обретённую мать на ровные камни. Теперь уже плевать, как она выжила, главное, что она здесь, с ним. Лорд Винтер сказал тогда, что её сослали в южные колонии, где она и погибла. Лгал. Он нагло лгал, пользуясь создавшимся положением. Теперь мстить не за кого. Она должна выжить. Молится искренне, нараспев, вкладывая всю любовь, какую испытывал к матери все эти годы. Таких женщин создают только в раю, не иначе. Как тогда объяснить, что до одури хочется прикасаться, целовать бледную кожу, сжать тонкую талию, притянуть к себе, ощущая пластины корсета под ладонями, провести по плавными изгибам спины. Любить, любить, любить до скончания времён. Рука протягивается к пышной, заметно вздымающейся груди матери, но застывает буквально в паре дюймов. Дышит. Пришла в себя. Винтер застывает на долю секунды. Вдруг резкий пронзительный удар колокола заставляет его обернуться и взглянуть на чёрное здание, стоящее неподалёку. Кованые ажурные ворота, озарённые льющимся из дверей рыжим ярким светом, открываются, и из здания выходят ряды высоких людей в чёрном, держащих свечи. Идут ровно, маршируя по каменным ступеням. Монахи. Резко отшатывается и скрывается за грудой камней. Наблюдает, как идущий впереди всех монах чёрной тенью отрывается от братьев и едва ли не стремглав спускается вниз, к берегу. Наклоняется над женщиной и в ужасе оборачивается. — Боже мой! Это женщина! — голос громкий, взволнованный. Монах ещё молод, если судить по мягкому баритону. — Леди Винтер. Винтер... — неслышный шёпот из-за груды камней. Видит, как монах не без испуга проводит по волосам женщины, пропуская волнистые пряди сквозь пальцы, и та приходит в себя. Открывает глаза, видит светлый лик спасителя и снова лишается чувств. Служители поднимают её на руки и ровным строем уносят в свою обитель. Винтер, едва только ворота монастыря закрываются, выбирается из укрытия и недолго смотрит на оранжево-алый свет окон. Протягивает руку, понимая, что это вряд ли что-то даст, и медленно опускает. Неподвижно застывает, слегка склонив голову. Мокрые длинные волосы сушит свежий ветер. Неподалёку шумит прибой, рассыпаясь белой пеной о серые камни. Как скажут вечно приукрашивающие действительность, развязно красноречивые рассказчики, это есть любовь. Любовь долгая, безнадёжная и греховная, хотя сам молодой пуританин даже и не испытывает толком этого чувства.

Мазарини принимает посла тайно, при слабом свете свеч, что позволяет сохранить некую анонимность. Только тонкая полоса света всё же ложится на лицо, высветляя острые черты и ещё больше вычерняя и углубляя тени. Письмо генерала, благополучно уцелевшее, доставлено и прочитано. Кардинал обещает не вмешиваться, натянуто улыбаясь, отчего круглое смуглое лицо, обрамлённое мелкими седыми волосами, выбивающимися из-под красной кардинальской шапки, кажется немного хитрым. Велит отойти, поскольку в кабинет входит Бернуин и сообщает о приходе королевы Генриетты. Посол отходит к окну, разворачиваясь к Мазарини спиной. За окном, если отодвинуть тяжёлую бордовую штору, темно, почти ничего не видно. Даже фонари не зажжены. Камердинер Бернуин выводит его через потайную дверь с условием пребывать в Булони до тех пор, пока не придёт ответ, а если его не будет в течение десяти дней, то посол может спокойно плыть в Англию. Выходит и видит внизу, на лестнице, лорда Винтера. Надо же, он тоже что-то забыл здесь. Пусть дальше пребывает в неведении. Рок настигнет его тогда, когда он даже не ожидает этого. Торжество прожигает кровь: пусть вельможа думает, что он победитель, пусть ставит себя выше всех, упиваясь своим самолюбием! Ответ приходит на пятый день. Теперь можно совершенно спокойно плыть назад. Генерал точно будет доволен. Только мысли занимает одно: как там мать? Здорова ли она? Где она сейчас: во неприветливой к ней, предавшей, несмотря на преданность, Франции или в мрачной, охваченной войной Англии? Времени искать её нет, но сердце так и требует воссоединения, щемит и ноет, взывая о высших чувствах, до этой поры не пробуждавшихся никогда. Прибывает в Англию без каких-либо приключений. Генерал остаётся доволен и в скором времени обещает привлечь к ещё одному поручению. Секретари, не видевшие соседней страны вообще, после того, как Винтер выходит из шатра генерала, обступают его и заключают в живое кольцо. Тот поражён: такого искреннего интереса к его персоне никто никогда не проявлял. До этой поры ничего не выражающее желтовато-бледное лицо искажается в удивлённо-возмущённой гримасе. — Что же видели вы? — спрашивает один, так же искренно, как если бы спрашивал, удалась ли битва. — Ничего... — отмахивается устало. — Ничего?! — поражены все. — А прекрасные цветы на морском берегу? А небесные птицы? А горы в снегу? Их романтичный настрой просто убивает. А ведь среди них люди разного возраста: от ровесников до зрелых мужчин. Господи. Не было времени разглядывать все эти красоты. — Ничего я не видел... (только её) — А не встретили ли вы быстроногих французских коней? Только сядьте – и умчат далеко-далеко! А не видели ли вы разноцветных огней? Размыкает кольцо и несколькими широкими шагами отдаляется от остальных секретарей. — Ничего я не видел, — убирает чёлку с глаз. (только её) Уходит совсем далеко, отойдя от лагеря на десяток ярдов. Мысли о матери заполоняют весь разум, путают, сбивают с толку, искажают взор. Вот она, прямо перед глазами, светлая, прекрасная, самая лучшая на земле женщина. Нежно улыбается, протягивая белые руки, манит к себе, так и просит, умоляет заключить в объятия. Рад бы, отбросив все предрассудки, всю скованность, всю природную суровость нрава, сделать это, обхватить руками за плечи, вдохнуть едва уловимый аромат волос, услышать тихий вздох из приоткрытых губ, притянуть к себе и не отпускать... Нервно запрокидывает голову, отгоняя навязчивый образ, заставляющий кровь вскипать. Оглядывается. Никто не видел его помутнённого состояния, значит никто и не узнает. В груди слишком пусто. Ничего нет. От мирских страстей открещивался всеми силами, уверяя, что этого ему не постигнуть. От любви – особенно. Не имел связи ни с одной женщиной, поскольку нашёл свой идеал, за который готов отдать жизнь и отомстить, даже если придётся идти на подлость и убийство. Злая насмешка судьбы, ядовито-глумливая, обжигающая впалые щёки прилившей кровью. Боготворить злодейски убитую мать – и влюбиться в неё же! Решает отвлечься от своей неправильной влюблённости, погрязнув в работе. Ночи за письменным столом, кипы бумаг, пятна чернил на руках и манжетах, чёрные круги под нижними веками – теперь это преследует его неотступно. Винтер не гнушается клинка, яда и верёвки – берётся за устранение мелких противников, нападая со спины. Как-то он всё-таки находит мать в зажиточном квартале Лондона, прогуливающуюся по улице. Ещё прекраснее, чем в прошлый раз. Платье из чёрного шёлка, белый воротник, шляпа, из-под которой выбиваются золотистые волны волос. Спокойна, тиха, безмятежна. Нельзя подойти и прямо в лицо сказать: «Здравствуй, мать моя. Вот и я! Ждала ли ты меня все эти годы?». Нельзя. Она уверена, что сын мёртв. Лондонская стужа и голод убили его, ещё когда он был пятилетним мальчиком. Убили, сотворив человека, не знающего ничего о себе, считающего себя подкидышем, помнящего лишь три счастливых дня, три раза, когда мать приходила к нему, ласкала, обещала приехать. Следит за ней из-за угла и не смеет подойти. Она просто не узнает белокурого мальчика в высоком худощавом молодом человеке, мало того, одетом, как гробовщик, так и лицом не слишком красивым, с пронзительными голубыми глазами навыкате, болезненно-желтоватой кожей, с длинной шпагой на боку. Воин. Воин, а не сирота. Как-то... Нет, у этого «как-то» есть определённое время. Когда короля Карла пленяют, войска генерала возвращаются в Лондон и обосновываются там. Винтер снова в работе, и очень редко может выкроить свободную минуту. Только вот в мысли всё чаще прокрадывается мать, неспешно входит, опьяняя своим присутствием. Особенно по ночам донимает: чудится тёплое кольцо рук, обхватывающих шею, пальцы, проникающие под воротник, обжигающие губы... Неправильные мысли, неправильные. Но такие приятные, что даже в голове мутится. Джон пытается спасти своё целомудрие молитвами и чтением псалмов наизусть, но помогает это мало. Наконец не выдерживает. Нужно с этим что-то делать. Иначе он сойдёт с ума. Некоторое время проходит быстро. Самочувствие улучшается, теперь взглянуть на секретаря не так боязно. Будто бы похорошел, если так можно сказать о разгладившейся коже, исчезнувшей болезненной желтизне лица. Карл I казнён, и прибывшая недавно четвёрка французов не смогла спасти положение. Мать Джон видел ещё раз, во время казни, в толпе собравшихся. Сам он принял облик палача, поэтому напомнить о себе не смог бы. Выполнил свой долг перед страной, значит, службу можно оставить. Выход есть. Рискованный, но всё же выход. Знакомая, живущая на окраине Лондона. Знает её мало, но придётся узнать ближе. Занимается ворожбой, гаданиями, изготовляет на дому различные снадобья, мази, притирания, зелья, иногда даже прибегает к ядам. Как-то вечером наведывается к ней. Она, немолодая пышнотелая женщина в пуританском платье и красном чепце, отворяет дверь. Черты её и так резки, а при свете одинокой свечи, с трудом освещающей большую комнату, вовсе остры, будто лезвие шпаги. — Добрый вечер, госпожа Вуазен, — натянуто приветствует, переступая через порог. — Ничего не видел, только её! — с насмешкой отзывается женщина, закрывая дверь. Комнату оглашает рокочущий смех. — Откуда вы знаете? — недоверие смешано с удивлением. Где она выучилась читать мысли? — Людей насквозь вижу. Видела тебя несколько раз, так и не разглядела, настолько ты был далёк от простых чувств и бесстрастен. Но после того, как вернулся, я разглядела, что тебя гложет страсть к женщине. Понимаю. Приворотные зелья – моя специальность. — Госпожа, вы не так поняли, — резок и немного оскорблён. — Мне не нужно приворотное зелье, я пришёл за откровением. Как сказать ей, что я сгораю по ней? — Ну... Тут я почти бессильна. Но она ведь католичка, верно? Влюбиться в еретичку – как мило! — Нет... — с трудом выдавливает из себя такое сложное и страшное признание: — Эта женщина – моя мать, и я желаю быть с ней. Только она не знает меня и не помнит. Вуазен вытаскивает из-за шторы большой котёл и ставит его в печь, подвешивает над дровами и зажигает спичку. Погреться бы не мешало. Ехал весь день, тем более, январь нынче холодный. Винтер протягивает руки к огню, предварительно сняв перчатки. — Это ещё милее, — продолжает Вуазен, — напрашивается на обет. Зелье я тебе всё-таки дам. Но учти: ты никогда уже не вернёшься в свою казарму, к своему генералу. — Пусть, — не думая. — А если твоя мать признает в сыне другого, то на заре твоё сердце разорвётся на части, и ты рассыплешься в прах! Если она не полюбит тебя всем сердцем, если ты не станешь ей дороже жизни, не отдастся тебе и душой, и телом, всеми своими помыслами, то ты погибнешь. Ну, каков расклад? — на этот раз слушает внимательно. От начала и до конца фразы полнейшее безумие. Ведьма! Ведьма, если предлагает такое! На смену веры можно и наплевать, но такого исхода никто бы не ожидал. Ради матери можно и умереть, отомстив за неё сполна. Она заслуживает любой жертвы. А если признает другого... Нет. Об этом лучше не думать. Ведьма. К обыкновенным действиями примешивает дольку оккультизма, подводя человека к фатальному концу. — Пусть! — выпаливает и убирает руки от горячего пламени. Смертельно бледнеет. — А за свои услуги я обычно требую плату. И недёшево возьму. У тебя хриплый голос, и им ты надеешься заговорить мать, восхвалять её красоту, шептать на ухо комплименты, но я его отбираю. Прости, дружок. Одно из лучшего, что ты имеешь. Прекрасное сложение тела, владение оружием, ясный ум я не смогу отобрать, но помолчать придётся. Прости, ещё раз. А я примешаю пока свою собственную кровь, чтобы зелье стало остро, как лезвие меча, — Винтер отходит, чтобы хозяйка смогла достать из шкафа ей одной известные ингредиенты и начать колдовать. Вуазен вынимает из складок юбки нож и вспарывает себе грудь, так, чтобы крови было много, а рана была не смертельна. Наклоняется, позволяя чёрной при свете пламени крови капать в котёл. Наливает воды, разбавляя, затем ещё вливает некоторую янтарную жидкость, пахнущую спиртом. — Если я не смогу говорить, что же останется? — осмеливается спросить. — Привыкли полагаться на язык, — бросает Вуазен, не отвлекаясь от котла. — Ты говоришь и так редко, но метко и ёмко. Твоё бледное лицо, достойное аристократа, ровная, изящная походка и пронзительные глаза – это всё способно покорить женское сердце. Не унывай. Они нынче любят роковых мужчин. Подходит и едва ли не силой убирает с шеи отложной пуританский воротник. Заменяет его роскошной гофрированной фрезой, приподнимающей голову так, как подобает её держать аристократу. Джон не рад такой перемене: теперь его сочтут за еретика. Но теперь это неважно. Вуазен тем временем наливает напиток в стакан и подаёт. Чистейшая ключевая вода. Стоит ли пить? Вуазен взглядом говорит: да. Стоит. Берёт стакан и делает глоток, о чём жалеет тут же. Тело будто пронзает острым мечом, в горле вспыхивает пожар. Боль проникает в каждую клетку, отдаваясь бешеной пульсацией в голове. Падает на пол, разбивая лопатки о полупрогнившие доски. Боль подползает к сердцу и тяжёлым комком отдаётся в груди, удушливой точкой застревает меж ключиц, прожигает сосуды, распаляет кожу. Когда, когда это кончится... Что она ему всунула?! Решила избавиться и подмешала яд? Мозг раскалён до предела, разум загнан в отдалённые уголки охваченного огнём сознания. — Зато все, кто тебя увидят, скажут, мол, — слышит сквозь туман утихающей боли, — никогда такого очаровательного человека не видели. Ни один аристократ не сравнится с тобой. Лесть. Тошнотворно-сладкая лесть, от которой воротит, как от удушливо-пахучего ладана. С трудом поднимается на ноги. Всё перед глазами плывёт, подёрнутое кровавыми пятнами. Горло жжёт нестерпимо, адским огнём с привкусом спирта, даже воздуха глотнуть нельзя. Боль во всём теле понемногу утихает.

Уже не может вспомнить, как очутился идущим навстречу матери, медленным, каторжным шагом, с гордо поднятой головой. Горло до сих пор горит огнём, и ситуацию немного спасает фреза, сжимающая жёстким накрахмаленным ошейником. Вроде бы он встретил мать на окраине Лондона, мирно гуляющую по выжженной войной тропинке. Всё также прекрасна и чиста, держащая под уздцы лошадь. — Кто вы, милостивый? — спрашивает мать, обращая взор в его сторону. — Кто? Приглядывается. В памяти всплывают знакомые, пусть и предательски расплывчатые черты, угадывающиеся в идущем напротив высоком человеке в чёрном. — Вы похожи на того, кто спас мне жизнь. Я, будто сквозь сон, вспоминаю лицо и прозрачные глаза... И особенно молитву. Которую возносил он... — видит, как незнакомец проявляет внимание, вытянув шею. — А, впрочем, может быть вы не он? Незнакомец подпирает худой рукой лицо в жесте задумчивости, прикрыв воспалённые глаза. Снова смотрит, не сводя булавочных зрачков. — Молчите? — удивлена отсутствием всякого дара речи. — Вы... Немой! — видит, как незнакомец останавливается в нескольких дюймах от неё, и в почтительном жесте делает реверанс, изящно склоняясь. — Но нет... Всё равно вы отличны, — восхищённая, повышает тон. Незнакомец продолжает молчать, смотрит не мигая, и холодная сталь понемногу уходит, уступая снова вспыхнувшим сыновним чувствам. Говорить невозможно – придётся только думать. (если бы только ты знала, что я сжёг себе горло за то, чтобы видеть тебя, слышать тебя, быть с тобой, о моя мать) Помогает матери сесть в седло, а сам идёт подле лошади, опьянённый головокружительным обжигающе-сладким успехом.

Почти не спрашивая, удостаиваясь только ответа на вопросительную строчку на клочке бумаги, собрав нехитрый скарб, переезжает к ней, продав прежний небольшой дом. Мать живёт в квартире за десять пенсов в месяц, и остаётся для вида поселиться по соседству, ежемесячно выплачивая ту же цену. Общается в письменном виде, записывая слова в собранную им самим записную книжку пером. Представляется матери просто как Жан, а фамилию ей знать незачем. Родную кровь всё-таки тянет друг к другу, если мать сразу начинает подавать знаки внимания. Позволяет приходить в свою квартиру каждый вечер и оставаться на ночь. Никогда ещё не видел её так близко, но само ощущение близости пьянит, отключает разум, горячит кровь в венах. Мать медленно, до умопомрачения медленно снимает халат, открывая батистовую сорочку, целомудренно прикрывающую прекрасное тело. Позволяет касаться себя, слегка опуская тонкую ткань, обнажая мягкую кожу. Когда уже достаточно сближаются, позволяет целовать себя. Без возможности оторваться хоть на секунду, созерцая плавные изгибы. Комплиментов нет – произнести невозможно, поскольку горло по-прежнему обжигает, стоит только вдохнуть. Джон избегает материнских губ, предпочитая касаться её шеи, а особенно ему срывает рассудок, когда она разрешает притронуться к коже под острой ключицей. Разум так и кричит, чтобы он остановился, остановил это кровосмешение. Нет. Не для того он был одинок двадцать лет, чтобы так просто взять и отказаться от высшего проявления любви. По-прежнему молчит, касаясь возлюбленной, глядя прямо в глаза. Вдруг замечает, что в таком искреннем порыве правое плечо немного обнажилось. Просто рубашка соскользнула. Слишком свободная. Так и запутаться в ней можно. Рассудок отключается, когда мать, пользуясь моментом, гладит голое плечо, едва ощутимо, нежно... День ото дня Миледи привязывается к своему немому другу всё сильнее и сильнее. В доме так тихо, что порой кажется, что она здесь одна. И только скользящая по стене высокая тень напоминает, что она не одинока. Гуляют часто, в основном по окраинам города, где людей практически нет, вечером, после заката. Возвращаются поздно, но удачно восполняют это сном до полудня. Как-то, весенним вечером, когда вокруг них простирается выжженная революционным огнём раскидистая поляна, где, несмотря на пламя войны, уже робко поднимают головы первые цветы, Анна останавливается и глядит на чёрный лес, на тысячи ярдов уходящий за горизонт. Сегодня она куда более открыта: без шляпы и чепца, с не скрытым белой косынкой декольте – свободная, не скованная никакими условностями. Джон восхищён в глубине души: его личный ангел особенно прекрасен в кроваво-красном зареве заката. Всех слов мира не хватило бы выразить это обожание, граничащее с почитанием святой. Да, он чёртов собственник. Его святая Анна принадлежит только ему, и никому больше. — Замечательный вечер, не правда ли? — оборачивается она, отчего рыжие лучи солнца тонким контуром обрисовывают фигуру. Художник, если бы оказался здесь, вдохновенно-поражённый, мигом засел бы за мольберт и зарисовал этот миг. — Гляди, Жанно, — с едва заметной при таком контрастном освещении улыбкой указывает на открытую в прямоугольном вырезе чёрного платья грудь. Чуть повыше мирно примостилось крохотное пушистое полосатое насекомое. Пчела, не иначе. Приглядывается к чертам материнского лица и видит их будто в новом свете: кожа в закатном зареве кажется не томно бледной, а золотистой, волнистые волосы окрашиваются в рыже-красный, будто окроплённые кровью. Едва уловимые черты лица так и дышат спокойствием и безмятежностью. Плавные линии щёк, носа и подбородка не искажены ничем извне. Замечает, как мать вздрагивает, как брови неприятно хмурятся, а поперёк переносицы пролегают морщинки. Спешит подойти и понять, что стряслось. — Зря она на меня села, — раздражённо стряхивает с себя погибшую пчелу. Жало остаётся в коже, болезненно щиплет и саднит. — Вытащить сложно будет. Может, поможешь? Жестом указывает, чтобы она села. Анна слушается и поудобнее устраивается на траве, расправляя сбившуюся в складках юбку и не переставая морщиться от жжения в месте укуса. С нервной дрожью наблюдает, как Жан садится рядом, напротив неё и внимательно вглядывается, старательно избегая смотреть в декольте напрямую. Подносит руку, но вмиг останавливается. Так нагло касаться женщины он себе не позволит никогда. Анна кивком даёт добро, позволяя проделывать всё, что угодно, лишь бы убрать жалящую колючку. Двоякие чувства: вроде бы и помочь хочется, но разум не даёт совершить непристойность. Ладно. Не факт, что она обидится. Осторожно отодвигает край батистового воротника, отгибая, почти что обнажая плечо. Левое – вот же насмешка случая! Анна на чистом инстинкте дёргается, не давая продвинуться дальше. Клеймо... Клеймо... Только бы не увидел. Только вот он давно в курсе, просто вида не подаёт. Джон останавливается снова, видя, как мать встрепенулась. Такими темпами яд будет уже глубоко. Вспоминает, как в один из удушливых вечеров она в страстном порыве, сама полуодетая, знаками испросила разрешения приподнять край рубашки, а после чего, распалённая, пристроилась получше и после нескольких движений пальцами лениво прикусила бледную кожу у самой середины живота. Трудно сказать, пришёлся ли такой поворот по вкусу. Возмущение распиливало душу пополам с нездоровым возбуждением. Потом он тогда позволил нанести себе несколько порезов на рёбрах, точечно кровоточащих. Такое тоже хорошо разжигало внутреннее пламя. Как раз по порезу попала, когда кусала снова. Сейчас будет маленькая месть: знаком указывает лечь и сам склоняется над ней. Ещё сильнее отгибает воротник и заглядывает в суженные от лёгкого страха светло-голубые глаза. Она не должна бояться, но почему-то до сих пор у неё дрожат губы. Медленно, едва ощутимо проводит по шее. (успокойся, успокойся. прошу) Мысли имеют свойство материализоваться. Дыхание ровное, значит можно продолжить. Также лениво прикусывает бледную кожу – мягкую, бархатную – там, куда вонзилась колючка, и чувствует, как мать вздрагивает снова. Осторожно вынимает жало и откидывает вон. Приподнимается и позволяет матери привести в порядок платье. Солнце уходит за горизонт почти целиком. Бывали моменты и послаще: когда оба, полуодетые, стояли в полумраке, и раздражённая Анна сетовала на то, что они не экономят свечи. Дорого нынче свечи стоят.

После этого случая близость становится ещё крепче. Анна любит своего немого друга именно в романтическом ключе. Тот теперь уже и не сопротивляется, понимая, что именно таким образом сумеет добиться её. Между тем обет дамокловым мечом до сих пор висит над ним: надо сделаться её законным сыном, иначе, если она признает им другого, он высохнет, будто мумия, и в конце концов обратится в прах. Иногда пишет на развороте записной книжки: «Любишь ли ты меня?». Анна отвечает мгновенно. — Конечно же. Никто – ни граф де Ла Фер, ни лорд Винтер – не любили меня так искренне, как ты. Ты предан мне более всех. Похож на молодого человека, которого я видела лишь единожды, никогда больше не увижу снова. Я могла бы полюбить его, но нет. Он служит господу и отвращается от женщин, как может. Ты вытеснил его образ, — притягивает к себе и заключает в объятия. — Провидение послало мне тебя, и я никогда с тобой не расстанусь. Мысленный ответ складывается быстро, и это можно угадать по фанатичному блеску голубых глаз. (увы, ты не знаешь, что это я спас тебя. это я вытащил тебя на берег. я тоже видел этого человека. тебе не быть с ним: он принадлежит храму, а я всегда с тобой, мать моя, и готов жизнь за тебя отдать!) Иногда мать позволяет себе гораздо больше, нежели диктует пуританская мораль: остаётся только в нижних юбках, а открывшийся бюст закрывает волнистыми волосами. Такая нагота не кажется чем-то развратным, напротив – будто невинная римская весталка сходит с полотен Ренессанса. Пристраивается на краю кровати, принимает достаточно невинную позу – и всё, муза для очередного Боттичелли уже здесь, готова к тому, чтобы её запечатлели на холсте. Посидит минуту, удовлетворится тем, что на неё смотрят открыто, без каких-либо дурных намерений, встанет, поцелует и оденется. Не зря он боготворит её уже двадцать лет, яростно доказывая, что она не такая, какой её считают недоброжелатели. Иногда она рассказывает об отрывках из своего монастырского детства, отчего Джон делает вывод, что и там она столкнулась с человеческими пороками. Она, как бесприданница, подвергалась достаточно жестокому обращению и в свободное от молитв время выполняла грязную работу вроде мытья полов и посуды. Тогда она и прониклась идеями протестантизма и по причине своей юности и неопытности посмела защитить постулаты этой веры при настоятельнице католической обители. Та назвала её во всеуслышание вероотступницей и еретичкой, также позволила другим послушницам во время мытья ей полов прохаживаться прямо по ней, истолковывая это тем, что сестра Анна всё равно что труп. Где-то в марте к ним в квартиру стучит разносчик писем. Анна берёт адресованный ей конверт и читает, пока её немой друг стоит поодаль и наблюдает. Слышит, как она читает вслух о том, что ей нужно явиться в Вестминстерский дворец по одному важному делу. Отправителю известно, кто она, и что с ней было, и он пользуется этим в своих целях. Когда она доходит до строчки, где говорится, что отыскался её взрослый сын, то сердце будто на секунду останавливается. Резкий вдох – и горло обжигает. Не так сильно, как в первые дни, но больно до сих пор. Этого не должно случиться никаким образом. Незаметно от стоящей к нему спиной матери прячет лицо в ладонях, слегка запрокидывая голову. Молниеносно бросается в спальню, разрываемый чудовищным чувством несправедливости. Кажется, в нём нашла свой приют ревность. Снова выбегает к входной двери. Всей мимикой, бесчисленными жестами упрашивает, чтобы мать сожгла это письмо к чертям, бросив его в камин. — Мне нужно ехать, — складывает письмо и убирает под пластину корсета. — Я должна посмотреть на молодого француза, которого мне сосватали в сыновья, и которого я никогда не полюблю. Ведь он не похож на того человека, на которого похож ты. И если мне суждено наконец выбрать себе любимого, то лучше я выберу тебя, мой немой пуританин с прозрачными глазами. В ответ нервно нацарапывает в записной книжке: «Останься, не уходи! Будь со мной!». Будто крик вырвался из обожжённого горла, а не рука вывела несколько строк. По ощущением равноценно. Никогда ещё не было так больно. Мать лишь обнимает, видя, как его разрывает на куски. Ревность прожигает сердце. Она только его, и ничья больше. Всех, кого могла, мать уже отвергла. Отпускает, чтобы направиться к сундуку с одеждой. Выходят из дома быстро, молча, не обменявшись ни единым словом. Душевная боль не утихает, а лишь забирается меж ключиц и ждёт нужного мгновения, когда станет невыносимо вообще существовать, чтобы накинуться снова. До дворца идти пешком безумно долго, но они не торопятся. Март нынче холодный, ветреный. Цветы, только-только успевшие взойти, вряд ли выдержат это испытание. Особенно белые хрупкие лилии. Анна с мукой вспоминает, как ей выжгли рыжую лилию на плече. Она тогда всеми силами пыталась вырваться, но руки палача её держали крепко. Вскрикнула от непередаваемой боли и ужаса, когда раскалённое железо вонзилось ей в кожу. Теперь до конца жизни придётся три рыжих лепестка до крови оттирать песком. Песок... Берег... Море... Цепочка мыслей складывается сама собой. — Что за буря была! — говорит неожиданно. — Все спаслись, и я вместе с ними. До сих пор не пойму, как я не очутилась в шлюпке? — обращает удивлённый взор. Ответа нет. Винтер почти марширующим шагом идёт рядом, по-прежнему молча. Губы плотно сжаты, а фреза закрывает лишённое способности говорить горло. Частично скрытые чёрной шляпой прямые светло-русые волосы аккуратно распущены по острым плечам. Кутается в широкий чёрный плащ из опасности простудиться. Как-то в юности он всё же ухитрился слечь в постель почти на месяц. Вроде бы солдаты Кромвеля переходили вброд ещё не скованную льдом реку, и холодная вода губительно на него повлияла. Во дворец приходят быстро. Удивлены тем, что стражники с неким почтением пропускают их в главный зал. Министр иностранных дел спешит к ним и учтиво приветствует. Миледи склоняется в реверансе, а её молчаливый спутник с минутной задержкой прикладывает руку к сердцу. Множество людей в чёрном начинают оживлённо перешёптываться, и Винтер уверен, что говорят как раз-таки о нём. Наверняка они его узнали. Шепчут, шепчут, пока очередь не доходит до маленького мальчика, который мигом бросается к лестнице с криком: — Сэр! Сэр! Идите скорее, министр говорит, ваша мать прибыла! Люди оборачиваются на прибывших, и Винтер в недоумении смотрит на мать. Взор её же обращён на лестницу, откуда уже спускается высокий молодой человек, со светлыми волосами и в синей одежде зажиточного дворянина. В сердце будто резко втыкают иглу, но Винтер не подаёт вида. Вот этот мальчишка, который сию же минуту отберёт у него всё. У его смерти светло-голубые, почти прозрачные глаза, с чётким зрачком, ясной линией длинных ресниц. У его смерти глаза Джона Винтера. Душа настолько повреждена проклятой болью, выгрызающей остатки рассудка, что даже становится дурно, тесно, до головокружения жутко. Не верит, что всё закончится именно так. Закусывает губу едва ли не до крови, которая остаётся в крохотных трещинах невысыхающей каплей, видя, как мать удивлённо, неверяще восклицает: — Это вы? Да! Я вижу теперь, это вы! Там, на диком морском берегу вы спасли мне жизнь! Вы нашли меня, помните? Разворачивается и обращается уже к немому, преисполненная радости и неудержимого ликования: — А теперь мы с вами отыскали его! Вы, я думаю, рады, не правда ли? Целует матери руку, и кажется, что сердце сейчас разорвётся от боли. Ведь признание законности убьёт его, превратит в прах. А колокола в храмах звонят, оповещая народ о церемонии, на которой Винтер и присутствует, стоя в углу и со слезящимися глазами держа свечу, сохраняя бесстрастное выражение лица. После этого все идут к пристани. Как насмешка, горькая и злая, ему поручено нести плащ признанного законного сына. Идёт позади, каторжным шагом, и единожды вздыхает – разрыдаться не может. Игнорирует все звуки вокруг: бесконечный говор за спиной, громкий звон колоколов над головой – в ушах только роковые слова госпожи Вуазен, одним факельным росчерком решившие всю судьбу. (а если твоя мать признает в сыне другого, то на заре твоё сердце разорвётся на части, и ты рассыплешься в прах!) Отпускает плащ и на мгновение прячет лицо в руках, осознавая весь ужас проклятия, что висит над ним. Далее идёт с низко опущенной головой, до самой пристани. Вслед за матерью поднимается на корабль и, стоя у борта, наблюдает, как отдают швартовы. Если неизвестный дворянский мальчишка – католический храм, то Джон Френсис Винтер – протестантский поджигатель, обливающий святые стены чистой ревностью и прожигающей вены ненавистью. Не к месту вспомнил полное имя, безжалостно отнятое в детстве. Лорд Винтер даже документ выписал, что племянник имеет право носить любое имя, кроме родового. Наплевал на этот документ с высокой колокольни, а когда подвернулся случай – сжёг в ярко-рыжем пламени камина. Сейчас чувствует себя чёртовым Отелло из шекспировской трагедии, только вместо того, чтобы придушить свою неверную Дездемону, он избавится от разрушившего их счастье Яго. С большой радостью избавится, ни о чём не жалея, не испытывая потом угрызений совести, разрывающих и так измученную любовной пыткой душу. Да, это можно назвать только пыткой. Когда касаешься мягкой бледной кожи, заставляя трепетать, целуешь гибкие красивые руки в знак почтения, позволяешь в качестве редкого развлечения позволять, едва касаясь лезвием ножа, надрезать себя, а потом медленно слизывать выступившую багровую кровь – действительно пытка. Видит, как мать с новобретённым сыном всходят на капитанский мостик и встают лицом к горизонту. Слышит обрывки их разговора, чувствуя, как ревность и ненависть разрастается в сердце колючим кустом роз. — Он мне как брат. Прекрасный собеседник, хотя и немой. Скажите, сын мой, а что за молитву вы вознесли, когда спасли меня? — Разве это было? (он не помнит...) Стоит у борта, будто каменная статуя, не выражая никаких чувств и эмоций. Лицо – безжизненная маска с сиреневой темнотой вокруг глаз, обращённая к стоящей на мостике женской фигуре в роскошном платье. Корсет белый, юбка чёрная, пышные чёрные рукава с прорезями, сквозь которые виднеется сорочка, создают иллюзию полосок. Часть волос скручена узлом на затылке, остальная же часть золотистых волн едва поблёскивает в лунном свете. (я отдал госпоже вуазен дар речи, своё красноречие, пылкость, всю страсть, которую можно выразить словами! всё, всё отдам теперь, чтобы только избавить себя от смерти!) Закрадывается до невозможности правильная мысль, подчиняя себе правую руку, заставляя её потянуться к ножнам на поясе. (вот, этот нож я всегда держу при себе. какой он острый. я должен вонзить его в сердце мальчишки. только такой ценой я смогу опять вернуть мать. она только моя) Мысль складывает альтернативу. Если бы не пришлось давать этого обета? В упор глядит на чёрные волны за бортом. Безусловно, дни, проведённые с матерью, стали самым восхитительным мигом в его жизни. (вернусь в свою казарму и проживу свою сотню лет, прежде чем обращусь в прах! погибнет либо он, либо я. другого выхода нет! скоро взойдёт солнце, и я умру!) Глядит на капитанский мостик, где мать стоит в объятиях новонаречённого сына, и застывает, вспоминая те счастливые дни, что он провёл с ней. Да, именно его она должна любить! Истинного сына, рождённого ей в муках, а не этого проходимца. Солнце уже встаёт, окрашивая кроваво-красным заревом горизонт, обагряя алым газом стройные фигуры на мостике. Мир будто внезапно притихает, ожидая чего-то неожиданного, величественного. Винтер собирается с силами, склоняя голову и напрягая все мускулы тела. Скидывает плащ. Солнце совсем высоко, ослепляет до слёз в уголках глаз. Если он будет медлить, сию же минуту обратится в ничто. Момент настал. Сердце ошалело колотится. Винтер резко вбегает вверх по лестнице и с криком, полным отчаяния и боли, поражает мальчишку ножом в сердце, повалив его на деревянный пол. Женский крик вкручивается в мозг, но слышен будто сквозь ватную затычку. Наносит ещё несколько ударов, с силой, с непередаваемой яростью. Только услышав крик шока, опомнившись, вскидывает голову и убирает волосы с лица. Мать стоит над ним, поражённая до невозможности. Горло болит гораздо меньше, боль почти отступила. Всему виной – лекарства с мёдом в составе. Очень хорошо помогает заживлению. Только вот говорить отвык, и вряд ли сможет произнести хоть слово. Хриплый, вскрывающий глотку кашель застревает где-то посередине горла, никак не желая пропускать голос. Наконец размыкает губы, со страшным хрипом, сравнимым с предсмертной агонией, едва выговаривает: — За что вы бросили меня? За что? Мать пристраивается рядом, садится на колени и в упор глядит на расплывающееся на голубом камзоле пятно. Затем – в прозрачно-голубые, точно остекленевшие глаза напротив. Жадно вглядывается, подмечая тот же разрез, что и у неё. Её глаза – такие родные, такие любимые. Как же она ошиблась. Всё это время она любила собственного сына, но не так, как подобает матери. Всем плевать. Никто не видел. — Не знала. Прости... — тянется к нему, припадая макушкой к области сердца. — Глупая, глупая... Мой сын, моё счастье, мой Жанно... — не смеет назвать иначе. Английский уменьшительный вариант звучал бы совсем приторно. Кровь нещадно, горячо пульсирует, когда мать начинает аккуратно, но с ощутимой силой разгибать пальцы его правой руки. Мог бы и сопротивиться, но почему-то не выходит. Смысл? Рукоятка выскальзывает из ладони. В мозгу полная неразбериха. Всё кончилось или только-только должно начаться? Позволяет Анне достаточно целомудренно прикоснуться губами к своей шее, отогнув жёсткую фрезу. Помогает ей взвалить труп на руки и положить его на борт. Пусть этого мальчишку похоронит море. И плевать, что подумают по обе стороны Ла-Манша. — Новый день начну без тебя, и не повторю ошибки я своей... — Анна с распевом сталкивает тело в море. Всплеск – ровная гладь вспыхивает морской белой пеной. Мальчишка уже не почувствует смерти, а тело его постепенно опустится на песчаное серое дно и разложится. Кости обглодают рыбы и прочие морские твари. Анна, отвлекаясь от занятных мыслей, оборачивается к сыну, едва слышно проговаривающему молитву. — Так значит, всё-таки ты её вспомнил. Скажем, что мальчишка случайно упал за борт, — садится рядом и краем чёрной юбки утирает пятно крови, расплывшееся на полу. — Несчастный случай.