1836

      Тимофей молчал и смотрел куда-то мимо него, в стену.       Сцепленные на костлявых коленях длинные пальцы в чернильных пятнах.       Обкусанные ногти.       Колючая рыжая щетина.       Рубашка голубая, зато чистая, застёгнута на все пуговицы — определённо прогресс. Или это Коленвал его успел перехватить на выходе и заставил переодеться?       Хорошо это или плохо? Коля иногда бывает чрезмерен и категоричен в своей заботе, не видит границ между детьми и взрослыми, и это никак не идёт на пользу Тимофею.       Нет, сейчас не об этом нужно думать и говорить.       Солнечные лучи косо ложились на стол, на голубую рубашку, на кожаную спинку кушетки, на краешке которой неловко примостился Тимофей.       Сандрий потёр переносицу, поправил очки — хотелось их снять совсем, надоели до невозможности. Но иначе никак не получалось, он уже убедился — чтобы сеансы проходили успешно, ему нужна дистанция между собой и пациентом.       И всё-таки именно сейчас ему мешала и дистанция и очки, и рубашка эта накрахмаленная и выглаженная, мешала тоже.       Солнечные лучи раздражали.       В горле стоял комок, и проглотить его никак не получалось.       Почему Юр не мог сказать это сам, это и его пациент тоже, в конце концов, и инициатива тоже была его — самому Сандрию не хватало опыта и знаний, чтобы обратить внимание на малозаметные признаки. Ну кашель, конечно, человек столько лет курит, и не приличные папиросы, а солдатскую крепкую махорку. Утомлённый вид, бледность — как будто когда-то был Ивин румян и бодр, у нас случай такой — хроническое нервное расстройство, угнетённое состояние духа, ослабленная воля к жизни, полная дез-ори-ен-та-ция, как сказал бы Хикеракли.       О Хикеракли не надо.       Тимофей смотрел в стену над его плечом, и только леший знал, что он там видел на этой бежевой стене в травяных извивах орнамента.       Сандрий налил воды из графина, отпил, откашлялся.       — Ну, — устало сказал Тимофей и посмотрел вдруг на него прямо. — Неизлечимо? Сил нет смотреть, как ты мучаешься, доктор.       Сандрий осторожно поставил стакан на стол, стеклянные стенки в солнечных лучах вспыхнули нестерпимой белизной.       — Ты знаешь?       — Догадываюсь. Я ведь не дурачок, Сандрий, — губы искривились, словно в намёке на улыбку, — ежели человек месяцами кашляет днём и ночью, это что-то да значит.       Дурачок, захотелось закричать Приблеву, ещё какой дурачок, что же ты молчал, чего ты тянул, до чего ты себя довёл?!       Вместо этого Сандрий медленно снял очки и положил их рядом со стаканом. Прижал ладонь ко рту, удерживая внутри возмущение и гнев, и горечь и всё то, чему в кабинете между врачом и пациентом не место.       — Неизлечимо, но это ещё ничего не значит.       — Долго и мучительно? — а вот это уже совершенно точно усмешка.       — Не надейся, — гнев всё-таки прорвался, разлился желчью. — Не надейся, что я позволю тебе и дальше себя вести!       Он хлопнул ладонью по столу — стекло зазвенело — и подскочил на ноги, шагнул к кушетке.       — С этим можно жить, можно и нужно бороться, и я не дам тебе… не позволю! Слышишь?       Дыхание перехватило, в глазах — белые слепящие вспышки, солнечные блики, всё расплылось, заволокло дымкой, ресницы почему-то намокли.       — Слышу. Не понимаю только, тебе-то что за дело? — Тимофей смотрел на него снизу вверх, близко, совсем близко, никакой дистанции.       На бледных скулах алые пятна.       Губы искусаны.       Рыжие волосы всклокочены.       А глаза растерянные и упрямые.       — Так же всем будет проще, доктор, — а голос всё ещё такой, что душа внутри замирает, и лёгкая хрипотца ничуть его не портит, наоборот. — И тебе будет проще, ты же тащишь меня, как индокитайского зверя-бегемота из болота.       — Тащу, — сердито сказал Сандрий. — И буду тащить, потому что это не ты говоришь, это нервическая система твоя расстроенная!       И всех буду тащить, и тебя, и Даниила Спартаковича, и За’Бэя, который вчера на этой же кушетке сидел, и хэра Ройша с его бессонницей… Он сморгнул влагу с ресниц и удивился наконец — это, что, слёзы?       Стыдно, доктор, неэтично, что же это вы делаете, леший вас побери.       Никакой дистанции.       — Моя нервическая система, выходит, уже не я? — снова эта кривая усмешка. — И где тогда Тимофей Ивин как личность? Что останется от меня, какой человек, ежели ты мою нервическую систему вылечишь?       — Ты и останешься, — Сандрий глубоко вдохнул и сел рядом. — Личность не есть стабильный неизменный набор качеств, это живая, изменяющаяся система. Разве можно позволить одной шестерне решать за весь механизм? Что же это получится тогда, а?       На бежевой стене напротив кушетки дрожали солнечные блики от графина с водой, от стакана, от подвесок на люстре, от желтых стёклышек в очках.       — Нам ли не знать что? Революция получится, — ответил Тимофей. — Революция, по-вашему, выходит, тоже вроде душевной болезни?       И покосился на Сандрия пытливо. Шершавые тощие пальцы нашли его ладонь и сжали.       Любопытство, машинально отметил Сандрий, это скорее хороший признак.