— Я научу, — говорит он и протягивает руку, когда ты стыдливо прячешь обожженные пальцы в складках кимоно — растерянная, взволнованная, напуганная неожиданно открывшейся силой, о которой не рассказывают юным майко — разве только шепотом, на ушко, спрятавшись за тонкой защитой веера, сплетая в единую нить легенды, реальность и человеческую выдумку, навеянную страхом и тревогой перед неизвестным.
Такао терпеливо ждёт, подталкивает искусно и чутко к распахнутому в груди очертанию огненного цветка, и сквозь замочные скважины его зрачков на тебя взирает магия — послушная, жёсткая, изукрашенная временем и алыми полосами жертвенной крови на кипенно-белых повязках, — тогда надежда возгорается под твоим сердцем, вспыхивая ярко, перекрывая собой обугленную ткань на запястьях.
И ты протягиваешь руку в ответ.
Оставляя нормы поведения, глубокие поклоны и острые слова для поддержания беседы за спиной своей, далеко позади, где тени танцующих силуэтов накладываются крестообразно на сизые косы табачного дыма и трёхструнные мелодии.
Всё, что ты взрастила в своей груди — вырывается с корнем.
Оставляя лишь побеги незнакомого мира в тесном пространстве меж ребер.
Он неожиданно красив: пряная зелень путается под ногами шелковистыми волнами, обвиваясь вокруг босых ступней — магию необходимо чувствовать, — и перьевыми узорами над головой смыкается бесконечное небо.
Ты удивляешься, что подобное не вплетают в рассказы и легенды, уступая место картинам страшных деталей — они наёмные убийцы, Мэй, шпионы и преступники, за ними тянется багряный след, они дышат смертью и глядят ей в глаза, — а тебе и самой так странно, что не ждать чего-то прекрасного становится привычно в компании хмурого ниндзя.
Кадзу похож на летний день.
Он жгучий, душный, сухой, бросается короткими фразами, накрывает жесткими ладонями, сверкает тёмными глазами, одаривает изящным веером, чьи богатые гарды и пластины смотрятся чужеродно в твоих отвыкших от танцев руках, израненных холодной водой и деревянными поленьями, обожжённых собственным огнём, с обломанными пластинами ногтей, с полосками чужой крови в их уголках, и с дрожью, столь далёкой для правильных воспитанниц окия.
Кадзу в твоём пути был всегда по правое плечо — потянись нежным побегом к жаркому солнцу, да ответь на требовательный поцелуй.
Только вот не его спицы ты хранишь бережно у изголовья.
Дзёнин глядит на тебя колко и задумчиво, выискивая в тонкой дрожи ресниц намёк на предательство, готовясь к удару в горло от той, что явилась из внешнего мира, мелькнула лисьим силуэтом на страницах старых фолиантов — ты сворачиваешь неловко в его одеяниях, потеряв пылающую шкуру.
Такао прямо встречает твой взволнованный взгляд
и ведёт за собой.
— Я учу тебя ходить.
Солнечная дорожка тянется по кромке горизонта, пляшет на самых верхушках деревьев, но гаснет в рыжеватой листве, слишком густой для усталого света — ты впитываешь в себя природный огонь вместе с остатками тепла, хватая полные пригоршни чужих знаний, до головокружения и горячей боли в горле, вызывая одобрительные улыбки у колдуна.
На осенний вечер похож Масамунэ.
Он ветреный, жёсткий, тоскливый, глядит на тебя как на равную себе, каждым словом будто прощается, безмолвным стражем оставаясь за спиной, впутывая в твои волосы драгоценное украшение — богатые камни лишь подчёркивают уродливость обломанных и обожженных прядей, но это неважно.
Он не смеет звать тебя за собой в конец своего пути — но если бы вдруг, на минуту представить себя на месте того, кто приходит в твои сны.
Только седой снег закрывает собой всё.
Пламенные языки схлестываются вокруг белоснежных кистей размашистыми рукавами кимоно, обжигая нежную кожу яростными росчерками обезумевшей магии, и тогда восковые пальцы чужой руки вычерчивают незримые линии на твоих собственных, исцеляя ценой собственной крови — по запястью колдуна сонной змеёй скользит алая нить.
Ты ныряешь в поклон, склоняя голову как подобает, признательная и смущённая, а Такао принимает твою благодарность лёгким движением головы, и просит станцевать.
Шаг с мыска на каблук.
Он весь — зимняя ночь.
Бесконечная, властная, бездонная.
Совсем чужеродная для рассвета лисьей весны.
Вольная птица веера в ладонях.
Только думаешь ты лишь о нём, юная кицунэ: тонкий контур холодных пальцев, лунные пряди гладкой волной по плечам, капли алого, горячего, болезненного на белоснежные одежды колдуна — за всё нужно платить, а магия забирает себе столько же, сколько и отдаёт, — и мудрая речная волна на месте обычных человеческих глаз — так смотрят только глубокие тёмные воды, подталкивая к бездне.
Мягкий поворот совсем близко.
А это решает всё.
