Лучший ученик гурудева

Полуденный жар достиг своего апогея. Двое в белых одеждах — почтенный убелённый благородными сединами старец и юноша, прекрасный ликом и телом босыми ступнями стояли на голых камнях. Их разговор был печален. — Я не брахман, учитель… Я сын колесничего! -… Проклинаю! В день страшной битвы, когда моё знание понадобится тебе больше всего, ты внезапно утратишь его, а колесо твоей колесницы намертво увязнет в земле! — слова страшного проклятия сорвались с губ величайшего из гуру, а сердце его в то время обливалось кровью. Ведь ему пришлось обрушить кару на лучшего из своих учеников — Карну. Ставшего ему за прошедшие годы родным, словно сын. Голова несчастного юноши горестно склонилась, а сам он медленно опустился к стопам своего учителя, словно даже проклятие принимал как величайшее из благословений. Парашурама простёр едва дрожащую руку над ним, а сам еле стоял на ногах — перед глазами всё плыло, и голова нещадно кружилась. Наверное, это от жары. Смотрящий с неба Сурья, словно на что-то разгневавшись, заливал землю потоками испепеляющих лучей. Головокружение всё усиливалось, а вокруг уже бушевало целое море солнечного огня. В котором проступали фигуры: вот девочка, робкая и несмелая прислуживала почтенному старцу, по виду похожему на риши, а вот он давал ей благословение в награду за труды, и вот она уже что-то просила у бхагавана Вивасвата, и получала… ребёнка. Которого потом сама же, плача, в корзинке сплавляла по реке. Слёзы, целая река из слёз, плескалась через плетёные края и несла младенца вниз с собой, омывая и захлёстывая. Мягкий свет заката проникал через высокие под потолком окна глинобитной хижины. В которой на расстеленной на полу циновке лежал величественный старец с влажной, смоченной в целебных травах тряпочкой на лбу. А проклятый им юноша с величайшим усердием ухаживал за ним и растирал его стопы, надеясь привести в чувство. Наконец, Парашурама бессильно заворочался и чуть-чуть приподнял веки.  — Учитель… — Карна немедленно бросился к нему, стремясь предугадать малейшее желание.  — Карна, Карна, ближе, дай мне руку, сын…  — Учитель, Вам лучше? Принести попить? Воды или отвар целебных трав?  — Ничего, ничего не надо… Возьми меня за руку… Держи… Вот так вот, Карна… Дай посмотреть на тебя… Крепка и морщинистая рука провела по вьющимся тёмным волосам ученика, едва задев ладонью зазвеневшие серьги. Другой же Парашурама крепко сжимал руку Карны, изо всех сил привлекая к себе:  — Я проклял тебя, лишил всех знаний, приобретённых тобой с такими трудами, и обрёк на неминуемую гибель…  — Учитель, Вы… Я… заслужил Ваше проклятие…  — Не перебивай, сын мой… Карна замолчал. Никогда ещё он не видел своего обычно грозного учителя столь растерянным, слабым и даже — кротким. Сейчас величайший истребитель кшатриев смотрел на него ласково, как смотрит только утреннее солнышко. Смотрел, словно никогда раньше не видел, словно в первый раз. Смотрел, гладил по волосам и улыбался.  — Я поступил с тобой несправедливо, сын. Я же исправлю свою ошибку. В твоей жизни не будет той битвы, в которой я присудил тебе погибнуть. Ты остаёшься со мной. Здесь в ашраме. Будешь жить и помогать мне наставлять учеников. Я открою школу для мальчиков не только из семей брахманов. И ты станешь их воспитателем. Такова моя воля. Или требуемая мной гурудакшина, если угодно.  — Но… я… Один жест руки остановил возражения, рвущиеся у Карны, признавшим себя сыном колесничего.  — Не брахман. Я знаю. Но Солнце дарит свой свет всем одинаково, ибо всякая жизнь — божественна, а значит, божественен и ты. Принимая тебя в ученики, я видел в тебе свет, сын. Но позволил гневу его затмить. Такого больше не повторится, Карна. Отдыхай. Завтра на рассвете ты разнесёшь по окрестным деревням и городам весть о том, что великий гуру Парашурама открывает школу… Прошли годы. И вот однажды царица-отшельница Кунти с пятерыми взрослыми сыновьями совершала паломничество по обителям святых мудрецов. И в одно чистое ясное утро они добрались до ашрама величайшего брахмана-воина Парашурамы. И первым, на что упал её взор было то, как возле аккуратных расположенных полукругом тростниковых хижин на зелёной лужайке рядами сидели мальчики, пытавшиеся войти в свою первую в жизни медитацию. У одного, что сидел с краю ото всех, никак не получалось. Он потешно надувал щёки и беззвучно пыхтел от натуги. Заметив его старания, к нему подошёл младший учитель этой гурукулы и, осторожно опустившись рядом, начал тихонько что-то шептать на ухо, чтобы не отвлекать остальных, у которых уже всё получилось. И после его наставлений мальчишка собрался и, перестав дуться, легко вошёл в необходимый транс. Но перед глазами радж-маты вспышкой молнии застыл солнечный блик, мелькнувший на серьгах молодого учителя. Таких же, как у оставленного ею первенца когда-то давно… Послеполуденный зной практически спал. Мата Кунти же продолжала переминаться с ноги на ногу, в ожидании, когда тот самый молодой учитель наконец-то выйдет из медитации, в которую погрузился сразу после окончания занятий с детьми. Обеспокоенные сыновья успели несколько раз позвать её зайти в прохладу, под крышу. Но она всё ждала и смотрела. Смотрела, как он уже несколько часов сидел неподвижно в позе лотоса на раскалённых солнцем камнях. Уста его непрерывно шептали священные гимны, а нагретый вокруг воздух золотыми змейками оседал на кожу, будто ставший видимым обретаемый тапас. Она должна поговорить с ним, просто должна! Кажется, он шевельнулся…  — Дэви… — суровый хриплый голос остановил её, уже готовую броситься к перворождённому сыну, — дэви, это мой лучший ученик Карна. Не стоит мешать его медитации. Бесшумно подошедший к ней Парашурама, любовно прищурившись, посмотрел в направлении её взгляда:  — Он был лучшим из моих учеников, и я принял его своим сыном, оставив после обучения помогать мне здесь. А через некоторое время, в благоприятный день состоится его свадьба. Я уже договорился с одним старым и хорошим другом. Тот согласился отдать за Карну свою дочь. И я даже послал за пожилой семейной парой, что воспитывала моего названного сына до того, как он попал ко мне. И после церемонии думаю предложить им остаться здесь, чтобы они смогли увидеть и понянчить своих внуков. От которых, уверен, они не откажутся. Кунти внимала ему со смущением, внезапно сменившимся слезами запоздалого раскаяния. Заметив это, Парашурама с глубоким вздохом сказал:  — Я знаю, что на самом деле Карна — ваш сын. Вы его настоящая мать, царица Кунти. Но отступитесь в вашем намерении рассказать ему правду. Бросив когда-то своего ребёнка, сейчас вы не принесёте ему блага. Небесный отец всего сущего Сурья, оберегавший Карну на протяжении всей его жизни, некогда поведал мне его историю. Карна — сын бога, деви. Он дар от Солнца этому миру. И отвергший не может получить его снова. Так что отступитесь. Женщина снова беззвучно заплакала и медленно побрела к хижине, на пороге которой толпились пятеро её обеспокоенных сыновей. А через несколько дней, когда во время Виваха-ягьи её старшего сына и неизвестной ей, но красивой и скромной по виду девушки, мате Кунти удалось бросить в обходящих костёр молодых несколько пригоршней риса и цветочных лепестков, сердце пожилой царицы наконец-то успокоилось. В него вошла благость и ощущение несомненной правильности всего происходящего. «Так будет лучше. Великий мудрец Парашурама прав. Так будет лучше для всех. А, главное, для моего сына Карны. Который останется здесь, в обители брахманов и проживёт долгую и, несомненно, счастливую жизнь, наставляя детишек, своих и чужих.»