Может

      Любовь и привязанность были для Калеба такими же далекими чувствами, как для бандитов, убийц и головорезов понятия чести и преданности — для них не существовало ни своих, ни чужих идеалов или принципов. Да и разве можно было бы их в чем-то винить? Куинн, прошедший путь от нищеты с раннего детства, достигший лишь звания «пса тюремщика» только для того, чтобы выжить самому, а не оказаться снова втоптанным богачами в грязь, понимал это как никто другой.       Но так было не всегда.       Калеб, на удивление, до сих пор помнил, как теплые руки матери обнимали его холодными вечерами, а отец, желая отдать сыну самое лучшее, на что он был способен, показывал мальчику свои изобретения в мастерской. Помнил он — хоть и хуже — и глупые на первый взгляд прогулки с наивными сельскими девчушками, стремящимися оказаться под лучами того света, который исходил от темноволосого юноши (но они лишь обжигались им, а затем угасали, одна за другой), и робкие прикосновения, и слова, не имеющие сейчас никакого значения. Все светлые чувства, теплившиеся в Куинне тогда, были растоптаны суровой реальностью: разбитым в кровь лицом, уличной грязью, заплатками на дырявой одежде и вывесками «ирландцам просьба не беспокоить».       С новыми синяками приходила только злоба, извращенный ум рисовал чертежи для пыток своих обидчиков, а раны — не только физические, но и душевные — становились все больше, раздираемые соседскими мальчишками, бьющими наповал, и ухудшающимся самочувствием матери; гноились, напоминая о себе до тех пор, пока в сердце не осталась лишь ненависть к миру, к людям, к этой вездесущей несправедливости. И чем больше Куинн искал в этом мире нечто похожее на справедливость, тем больше убеждался в том, что ее не существует.       «Ты всегда будешь сам за себя, Калеб, — поучительно говорил отец. — Такова наша участь».       Когда Куинна предавали, он поднимался и пытался идти вперед при любых обстоятельствах, надеясь, что в следующий раз будет иначе, но… Он ошибается снова и снова, как ошибались в нем те молоденькие девушки и женщины, ожидавшие от него тихой семейной жизни, а затем в какой-то момент ставит на себе очередное клеймо непригодности. Калеб заставляет себя думать, что его не интересует в противоположном поле ничего, кроме физиологии: мысленно стирает лица тех дам, с кем имел близость, пока те не становятся рябью прошлого, и продолжает свой путь, никогда не оглядываясь.       Однако в этом сотканном из противоречий мире, где злоба является двигателем прогресса, вопреки всем убеждениям и опыту Куинна, чужие руки на его плечах вызывают у него только спокойствие. Последнее испытание Калеба разочаровало Сущность, но этот факт мало его волновал. А поскольку плечо Стрелка превратилось в кровавую кашу вместе с распухшей от ортеза ногой, у него не было сил для сопротивления Зарине, встретившей его прямо у входа в салун.       Не стал он сопротивляться и когда Кассир повела его на второй этаж, а после помогла избавиться от покрытой кровью одежды и жуткой конструкции на ноге. Чтобы не показаться немощным, ни на что не годным стариком, Куинн забрался в теплую ванную самостоятельно, разве что под обеспокоенным взглядом Кассир. Ее забота была тем, чего самого Калеба лишали практически всю сознательную жизнь, а так как ночами после утомительных миссий он пытался утопить боль в алкоголе, то зачастую не знал, как именно на нее нужно реагировать. Куинн устал убегать ровно настолько, насколько устал быть преданным, но страх снова совершить ошибку иногда перевешивал любые здравые мысли по поводу этой бесстрашной женщины.       А Зарина все искушала старого ирландца неловко брошенным взглядом, легким касанием руки или небрежно оставленным на израненной щеке поцелуем. И теперь, когда ее ладони буквально убаюкивали Стрелка размеренными движениями, смывая с его уставшего тела грязь, пот и кровь, раскрашивая воду под ним в кровавые краски, ему как никогда раньше захотелось сдаться и дать волю той стороне себя, про которую он старался не вспоминать.       Тем временем разгоряченные от воды женские руки проложили маршрут ниже, по ключицам, а затем поднялись вверх снова. По этим аккуратным действиям Калеб понял, что Зарина старалась делать все как можно осторожнее, чтобы не причинять своими прикосновениями новую боль, но при этом хорошо промыть раны. Куинн не видел ее лица, но чувствовал прижавшуюся к его спине часто вздымающуюся грудь под рубашкой. Стрелок хотел было предупредить Кассир о возможности запачкать одежду, однако говорить ничего не стал — вряд ли хоть какое-либо его слово могло прервать ее.       Вскоре Кассир оказалась пальцами в его седых волосах — как будто мало было того, что она находилась у него прямиком в голове и мыслях — и плавно опустила их в воду, чтобы промыть. Как давно Калеб позволял хоть кому-либо так к себе прикасаться, да и позволял ли вообще? Куинн мысленно пожурил себя за то, что так много разрешает этой женщине, но руки ее не убрал.       А после не смог найти в себе сил отстраниться, когда они с Зариной оказались ужасно близко друг к другу — ее щека вплотную прижималась к его здоровой.       Мысли сменяли одна другую и, к сожалению Куинна, именно в этот момент желаемого отдыха, он думал только о Кассир. Эта маленькая храбрая женщина покорила его с первой встречи — не каждый выживший рискнет прийти в логово напрямую к своему убийце вне испытаний. И все же… Она пришла, разрушила его казавшиеся твердыми принципы, и позволила прикасаться к себе так, как Калеб не прикасался ни к одной даме своего времени.       Обычно ввиду того, что Куинн никогда не отличался многословностью, в такие моменты они оба замолкали, позволяя телам говорить на другом… более понятном, не требующем объяснений языке. И сейчас Зарина сделала то же самое: ее ладони, местами огрубевшие от жизни в этом мире, обвили его шею, вынуждая Калеба бросить на нее мимолетный взгляд.       — Я… Боялась, что ты не вернешься.       Возможно, Куинн ставил под сомнения все, что ему говорили люди, ввиду своей приобретенной мнительности, поскольку жизнь заставила его проверять по нескольку раз любую информацию, особенно такую щекотливую… Однако в искренности сказанного Зариной усомниться было бы попросту низко — ее неожиданно хлынувшие из глаз слезы стали лучшим для Калеба доказательством.       — Я не брошу тебя, — совершенно серьезным тоном отозвался Стрелок. Он выждал паузу в несколько секунд, обдумывая то, что стоит сказать, и только потом добавил: — Ты — единственное, ради чего мне стоит продолжать эту бесконечную борьбу.       Когда Калеб перехватит в воздухе женскую ладонь и прижмет к своим обветренным губам тонкие пальцы, а в ответ Зарина оставит поцелуй на взмокшем виске, Куинн все же задастся вопросом… Быть может, в его черством сердце найдется место и для подобных чувств?