« IS IT REALLY LIVING ?? »
— Ну и кем же надо быть, чтобы на закате чёртовой Цивилизации возникло желание топить себя в экзистенциальных вопросах? … именно с такими словами к Хосоку подсел парень, лет двадцати с лишним — на вид он не был пьян до такой степени, чтобы возникло желание встать и уйти; нет, он даже, пожалуй, был пьян недостаточно для того, чтобы Хосоку хотелось с ним связываться. Хмыкнув и поджав губы, он отложил в сторону заточку из наконечника ложки, которой только что выцарапал надпись — туда же, где пять минут назад этот нелепо-устрашающий инструмент попался ему на глаза. Полузабытые инстинкты шевельнулись под рёбрами на долю момента, впрыснув в кровь пару капель вины — но, воровато оглядевшись, Хосок убедился, что сейчас не те времена, когда порча имущества могла бы посчитаться кем-то за преступление. Замасленная барная стойка, тем более, уже была испещрена всякими метками поперёк и вдоль, как дряблая кожа — морщинами, и откровение Хосока, на вскидку, было среди них самым цензурным и вдумчивым. Нагловатый парень продолжал смотреть в упор выжидающе — Хосок догадался, что его вопрос содержал в себе намёк на знакомство, а в перспективе, почти наверняка — на желание притереться и выпить за чужой счёт. Он демонстративно ничего не ответил, а только хлебнул остатки виски из своего стакана и зажмурился, потому что осадок был мерзотным и горьким: вдоль пищевода будто пороховая дорожка прошла — и тут же вспыхнула. Незнакомец тактично подождал, пока по щеке Хосока скатится крошечная слезинка, выдавленная болью в скрученном желудке, сорвётся и упадёт рядом со словом «LIVING» — а после не постеснялся продолжать: — Умирая, размышлять о жизни, — это так по-человечески, да?.. Хосок с выразительным лязгом вернул опустошённый стакан на стойку и, нахмурившись, выпалил прямо: — Почему именно я? — впрочем, хмурился он не столько от раздражения, сколько от того, что палёный алкоголь прожигал ему нёбо и мозг. Парень улыбнулся. Хосок вздрогнул: эта улыбка, резко нацеленная на него в упор, была противоестественно живой и слишком яркой — он увидел её лишь краем глаза, но уже почувствовал себя растерянным. Не было никаких причин улыбаться ему, как и не было причин улыбаться вообще — на фоне всего, что творилось вокруг, подобное выражение лица выглядело нелепо. — А почему бы и не ты?.. — тот слегка пожал плечами, и ощущение нелепицы только усилилось — Хосок задался вопросом, а не белочка ли к нему пришла в облике сияющего юноши. Либо белочка, либо ангел — одно из двух, хотя благодеяния ангела он как-то не заслужил; впрочем, пьян тоже был пока не настолько сильно, чтобы весёлые глюки скакали перед глазами — Хосок махнул рукой, и улыбающееся существо перед ним повело себя не как приличный глюк, то есть, не пожелало рассеяться — но продолжало разглядывать его с ещё большим интересом, чем прежде. — Ну, должна же быть причина… — произнёс Хосок уже с более ощутимым напряжением, машинально отстраняясь и пытаясь разглядеть чудаковатого незнакомца украдкой, чтобы случайно не посмотреть ему в глаза. Хосоку пришлось немного наклонить голову и сощурить взгляд, после чего он вздохнул с облегчением: всё-таки этот парень был настоящим, живым человеком — об этом говорила припухлость на лице, характерная для всех человеческих лиц вокруг, и чёрные круги около носа, въевшиеся в тонкую, просвечивающую капилляры кожу — такие глубокие, что на первый взгляд их получилось принять за упавшую под глазами тень. Даже пусть уголки губ незнакомца и были чрезмерно приподняты, что вводило в заблуждение ненадолго — глаза нездорового красного оттенка выдавали всю правду о нём, сообщая, как минимум, о физической истощённости, серьёзном недосыпе, а может быть и о его зависимости от каких-то психотических средств. Дальше уже нетрудно было заметить дыры и пятна на поношенной одежде, жирность растрёпанных тёмных волос; и даже то, что пыталось выглядеть, как улыбка, стало похоже на гримасу боли, когда в том месте на щеке, где Хосок мог бы увидеть ямочку, он заметил длинный — от сильно выступающей скулы до самого подбородка — и довольно свежий порез, небрежно обработанный по краям йодом. Хосок вздохнул, укорил себя за впечатлительность, за поспешность выводов и сделал новое заключение — говорить тут было не о чем. Совсем не опасное, но, кажется, абсолютно бестолковое знакомство в бессмысленных обстоятельствах — только лишний раз дёргать за струны жалости на давно расстроенной скрипке его души. Чужая улыбка сквозь явную боль по-прежнему оставалась улыбкой, но уже не так напрягала. — Ты единственный здесь, от кого не несёт гнильным душком, — тем временем, прозвучал более конкретный ответ на заданный ранее вопрос — и Хосок повёл носом, отмечая, что от незнакомца тоже ничем гадким не несло, хотя он привык, что приходится зажимать нос, встречаясь с людьми подобного контингента в единственном баре в округе, где можно сравнительно безопасно переждать леденящую кости ночь. Очередная неприкаянная душа без надёжного покровителя в охваченном насилием городе — на бирке, которую сейчас многие люди взяли за привычку носить во внутренних карманах своих курток с пометкой «в случае происшествия обратиться по адресу … », бедняге, должно быть, нечего написать. — Меня зовут Ю Кихён, — … кроме этого имени, которое, вполне вероятно, не скажет никому и ни о чём. Хосок растерянно скользнул языком по пересохшей нижней губе. Его взгляд и взгляд Кихёна пересеклись под острым углом прямо над поверхностью стойки, потому что Хосок всё ещё не поднимал голову, поглядывая только исподлобья и воображая вокруг неприступную стену — а Кихён, телепатически не уловивший существование этой стены, как будто всерьёз надеялся разобрать, чего он там увидел в просветах между своими худыми, покрытыми грязью пальцами. Что ж. Казалось бы, рядом с ним — очередная неприкаянная душа, каких в этом городе десятки тысяч, а в этом мире — миллионы; у которой шансов дожить до конца этого месяца немногим больше, чем у него; махнуть бы рукой и не тратить время на обречённые разговоры — да вот только Хосок давненько не видел, чтобы трезвые люди так улыбались, пусть даже через силу, и это его, как ни отрицай, привлекло. — Вонхо, — но он всё ещё держался за привычку не сообщать где попало и кому попало своё настоящее имя. Он не был уверен, скольким людям оно могло сказать о чём-либо и как много, не брался оценивать, сколько людей ещё может точить на него зуб. Улыбка Кихёна стала шире и, как бы Хосок ни приглядывался на этот раз, он не увидел в ней ни тени вымученности. Тот, неизвестно вдруг с какой стати, был искренне рад их знакомству — и его странный восторг лишь усиливался. Откинувшись назад вместе со стулом, запрокинув голову и упёршись ногами в основание стойки, Кихён потянулся и даже почти зевнул. Его расслабленность напрягала. Нежелание держать ухо востро — вызывало опаску. И в то же время Хосок ловил себя на том, что не может оторвать взгляда от мягко изогнувшихся в неподдельном удовольствии губ. Он заёрзал на месте, подавив нарастающий страх и замешательство. Не могли же только одни подвижные губы за секунду притупить его настороженность? — что же, видимо, могли, потому что Хосок не только не поспешил избежать компании Кихёна, что было бы ему свойственно, но и позволил тому сесть достаточно близко. Впрочем, только сесть и ничего больше — Хосок хоть и расслабил плечи, но взглядом дал понять Кихёну, что если тот пришёл попрошайничать, то пускай сразу катиться к чёрту. У него остались деньги ещё на три виски, и он был полон решимости как следует отравиться. — Взгляни, да они же все дохлые! — не проявляя, тем временем, ни малейшего интереса к его деньгам и выпивке, Кихён махнул рукой в глубину помещения. Хосок проследил за его взглядом скорее по инерции, чем из интереса — и пару секунд понаблюдал, как на другом конце зала компания парней собралась вокруг обтянутого тканью стола, чтобы играть в бильярд — вот только вместо киев в руках у них, почему-то, лежали бейсбольные биты. Стоп, дохлые?.. Этот фрик только что сказал, что они сидят бок о бок с мертвяками? Метафорически, конечно, не буквально. Сквозь нейроны, беспрерывно принимающие от суставов сигналы боли, сквозь серое вещество, разжиженное алкоголем — до Хосока вдруг дошло, что фраза «от тебя не несёт гнильным душком» тоже, так-то, была метафорой — а он, как придурок недалёкий, принялся сразу же водить носом… Осознание того, что вот это странный нетрезвый разговор уже с первых реплик претендовал на какую-то глубину и осмысленность, его слегка растормошило. — Ну а я, значит, по-твоему, живой? — и тут Кихён взял свою первую победу, потому что наконец удостоился его абсолютного внимания. Хосок в то же время решил про себя, что любое знакомство в сложившемся для него положении — бестолково, поэтому быть разборчивым смысла нет. Раз они уже заговорили, почему бы и не развлечь себя. — Ходячие, разлагающиеся мертвецы, куда ни глянь — они повсюду-у, — Кихён слегка наклонился к нему, продолжая глазеть по сторонам, даже высунул кончик языка в знак отвращения — и тогда его губы, в свою очередь, исказились ещё причудливее. Интонация, впрочем, была такой, что околдованный секунду назад чужой эмоциональностью Хосок практически рассмеялся в голос — пока не ощутил, как в сердце с треском лопнуло сразу несколько струн. — Ошибаешься, — под рёбрами тут же образовалась пустота, куда мгновенно стало затягивать все его новообразовавшееся чувства. Кихён продолжал бормотать что-то про «грёбаный крематорий», и было очень трудно понять, это всё же просто шутка такая, то ли он действительно глубоко презирал всех вокруг. — Тот, с кем ты сейчас разговариваешь — вот он-то как раз в могиле одной ногой. Хосок снова бросил взгляд на надпись, что нацарапал — сам уже не помнит, в какой момент и почему — провёл вдоль неё кончиком пальца, задумчиво очертил двойную «L» в слове «REALLY». Другая рука машинально опустилась в левый карман — в этот момент его внутренности, и так уже вставшие колом, ещё сильнее скрутило и выдох застрял в глотке — Хосок увидел будущее. Будущее, которое ждало его впереди, на расстоянии трёх стаканов виски, двадцати или тридцати шагов и ещё нескольких последовательных действий — до этой самой секунды оно было затянуто ширмой, и он не думал о том, что за ней — но теперь почему-то ширма упала, и от ужаса перед тем, что за ней находилось, он был готов вскрикнуть во внезапно наступившей тишине. Кихён заметил в его лице судорогу: резко замолк, склонил голову набок, и уголки его губ в то же мгновение слегка опустились. Хосок боялся знать, что отразил в ту роковую секунду его взгляд, а ещё больше боялся того, что Кихён сумел за секунду догадаться, что это значит. Ещё полминуты назад он был убеждён, что ему до крайности фиолетово: он мог выложить всё, что собирался сделать по окончанию этого дня, или же не говорить ничего вовсе — но теперь осознал, что ему не хочется признавать: ни для себя, ни для какого-то незнакомца — то, как всё вышло. Хосок кусал губы и смотрел на Кихёна в упор, пытаясь прочесть его мысли. Предугадать, что тот сделает дальше. В итоге, покачав головой, тот сказал: — Если ты задаёшься вопросом: «жизнь ли это?» — и что-то внутри Хосока упало: на него накатила мощная волна резкой, леденящей тревоги, и он не до конца понимал, почему — … это значит, как минимум, в тебе есть уверенность, что эта самая жизнь по-прежнему продолжается… Разве нет?.. К тому же, — Кихён фыркнул и огляделся по сторонам, — неужели ты думаешь, что все остальные — здесь и вообще — ещё видят какую-то разницу между жизнью и предсмертным бредом? Без всякого предупреждения в воздухе — где-то на другом конце помещения — раздался одиночный выстрел. Сердце в груди Хосока дёрнулось, но тело, что (не) удивительно, не сжалось и не показало готовности совершить хоть какой-нибудь инстинктивный порыв, даже затем, чтобы оценить обстановку — в нём давно себя изжили как профессиональные рефлексы, так и базовое чувство самосохранения. В последние месяцы вокруг него стреляли так часто, что Хосок реагировал на выстрел, как на крик. Когда он был пьян, он не реагировал на крики. Кихён не был пьян, поэтому всё-таки взглянул через весь бар, и всё же как-то неохотно. Плевать хотев на чужие разборки и точно зная, что в его нарастающей тревожности повинны не они, Хосок безотрывно рассматривал Кихёна — и поэтому не сразу заметил, когда тот под выступом столешницы поднёс руку к его ноге. Спустя секунду он ощутил на бедре прикосновение чужой ладони — не смог не вздрогнуть, но всё же, почему-то, не отшатнулся. Ладонь скользнула медленно и мягко по ткани его джинсов в успокаивающем жесте и так же внезапно исчезла, оставив прикосновение расплывчатым и полуреальным, как под покровом сна — Хосок лишь успел проводить её взглядом в последний момент, чтобы убедиться, что оно ему не почудилось. В этот момент он заметил ещё кое-что: рука Кихёна в районе запястья была перебинтована натуго каким-то грязным куском ткани, и похоже, из-за травмы ему было больно ей шевелить — но он всё же улыбнулся вместо того, чтобы закусить губу, когда ему доставил неприятные ощущения этот короткий и мягкий жест. Кихён, кажется, думал лишь о том, чтобы успокоить Хосока, поэтому сказал: — Видишь… они даже не видят нас. Они не здесь. Нам нечего бояться. И всё же нет: Хосок не боялся выстрелов и криков, куда сильнее он боялся того, что к его телу прикасалось чужое; он боялся яркой улыбки, которая не сходила с губ напротив, и его до оцепенения пугал голос, звучащий так спокойно, без напряжения — так, будто всё в порядке и как будто ничего ужасного не происходит, хотя фальшивый мир прямо в тот момент рушился за их спинами. — Всё быстро кончится. Кихён, по всей видимости, был прав. Кто стрелял в начале, они так и не поняли — но бита, недавно лежащая в руках у одного из бандитов, теперь полетела кому-то в лицо, и у противоположной стены образовалась куча-мала из рук, из ног и вопящих глоток. Под напором смятения мертвенная апатичность Хосока окончательно дала трещину — он нервно облизал губы — затем потянулся ладонью вправо, чтобы унять учащённый сердечный ритм, но, прежде чем пальцы сжались на чужом рукаве, успел напомнить себе, что это всё как-то бредово и надо перестать странно себя вести. Что ты делаешь, спросил Хосок одними губами — резко стряхнул руку Кихёна и отстранился, выстроив ещё одну стену между собой и ним, между собой и всеми своими сомнениями. Его будущее было определено точно так же, как и будущее всего вокруг: раньше или позже оно наступит — ну и какая разница?.. — непонятно, зачем он позволяет кому-то выводить себя из равновесия. Несмотря на творящуюся кругом вакханалию, бармен продолжал невозмутимо разливать напитки, поэтому Хосок заказал ещё стакан виски. Несколько минут они с Кихёном сидели в полном молчании, пока весь бар утопал в визгах, хлопках, стекольном лязге и хрусте ломающихся носов. — Ты, должно быть, теперь спрашиваешь себя: «Почему же это произошло?» — вернув себе прежний глубокомысленный тон, Кихён продолжил докапываться до ощетинившегося Хосока, хотя в мыслях тот уже был готов отвлечься на стакан. Был готов, но не смог: этот голос, который, не напрягаясь, заглушал всю суматоху и всё бредовое помешательство вокруг, оказывал на него гипнотическое действие. — Почему что?.. — сам он с трудом перекрикивал шум потасовки. На него вдруг накатила усталость, ей не хотелось сопротивляться. — Почему мы все до такой «жизни» докатились?! Судя по звукам, из бара кого-то вышвырнули за дверь, живым а может и мёртвым — главное, что сразу стало потише. Как Кихён и говорил, «дохлые» вообще не обращали на них внимания, как будто бар был разделён на два мира пополам, и за невидимую грань прохода не было. Дебоширы о чём-то громко говорили и перекрикивались друг с другом, распалённые потасовкой — но хор голосов смазывался. Из-за этого Хосок не был уверен, что ещё способен различать человеческую речь, а потом стал сомневаться, что та речь вообще была человеческой. Чувствовать себя одиноким в компании этих жутких существ или подавить страх неконтролируемых ощущений и быть рядом с тем, кто похож на тебя? — он подумал и опять подвинулся к Кихёну, когда по спине пробежал холодок. И Кихён, что удивительно, почти прижался к нему со своей стороны тоже. — Я бы удивился тому, что сейчас творится с миром, если бы не помнил слишком хорошо историю своего дедушки, — накаляя до предела воздух в сузившемся пространстве, заставляя волосы затылке вставать дыбом, тот доверительно шепнул ему на ухо, и Хосок подождал объяснений, но их не последовало. — Я помню слова, которые говорил отец после того, как дедушка отправился на тот свет… Хосок нервно обернулся в сторону головорезов — те по-прежнему интересовались только самими собой: копошились в своём дерьме, швырялись этим дерьмом друг в друга, пока лишь метафорически — но кому было знать, как события развернутся дальше. Во всяком случае, казалось, что им с Кихёном можно было облегчённо вздохнуть хотя бы на какое-то время. Он провернулся назад — глаза Кихёна мерцали: но уже не воспалённо, а каким-то томным, отчуждённым блеском. Улыбка его стала теперь горькой и ностальгической. — Эти слова всё определили. Хосок ничего не понял и даже не был уверен, что ему интересно — но всё-таки решил подыграть. Кажется, на Кихёна вдруг навалились какие-то мучительные воспоминания из далёких, более… живых времён — так иногда происходит, и, по мнению Хосока, это не самое приятное ощущение. Возможно, Кихён не хотел или даже боялся в одиночестве придаваться раздумьям о прошлом, которое ни для кого, кроме него, больше не имело значения и ценности. Хосоку было совсем не трудно напоследок его выслушать и кивнуть пару раз головой, делая вид, будто бы он понимает — хотя его собственное прошлое уже давно сожжено и утоплено на дне стакана с виски. И это хорошо. Хосок как раз потянулся рукой к тому самому стакану, чтобы сделать очередной глоток, и в этот момент ни с того ни с сего почувствовал что-то горячее и мокрое на нижних веках. Он тупо уставился в пространство, не зная, что делать с водой, идущей из глаз — если это хорошо, то почему тогда его внутренности раздирает невыносимая боль? Кихён был слишком увлечён своими воспоминаниями, чтобы заметить, что он вот-вот заплачет. — Ему нельзя было пить… — вместо этого тот углубился в детали той самой истории с дедушкой. А Хосок сидел ровно, не рискуя пошевелиться — боялся, что этих непонятных, непрошенных слёз станет больше, что они вырвутся наружу, и их не удастся остановить. — В его медицинской карточке значилось множество названий болезней, однако всё они были излечимыми. Он мог бы избавиться от каждой из них, если бы захотел. Хосок на автомате припомнил, что когда-то значилось в его собственной медкарточке. Замученный язвой желудок поспешил напомнить из первых уст, что знавал для себя и более лучшие времена — резкая боль под рёбрами заставила сморщиться. Хосок больше не мог оторвать стакан от стола, как будто рука весила двадцать килограммов. Чувство стыда в глубине нутра у того смешивалось в равных пропорциях с кровью — когда же в последний раз он испытывал стыд?.. Ещё задолго до того, как он начал пить, ему кажется. — Врачи сказали, что дедушка поправится только в том случае, если не возьмёт в рот больше ни капли спиртного… — и всё же у Хосока возникло впечатление, что Кихён нарочно давит на него, и лишь поэтому он сейчас испытывает эти чувства. — Тем не менее, угадай, что нашёл отец в его квартире через два месяца после похорон?.. «Отец», «дедушка»... Он уже очень давно не слышал эти слова и, хотя они пугали немного с непривычки — всё равно, даже в таком печальном рассказе, ласкали ему слух. — Два ящика соджу? — Хосок криво усмехнулся, не очень-то понимая, к чему всё это ведёт. — Шесть ящиков, — Кихён в ответ усмехнулся ещё кривее, неожиданно взяв его за свободную руку. Он вдруг сморщился очевидно всё от той же от боли в запястье, но всё-таки продолжал ощупывать его ладонь. — И два из них — пустые наполовину. — Твой дедушка наверняка был очень несчастен и одинок. Хосок медленно выпутал свои пальцы из чужих. Он даже не понял, как и когда Кихён опять смог усыпить его бдительность. Для него это всё по-прежнему было… странно. Не то, что на заднем плане кого-то, кажется, убивали — нет, такое как раз-таки начало становиться вполне естественным делом для вывернутого наизнанку мира — но то, что он мог захотеть прижаться к другому человеку, да ещё и к совершенно незнакомому, что у него вообще могло возникнуть желание дотронуться до чьей-то кожи, почувствовать чужое тепло, да и просто доверить кому-то хотя бы толику своего личного пространства, уж тем более своих личных мыслей, — вот это шокировало и отторгало. Он был научен, что в этом исказившемся мире связи с людьми больше не обещали поддержки и успокоения — чаще всего они означали риск. Но опять же, разве Хосоку в его обстоятельствах должно быть хоть какое-то дело до этого?.. — Так вот… с того времени всякий раз, когда у нас с отцом заходил разговор о деде и его смерти, тот раз за разом повторял мне с одной и той же интонацией ровно одну и ту же фразу: «Он как будто включил в себе самоуничтожающий механизм…», — Кихён перестал настаивать на телесной близости, ему похожее гораздо важнее было донести мысль. На сей раз он отстранился сам и продолжил, обильно жестикулируя: — Я хорошо её запомнил, она буквально отпечаталась на подкорке моих мозгов. «Самоуничтожающий механизм» — эти слова всплывали у меня в памяти при самых разных обстоятельствах, год за годом — я пытался понять, что же всё-таки они значили, какой смысл папа вкладывал в них, оплакивая до отвращения жалкую кончину своего собственного отца... И в конце концов я пришёл к выводу, что этот смысл мог быть не таким уж и фигуральным, как кажется на первый взгляд. Хосок хмыкнул, даже не зная, что именно он подвергает сомнению, и уличил момент, чтобы протереть глаза. Слёзы больше не текли, но боль под рёбрами усилилась и теперь уже гораздо выше того места, где находился его несчастный желудок — хотя и тот не спешил униматься. Всё его тело, казалось, изнывало от боли. На протяжении долгого времени он убеждал себя, что ему нет дела ни до чего, кроме настоящего момента — но так как каждую секунду его настоящее неотвратимо становилось прошлым, а следовательно, переставало существовать, он привык жить с полным опустошением в душе. Любые проявления чего-то более значимого, чем пустота, и неважно, касается это прошлого, настоящего или будущего — раздирали его изнутри, точно как масса воздуха разрывает на куски перенадутый воздушный шарик. И даже боль в желудке, обычно оставляемая без внимания, начала беспокоить лишь потому, что Хосок подумал: «а если она никогда не закончится?» На самом деле, в отличие от Кихёна, ему было неинтересно вспоминать своё унылое прошлое — но зато, слушая того краем уха, он думал о жутком будущем, с каждой секундой всё отчаяннее и отчаяннее. — Каждый человек снабжён вполне конкретным механизмом самоуничтожения, — продолжал Кихён, тем временем, слишком стремящийся достучаться до разума Хосока, чтобы заметить, какой хаос начал твориться у того душе. — Я придерживаюсь теории о том, что есть какая-то кнопка — даже пусть и воображаемая — на которую мы можем нажать, чтобы остановить свою жизнь. — Ого, вот это открытие, — Хосок саркастично хмыкнул — на этот раз точно зная причину такой реакции — он почувствовал, как неизвестно откуда дунуло холодом, и тогда вновь ощупал левый карман. — Не-ет, моя теория идёт дальше, — что бы это ни было, Кихён очевидно очень гордился своими рассуждениями. — Слушай! — всё-таки он опять порывисто схватил Хосока за руку, и тот понял, что ему уже надоело сопротивляться. На самом деле, чувствовать лёгкую шероховатость чужой ладони было… приятно. — Штука-то в том, что мы точно не знаем, где именно эта самая кнопка у нас установлена. Для всех людей место разное. А смысл в том, что на протяжении всей нашей жизни мы неосознанно, но всё же нарочно эту кнопку ищем. — Чтобы нарочно самоуничтожиться, — продолжил Хосок и, судя по тому, что брови Кихёна взмыли к кромке волос, прекрасно уловил его логику. — Всё наше существование, от рождения и до смерти, имеет вид постоянной борьбы с самим собой, — он закивал, всё сильнее распыляясь от возбуждения, но вместе с тем его слова обретали в окружающей пустоте и абсурдности всё больше и больше веса. Ловкая рука проворно переместилась к Хосоку на плечо. — Пока мы живём, мы отчаянно боремся с нашим естественным желанием всё закончить. Говоря чуть иначе… сам по себе импульс жизни — это наши попытки любыми силами продлить то, что неизбежно подойдёт к концу. Ведь все мы знаем — конец будет один, как ни старайся, и он для нас неизбежен: наше будущее предопределено — так, казалось бы, зачем тогда вообще что-то делать?.. Однако мы всё равно ищем способы отсрочить конечную точку. Это ли не есть сущность жизни сама по себе?.. Хосок несколько секунд пытался ухватить и обработать полную суть монолога — зациклился на мысли, будто он что-то упустил, пока слушал вполуха — и вдруг среди того, что до его разума всё же достучалось, от шелухи высокопарных слов отсеялось некое ясное осознание, и он оцепенел, поражённый им наглухо. — То есть… жизнь кончается ровно в тот момент, когда ты бросаешь попытки продлить её, — он произнёс медленно, почти по слогам, сам прислушиваясь к своим же словам, не до конца уверенный, какая часть мозга их породила. — Умереть — значит остановиться. Или скорее… да. Остановиться — значит умереть. — Перестать отвлекать себя от поиска кнопки, иначе говоря, — Кихён всё придерживался этой бесхитростной метафоры. — Пока мы движемся куда-то, пока продолжаем занимать себя какими-то действиями: осмысленными или нет — не так уж важно, мы не сосредоточены на самоуничтожении. Сам подумай: если твоя жизнь пуста и бессмысленна настолько, что тебе даже не на что отвлечься в ней и нечем увести свой разум в сторону от его естественных саморазрушительных стремлений — тогда на то, чтобы заветная кнопка нашлась, много времени не потребуется… — Кихён добавил, приподняв уголки губ, и тонкая нить его последовательных рассуждений наконец завязалась в узел. «Если ты остановишься, то умрёшь» — Хосоку кажется, что кто-то когда-то, в иной жизни, в жизни, которая стала однажды ничем — уже говорил ему эти слова. Ему захотелось вскочить с места и побежать — и только тёплая рука Кихёна, сжавшая его собственную, удержала Хосока на месте. — Человечество в широком смысле можно назвать зеркальным отражением каждого индивидуума, — продолжил тот. — Мир — это просто одна необъятная душа, в вакууме живущая по точно тем же правилам, что и личность. Когда для неё всё теряет свою ценность и становится пустым, естественный процесс самоуничтожения уже не остановить. Там, где ещё пару минут назад не было ничего — всё натянулось, и полость в груди продолжала заполняться вихрями эмоций. В это же время в голове прошлое связывалось с настоящим, причины образовывали следствия, а следствия составляли прогнозы. Когда Хосок позволил себе задуматься и когда расширил поле зрения за грани настоящего момента — вот тогда его по-настоящему озарило. Этот щелчок в голове взбудоражил, но уже не испугал. Хосок чаще задышал, сплетая рассуждения и эмоции, собирая их по парам — чтобы каждой разумной мысли, родившейся в цепях нейронов с помощью импульса чужих слов, найти интуитивное подтверждение где-то в сердце, начавшем пробуждаться. Кихён терпеливо и молча ждал. — Вот поэтому мир сейчас умирает… — глаза Хосока широко распахнулись — он произнёс эти слова так громко, что на другом конце бара воцарилась тишина. «Мёртвые» наконец их заметили. — Кто-то дотянулся до самой большой кнопки, и теперь все мы обречены?.. Потому что люди перестали придавать какую-либо ценность связям друг с другом? Потому что для них стало важнее доказать собственную значимость в глазах окружающих, чем осознавать значимость окружающего мира для самих себя? Мы больше не прикасаемся друг к другу, мы не готовы целиком довериться ни единой душе, мы перестали отвлекаться от саморазрушения на любовь и поэтому погибаем… Ты это пытаешься сказать?.. Хосок впился в него горящим взглядом, а Кихён в ответ на это лишь вопросительно приподнял брови — через мгновение улыбнулся и чуть заметно качнул головой вбок. Хосок наконец заметил на себе сверкающие в темноте, натужные взоры разгорячённых бандитов: те переглянулись между собой — их явно начало напрягать присутствие посторонних; и хотя пока они вроде не стремились сокращать дистанцию, Хосок всё равно поспешил зажать рукой рот, чтобы лишний раз их не раздражать. — Я ничего из этого не говорил, — заметил Кихён полушёпотом, пожав плечами. — Ты уже что-то сам себе усложняешь… хах, — затем подмигнул ему, — но знаешь, мне нравится ход твоих мыслей. Кихён почти засмеялся, но через мгновение вновь напустил до себя до боли серьёзный вид. — В природе человека заложено стремление к собственной конечности, — и продолжил уже совсем тихо. — В природе всего человечества тоже. Быть может, мы все настолько боимся смерти, что пытаемся взять над ней контроль. — Убивая самих себя? — Пожалуй, это единственный способ создать хотя бы иллюзию контроля. Охваченный дрожью одновременно от испуга и возбуждения, Хосок наконец поднёс к губам свой стакан, но пить ему уже расхотелось. Желудок со вчерашнего дня отторгал всё, что в него помещали, а теперь начал скручиваться уже от одного только предчувствия какой-либо жидкости или пищи. Очевидно, что надо было отойти в туалет, но Хосок хотел знать, что Кихён скажет дальше, что сделает дальше, как ещё доведёт его до озноба. — В отличие от деда, мой отец всегда каким-то чудом избегал смертельной опасности, — он не ожидал, что тот вернётся к истории своей семьи. — Неважно, как много он пил — смерть никогда его не доставала, хоть и дышала в затылок. Как минимум раз в неделю ему ставили капельницу, у него буквально не было печени, а врачи, взяв анализ, шутили по типу: «серьёзно превышено содержание крови в вашем алкоголе»… По идее, папа мог просто заснуть и никогда больше не проснуться, съеденный изнутри ужасной интоксикацией — в любой момент. Все ожидали этого, но шли месяцы, годы в таком темпе — и он продолжал жить. Напившись в очередной раз, он кричал, что будет жить вечно, потому что боги охраняют его. У меня кровь при виде этого стыла в жилах… — У кого бы тут не стыла, — Хосок всё-таки поставил стакан обратно на стойку. — Но действия твоего отца уже не похожи на осознанную попытку самоуничтожения, верно?.. Он же был уверен, что небеса хранили его, а иначе бы не вёл себя таким безответственным и рискованным образом… И он, во всяком случае, любил какого-то Бога. Это уже лучше, чем полное ничего в душе, верно? — Спроси, чем всё кончилось. — Чем же?.. — он закусил губу и понял, что даже если какой-нибудь громила сейчас подойдёт к нему и начнёт угрожать, едва ли он позволит себе отвлечься. — Бесконечность — даже если речь идёт о бесконечной жизни — это всегда пустота. Ну а что люди чувствуют, глядя в пустоту?.. Хосок на мгновение прикрыл глаза и убрал завесу с ширмы. Дрожь бежала теперь уже не только по спине, она сотрясала его, внутри, и снаружи — он видел всё, он не скрывал от себя ничего, возможно, он был готов изменить своё будущее. Но пока им руководило другое: — Ужас. — Эмоция ужаса абсолютно всегда бесконтрольна. Отсутствие контроля людям не нравится. А теперь соедини точки. Какой, как уже сказал, единственный способ обрести контроль над смертью? Ясно. Хосок усмехнулся и покачал головой. Люди будут бороться за каждую крупицу оставшегося у них времени, но предложи им время без ограничений — и они испугаются настолько, что сами вернут всё без остатка назад. Парадокс. Может, это и хорошо, что всякая жизнь конечна. Отсутствие каких-либо пределов кого угодно сведёт с ума. — Но как же нам перестать убивать самих себя?.. — что-то, если не вообще всё, за несколько минут перевернулось в голове Хосока, и смысл для него обрело то, что до этого вечера в самой меньшей степени его имело. И всё из-за короткой и странной беседы с незнакомцем. С чудаковатым парнем по имени Ю Кихён, который постоянно улыбается. Но Кихён, вместо того чтобы ответить сразу, посмотрел на него с лукавым блеском в глазах. Без всякого предупреждения он протянул палец к губам Хосока — тот не успел даже подумать о том, чтобы отстраниться — и короткое, едва ощутимое касание, вместе с быстро рассеивающимся чувством тепла, оставило на них привкус подозрения. — Убивая взамен этого других, очевидно, — многозначительно заметил он и убрал руку. Ошарашенный Хосок хотел вытереть рот, подумав, что это должно быть противно — но не чувствовал так, «как должно», и поэтому остался неподвижен. Кихён, тем временем, собрался с силами и добавил как бы невзначай самым непринуждённым, самым небрежным тоном: — И тебе прямо сейчас как раз представилась просто прекра-а-асная возможность сложить руки с себя и наложить их на меня. Всё, что для этого требуется — так это плеснуть мне в кружечку хотя бы пару глотков смертельного яда. Пару секунд Хосок таращился на Кихёна в упор, не улавливая — но потом до него дошло, и он был готов разразиться приступом нервного смеха. Так вон оно, всё-таки, что. Чувствуя себя одураченным кретином, он осознал, что был изначально прав в своих подозрениях касательно намерений Кихёна на его счёт — и должен был, наверное, жуть как разозлиться — но не мог и даже как-то не очень хотел. Всё то, что Кихён сделал… Отвлёк его от погружения в болото бесполезных раздумий, загнул такое вот изощрённое рассуждение, замахнулся на объяснение неразрешимых философских вопросов, тем самым расшатав в его голове все устои, заставив буквально за пять минут переосмыслить чуть ли не всю свою жизнь — и всё это просто для того, чтобы в конце концов Хосок купил ему стакан выпивки. Браво. Хосок чуть не захлопал в ладоши, наплевав окончательно на всех соседей по бару, но в итоге просто подозвал бармена и выложил на стол все свои последние деньги. Он не был уверен, что им в тот момент руководило — но знал, что это было не только самым лучшим решением в данной ситуации, но и пожалуй, лучшим исходом для всего этого вечера вообще. Теперь всё на самом деле стало по-другому. Всё стало видеться им в совершенно ином свете. — Кто ты? — Хосок бросил на Кихёна косой взгляд, как в самом начале, но на этот раз без отвращения и подозрения, и уже не сверху вниз — а прямо. — Бандит, шарлатан, хакер, бывший страховой агент? — А ты что, легавый? — Кихён засмеялся, но благодарно кивнул, когда рюмку с ярко-зелёной настойкой, водружённую на стойку рукой бармена, Хосок толкнул в его сторону. При своём токсичном цвете, настойка должна была оказаться не совсем дрянной, раз уж стоила, как два виски. Он задумался, но решил ничего не отвечать. Сейчас это всё было уже бесполезно. Его прежняя жизнь, как и прежняя жизнь Кихёна, как и жизни всех других людей, которые не смогли продолжиться по тем или иным причинам — всё это можно было обменять на один лишь стакан с горьким ядом, который чуть-чуть согреет каждого из их в тёмный час. — Перед страхом кончины мы все немного бандиты, не правда ли? — заметив, что Хосок не сердится, Кихён чуть поддел его плечом. … тот посмотрел на него в упор. — Я не боюсь. — Не боялся, пока я к тебе не подошёл, — Кихён покачал головой, потягивая алкоголь крошечными глотками, теперь уже почти безмятежно улыбаясь. Хосок не отводил взгляда от его улыбки, он не хотел уходить. — Сейчас боишься. Да и разве это не хорошо?.. Вместо ответа Хосок пригладил левый карман и убедился, что из него ничего не торчало. Он хотел уже спросить напрямую: «что ты ещё знаешь и откуда?» — но в итоге спросил другое: — Это было выдумкой?.. — пробормотав, почувствовал, как липкая мокрота, собравшаяся в горле, частично перекрыла доступ воздуха. — История про твоего отца и деда… ты её придумал только чтобы… — Нет, — Кихён, похоже, искренне оскорбился и покачал головой. — Я от чистого сердца хотел с тобой поделиться. Это всё меняло? Это определённо меняло абсолютно всё. Хосок не имел права злиться на Кихёна, он должен быть ему благодарен — за откровенность, дороже и редче которой в этом мире больше ничего не было. А ещё за слова и за улыбку, в которой с самого начала не было ничего фальшивого. — Почему именно я? — он спросил с совершенно иной интонацией, нежели в первый раз. Хосок боялся, что, получив желаемую выпивку, Кихён перестанет обращать на него внимание — тот действительно не ответил, но, как ему показалось, совсем по другой причине. Хосок видел, что Кихён его по-прежнему слушает и, более того, он вдруг заметил, что слушает и весь бар: не то, о чём они говорят, а скорее то, как именно они это делают, и никому не приходило в голову вмешиваться в их пугающе интимную беседу. Никто больше не кричал и практически никто не двигался, хотя головорезов вокруг было столько же, сколько и раньше, и выглядели они по-прежнему весьма устрашающе. Кихён пил медленно. Он наконец похлопал ладонью рядом с собой, молча предлагая Хосоку подвинуться ближе, но тот остался на месте. Осмыслить происходящее за раз было трудно. То, чему было суждено разрушиться, склеивалось. То, что считалось в этом мире пустышкой, стремительно обретало невероятную ценность. И внезапно Хосок захотел стремиться всем сердцем к тому, чего был научен бояться. Даже кажущаяся абсурдность всего вокруг больше не была настолько уж абсурдной. Перестала быть, когда в центре неё возникло что-то осмысленное. Когда впервые за долгое-долгое время два едва знакомых человека искренне посчитали связь, спонтанно возникшую между ними, значимой. Не думая, Хосок потянулся к руке Кихёна — помедлил секунду — и крепко сжал её в своей. Тот вздрогнул, Хосок подумал, от боли — но оказалось, что скорее от изумления; он медленно отставил рюмку, его взгляд быстро смягчился, и он стиснул чужую ладонь в ответ. Тишина в баре стала такой звенящей, что начала давить на мозги. — Прикоснись ко мне, — шепнул Кихён, судя по жестам, имея в виду, чтобы он коснулся его лица. Не спрашивая, для чего это, Хосок мгновенно протянул свободную руку и слегка погладил того по щеке, прямо под порезом. Несмотря на жуткий рубец и прочие шрамы, на пыль и следы от прыщей, кожа Кихёна была мягкой и нежной, а может просто казалась ему такой. Что-то перевернулось в Хосоке — и он решил, что с этого момента перестанет давать своим действиям оценку, какими бы дурацкими и вздорными те ни казались ему. — Приятно, правда? — произнёс Кихён низким и приглушённым тоном, сопровождая свои слова всё той же мягкой улыбкой. — Не понимаю, почему люди больше так не делают. Хосок мог бы поспорить: вряд ли так не делает больше никто и нигде — но сейчас его волновало только, что так давно не делал ни с кем он сам; он забыл, как это, а может быть и вовсе никогда не проживал ничего подобного: без особой причины прикасаться к кому-то, из чистой нежности — а может, чтобы разжечь немного тепла в своей ещё не совсем опустевшей душе, или чтобы передать это тепло, пока оно не померкло, другому — было приятно ощутить каждый изгиб на лице Кихёна огрубевшими подушечками пальцев, бережно очерчивая скулы, бугорки и ложбинки по всей коже — нет, ему правда не доводилось такого испытывать, ещё никогда. В какой-то момент Кихён отстранился — будто смутившись, он подался назад и немного отвёл глаза. — Впрочем, это… как-то странно? — впервые Хосок увидел его таким растерянным, и ему захотелось запечатлеть это необычное выражение в своей памяти, поэтому он коснулся пальцами его подбородка — и немного потянул вверх, присматриваясь. Лицо другого человека больше не было набором черт — характерных или чудаковатых — теперь оно представляло собой холст, на котором была нарисована… жизнь. Если в своём нелепом существовании Хосоку ещё суждено найти жизнь — то только здесь, в этом самом лице, он был уверен. Этим вечером практически бездумно он задал в пустоту вопрос о значении жизни, нацарапав его на промасленном дереве, и не ожидал получить никакого ответа — но ответ почти мгновенно пришёл к нему в таком виде, какого он точно не ждал. — Это самое естественное, что я когда-либо делал, — сказал Хосок спокойно, чувствуя, однако, прилив небывалого счастья. Эмоции в нём зашкаливали. Он правда не знал, какие боги и по какой причине одарили его этим исцеляющим осознанием, да ему было и всё равно. Тихо хмыкнув себе под нос, Кихён подался навстречу его руке, позволяя погладить себя по волосам. Затем неожиданно развернулся, придвинувшись так близко, что их коленки соприкоснулись — и тоже потянулся к нему, но, едва Хосок почувствовал на лице холод, тот уже спустил ладонь ему на шею, и по спине пробежала дрожь. Тонкие пальцы Кихёна, следующие по кругу то вверх, то вниз, были жутко ледяными: скользя по чувствительной коже, они оставляли невидимые дорожки за собой — змеистые линии на скулах и на ключицах, которые потом начинали гореть от соприкосновения с воздухом. Свои же собственные касания Хосок делал почти невесомыми: так, ему казалось, он чувствует больше — между его пальцами и скулами щеками пространство становилось наэлектризованным, и с каждым ударом сердца под подушечками взрывалась новая искра. Хосок вернулся к волосам и убрал с глаз Кихёна мешающую чёрную прядь. Чужая рука покоилась у него на плече так, что большим пальцем Кихён мог круговыми движениями обводить его ключицы. Они просто замерли на мгновение вот так, словно гадая, что же может случиться дальше — оба боялись чего-то, и оба жаждали большего. Действительность продолжала отрицать их, продолжала разрушаться и исчезать — но всё это оставалось где-то по ту сторону невидимой границы. Чужие взгляды, отдалённые звуки криков и заполнивший воздух гнилой душок — это всё целиком принадлежало миру за их плечами. За их эмоциями и ощущениями, недоступными кому-либо ещё. Кихён решился поломать барьер первым. Он внезапно подался вперёд — хотя их уже и без того разделяло довольно маленькое расстояние — чуть приоткрыл глаза, усмехнулся — и вот уже Хосок чувствовал его дыхание совсем близко. — Мне кажется, можно ещё вот так делать. Через мгновение в спину будто бы вонзились тысячи и тысячи мелких иголок. Хосок сначала даже не понял, что произошло — внешней стороны его уха коснулось что-то мягкое и влажное. Тело Кихёна в этот момент оказалось так близко, что едва ощутимым давлением его тянуло назад — когда он осознал, что Кихён сейчас коснулся его уха губами, те самые губы уже исследовали тонкую кожу за ней. У Хосока не было и шанса привыкнуть к этим щекочущим ощущениям, а главное, к этой глубокой тягучей неге, что растеклась сначала по черепу, а затем каким-то образом переместилась в грудь и низ живота — ещё секунда, и Кихён провёл языком по его мочке: насколько неприемлемо было это действие, настолько же оно сводило с ума. Хосок уличил момент между ударами сердца, чтобы коротко вздохнуть и чтобы бросить взгляд на грязную обстановку бара, на свой стакан, оставшийся стоять в стороне: почему всё это кажется таким искусственным? — он хотел протянуть руку, чтобы увидеть, как стакан и барная стойка обратятся в пыль под его касанием — но вместо этого машинально обнял Кихёна за талию. Тот сцепил руки у него на плечах. — Что насчёт… такого?.. — шёпот, едва различимый, но идущий отовсюду сразу — он захватил Хосока полностью, снова заставив его дёрнуться, когда Кихён коснулся губами его ключиц. Край воротника отъехал куда-то в сторону, оголяя часть плеча, чтобы тот мог поцеловать ещё ниже. — И такого… Хосок не знал, для чего в этой ситуации ему нужны руки, поэтому одну из них запустил Кихёну в волосы — и та сразу же запуталась в тонких нечёсаных прядях. Кихён несколько раз глубоко, лихорадочно вдохнул, всё ещё выгибаясь в пояснице под его второй рукой и будто раздумывая, куда ему податься дальше. Посторонние мёртвые взгляды из рассеянной темноты больше не волновали. — Закрой глаза, — послышалось наконец, и Хосок, не думая, подчинился. Это всё правда было более чем естественно. Вдоль линии его челюсти влажные следы поцелуев составляли дорожки, и кожа в тех местах, где её касался Кихён, продолжала пылать. Руки ощупывали разгорячённую кожу уже где-то под тканью рубашки — где именно, определить не получалось. Хосок без всякого страха исследовал лицо Кихёна и глубину собственных ощущений даже с закрытыми глазами — и падал всё глубже. Падал и совершенно не был уверен, что потом отыщет дорогу назад. — Я не хочу уходить… — шепнул он почти неосознанно, и вдруг почувствовал, что Кихён знает лучше него, что скрыто за этими словами. Но это уже не так сильно пугало его сейчас. Всё ещё ничего не видя, подстрекаемый чем-то в себе — новизной ощущений, оттенки которых сменяли друг друга, и палитре этой не было ни края, ни конца — он отстранил от себя Кихёна и, ориентируясь лишь по памяти и частично на ощупь, сам на этот раз наклонился, чтобы поцеловать его в лоб. Почему именно в это место, он не мог сказать; кажется, кто-то когда-то говорил ему, что поцелуй в лоб — это выражение особой, непередаваемой никак иначе нежности. Или даже не просто нежности — а куда более бережного, но безумно мощного в своей основе чувства, которое уже было для этого мира утерянным — чувства, для обозначения которого даже конкретное слово престало существовать. Момент не то что бы очень чётко отпечатался в памяти: Хосок запомнил только то, что упал — почти на самую глубину, в смазанный бархатный омут, где хотелось находиться, где больше всего он ощущал себя живым за всю свою жизнь — и остался бы там, возможно, если бы только не голос: — Ты в курсе, у тебя дико несёт изо рта? — этот голос заставил его вздрогнуть, первые по совсем не правильной причине, и неприглядная реальность наконец внесла свои коррективы в этот совершенный полусон. — Иначе бы я уже поцеловал тебя в губы. Хосок, как ошпаренный, отшатнулся, закрыв половину лица рукой. Стыд и волнение от слов про губы смешались в нём. Не зная, чего ожидать после этого, он посмотрел на Кихёна: тот отстранился не более чем на расстояние вздоха и продолжал улыбаться ему. Да… абсолютно естественно. — Ну и как оно? — почти никаких слов, один только лёгкий шорох, сорвавшийся с губ Кихёна. — Не помнишь уже, где находится твой курок? — Кнопка. — Аа? — Мы говорили про кнопку, — Хосок бы улыбнулся, если бы очередное, на этот раз такое же неприятное осознание, не бросило тень на его лицо. — Не суть. Свернувшийся в спираль желудок всё сильнее давал о себе знать: Хосок уже не был уверен, всему виной алкоголь или эмоциональный хаос — в любом случае, терпеть дальше это было просто невыносимо. И всё-таки, он чувствовал смятение от мысли, что именно этим всё должно кончится — ему казалось, где-то здесь пролегала граница между тем, что можно назвать «жизнь» и тем, что не ценнее предсмертного бреда. Он отчаянно искал способ сделать видение реальностью, отдать Кихёну своё последнее тепло, взять от него последний свет — закрепиться на той стороне мира, где всё пока ещё оставалось настоящим. Пару секунд он думал, к чему можно прикоснуться — а затем рука сама подалась вперёд и очертила, прямо по самому краю, искажавший улыбку Кихёна безобразный порез у него на скуле. Хосоку потребовалась ещё секунда, чтобы осознать, что такое касание наверняка вызовет болезненные ощущения, он готов был отдёрнуть пальцы — но Кихён даже не сморщился. — Я сам его себе сделал, — наоборот, тот внезапно взял его руку за запястье и прислонил вплотную к ране. Он повторил свои слова ещё раз, шёпотом, а потом добавил: — Не нужно меня жалеть. — Но для чего?.. — ошарашенный Хосок провёл пальцем прямо по огрубевшей коже. — Да меня как-то взбесило видеть в зеркале, что я постоянно улыбаюсь. Он был готов поспорить, что они оба почти рассмеялись. Хосок убрал руку, снова смахнув с лица Кихёна непослушную прядь. Ему казалось, что можно увидеть на неровной коже следы, оставленные его губами и пальцами. — Запястье ты тоже свернул себе сам? — он кивнул в сторону его травмированной руки. — Нет… это уже на чужой совести, — тот хихикнул, поправляя повязку. — В любом случае, как видишь, я ничем не отличаюсь от всех остальных людей. Хосок вздохнул. Теперь ему хотелось знать кое-что ещё. Он должен был знать, если собирался решить, что со всем этим делать. Если хотел выжить в мире, который, судя по всем признакам, сам не очень-то планировал выживать. — Что тебе самому ближе? — спросил он. — То, как думал твой дед или твой отец? — Ну, — Кихёну не потребовалось ни секунды, чтобы задуматься, чтобы вспомнить. Эти две истории в самом деле сидели глубоко в нём и были важной частью его жизни, даже самой его личности. — Думаю, что я нечто среднее между ними... Мне не интересно жить вечно, но интересно посмотреть, что случится после конца. — После конца света? — Ага. Только поэтому, собственно, я и здесь, — он бросил несколько бесцельных взглядов по сторонам, пока не вновь не остановился на Хосоке, и глаза его не оживились. Взгляд засверкал: так, оказавшись чёрт возьми где, ты смотришь на нечто близкое, даже родное. — Неужели тебе не хочется узнать тоже? Вопрос показался тяжёлым на первый взгляд, но дать ответ на него вышло невероятно просто. Хосок даже не попытался задуматься, нужные слова сами попали ему на язык: — Что бы там ни было после Апокалипсиса, не хотелось бы в одиночестве лицезреть этот догорающий мир. Кихён улыбнулся, и в этой улыбке Хосок почти что увидел непроизнесённые им слова: «Опять усложняешь». Она была не похожа на его предыдущие улыбки за этот вечер, но при этом, вместе со всеми предыдущими, разительно отличалась от любой улыбки, которую Хосок видел за несколько последних лет. До того, как кто-то дотянулся до самой огромной кнопки. И до того, как он бросил попытки продлевать себе жизнь. Затем каким-то образом Хосок осознал, что эта улыбка будет для него последней в этот абсурдный, но вопреки всем предчувствиям, не бессмысленный вечер. Так что впервые за всю беседу он улыбнулся в ответ. И, на мгновение прикрыв глаза, одёрнул собственную руку от тёмного занавеса. А после, оставив всё позади, не зная уже, в каком находится мире, он выскочил в коридор, и там его тут же согнуло пополам. Кое-как по стенке он добрался до туалета, в котором было пусто и тихо. Хосока выворачивало не меньше десяти минут, и всё это время он был начисто лишён способности чувствовать и думать. Его тошнило не только алкоголем и скудной пищей последних дней — по большей части, ему казалось, его тошнило пустотой — не настоящей, а той ложной и осязаемой, которую он придумал себе сам и которой набил себя изнутри, как ватой, чтобы в душу ничего больше не попадало. Его тошнило собственной трусостью и оправданиями, которые он придумал, чтобы остановиться. Ведь в настоящую пустоту может проникнуть что угодно. Настоящую пустоту хочется заполнить, а чтобы заполнить её, нужно встать и идти дальше. Бежать дальше — искать в этом мире нечто более значимое, чем курок или кнопку. Стоя на коленях, сгибаясь над унитазом, Хосок ощущал, как сквозь куртку ему в рёбра упирается металлическая рукоять тяжёлого предмета. Он должен был освободить не только своё нутро, не только душу, но и карманы. В первую очередь — карманы. Когда всё закончилось, он умылся ледяной водой, а затем немного постоял, глядя в пыльное зеркало. Пригладил взъерошенные волосы, помассировал воспалённые веки. Затем скользнул левой рукой вниз и вытащил из куртки револьвер. Посмотрел на него равнодушнее, чем думал, что посмотрит. Всё так же не допуская в голову не единой мысли, он убрал защёлку барабана, вытряхнул на ладонь единственный патрон — и швырнул разряженное оружие в мусорную корзину. Хосок долго смотрел на металлический патрон в своей руке, тоже ни о чём, в общем-то, не думая. В конце концов он всё-таки запихнул его в передний карман джинсов. Пусть будет. Когда Хосок вернулся в зал, Кихёна там уже не было. Его рюмка стояла на стойке, полная ровно наполовину. Хосок не стал допивать, а оставил всё как есть. Рядом с надписью «IS IT REALLY LIVING», которая теперь казалась ему выцарапанной кем-то другим, может быть, в те времена, когда ещё был жив дедушка Кихёна, он наткнулся на бумажную записку.«ЛИ ХОСОК, ТЫ БУДЕШЬ ЖИТЬ ВЕЧНО»
Прочитав на ней своё настоящее имя, он сделал вид, что не удивился. И молча сунул клочок в карман. Когда он выходил из бара, бандиты, рассевшиеся на расстоянии друг от друга, будто соблюдавшие социальную дистанцию — потупились, но проводили его вслед взглядами молчаливого уважения. Хосок вежливо кивнул им в ответ. Оказавшись на улице, в свете затянутого пыльными облаками солнца и под тенью нависшей над другой стороной города бледно-алой луны, Хосок рассмотрел послание Кихёна повнимательнее. И тут заметил приписку, сделанную мелким почерком в углу: там были цифры. А под цифрами — ещё какие-то слова. Написанные уже не так размашисто и коряво, а вполне аккуратным почерком:«Лучше почисть зубы и найди меня, когда начнётся Апокалипсис»
Присмотревшись ещё внимательнее, Хосок понял, что цифры были адресом: там значился номер улицы и дома. Что ж, кое в чём он всё-таки ошибся — несмотря на его внешность беспризорника, у Кихёна был свой дом. Может быть, этот самый адрес даже был написан у него на бирке во внутреннем кармане… Небо повсюду горело вспышками. Хосок был готов поклясться, что слышит вдалеке выстрелы. Ему совсем не нравилось стоять на открытом месте: он впервые боялся, что кто-то выскочит из кустов и с помощью всего одной пули обретёт абсолютный контроль над его смертью и жизнью. Бандитов да мародёров кругом было полно, и не все из них трепетали при виде утраченных ценностей. Не все. … честно говоря, Хосок не видел особого смысла в этих чёртовых бирках. Насколько он знал, найденные на улицах тела — их становилось всё больше и больше с каждой неделей — везли в закрытых фургонах за город и там без разбора сжигали вместе с одеждой. Он постоянно видел, как горят огромные костры за небоскрёбами, и закрывал ладонью рот, потому что ветер нёс над крышами вполне характерные запахи — он не удивился бы узнав, что дышит, как и все вокруг, прахом мёртвых. Чёрт. И как этот странный парень мог всё время улыбаться, спокойно игнорируя расходящуюся по швам реальность, природу окутавшей город зловещей пыли и факт того, что до этого дня он только каким-то чудом не стал этой пылью сам?.. Должно быть, он чокнутый. Хосок ещё раз взглянул на записку с адресом. Что-то ему подсказывало, что начинать поиски следовало уже сейчас. Ведь солнце из-за пыльных облаков с каждым днём светило для умирающего мира всё тусклее. А луна становилась всё краснее. Он найдёт Кихёна снова и скажет, что Апокалипсис уже начался. Только сначала возьмёт деньги из дома, зайдёт в магазин и купит им пару бутылок виски.