Оборотная сторона

      Укрывает ночь Финиста Ясного сокола одеялом звёздным, прячет его цветные пёрышки от глаз любопытных. Тенью соколиной летит он теперь над Белогорьем, сны волшебные видящем. Любо Финисту глазами зоркими на мир сверху глядеть, да возвращаться пора — вдалеке уж рассвет зачинается, розой алою расцветает. А как солнце встанет, так и негде будет Финисту от глаз тех любопытных спрятаться, птицей-соколом остаться придётся.       Крикнув на прощание братьям-соколам гордым, ударяется Финист о землю, холодом ночным объятую, обращается человеком. Да только мочи нет в ногах от боли, тело богатырское разящей, удержаться. Она давит, душит, наизнанку всего выворачивает, а Финист лежит на земле долго-долго, в небо далёкое глядит да кулак кусает, чтобы не застонать от нутра горящего да костей хрустящих. Долго лежит он, ждёт, пока боль лютая утихнет. И думается в такие минуты Финисту, что за дар великий и за свободу пьянящую пришлось к душе и проклятие принять: каждый раз ломало себя богатырское тело, в сокола превращаясь, как и тело птичье, вновь до человеческого вырастая.       Приподнимается на локте Финист да видит, что упал он прямо у крыльца резного Ванюшки Муромца. Нехорошо, наверное, беспокоить его… Да и какой честный человек посередь ночи сон богатырский решит нарушить? Нет, совсем не хочется Финисту беспокоить его лишний раз… А на душе страх змеёй шипит, извивается: засмеять ведь Ванюша может, и прав будет — богатырь лихой, а сам едва на ногах держится, дрожит листом на ветру. Только делать нечего, не дойдёт нынче Финист до избы. Говорил тихим голосом ему, молодому да глупому, Илья Муромец, предупреждал, что сгубит когда-нибудь ребяческое обращение в сокола без нужды. Да только мог ли Финист отказаться от ветров, в небесах свистящих? От мира, как на ладони открывающегося? А теперь, видит: прав был Илья — сгубит.       Стучит тихо Финист, а сам к косяку прислоняется — ноги едва держат. Тишь стоит звенящая, да только бьётся в ней гулко сердце птичье, обратно в человеческое обращаясь.       Стучат по полу скрипучему шаги, и оказывается вскоре на пороге Ванюша Муромец, заспанный да смурной. Но как взглянул на Финиста, виновато улыбающегося, так вмиг сон его исчез.       — Ванюшка, — пытается хриплым да по-соколиному клекочущим голосом выговорить Финист, но слова в горле застревают, кашлем режущим душат.       Вцепляется Иван в его руку дрожащую крепче смерти, в избу затаскивает.       — Ванюшка, — вновь зовёт тихо Финист. Сказать столько всего хочется, а он выдавливает из себя жалкое, совсем не молодецкое: — а лучины да зеркала у тебя не найдётся?       — Да какая лучина? Какое зеркало? — злится Иван, да дрожит его голос предательски. — Что вообще с тобой произошло?       Усадив Финиста на ди… де… диван уютный, что мягче любой перины, щёлкает он рычагом таинственным, да оживает его чудо-изба, как по волшебству какому, звуками страшными наполняется, рычит утробно, тарахтит суетливо да важно, горит светом ярким, будто день настал. Редко бывал Финист в гостях у Ванюшки Муромца — не приглашал он Финиста на диковины свои смотреть, а он и не напрашивался. Девица на ярмарке он, что ль, на чудеса заморские глазеть? А потому не по себе ему рядом с камнем белым, пар изрыгающим, сидеть да на свету дивном щуриться. А всё ж интересно, всё ново — Финист о таких чудесах даже в сказках слыхать не слыхивал, а тут всё рядом, поглядеть да потрогать можно. Да только в глазах плывёт, голова гудит, словно стучат в ней, звонят тысячи колоколов, сердце то вверх, то вниз рвётся, буйное, усталое, да дыхание прерывается то и дело, слабое и свистящее. И силится Финист улыбнуться хоть немного, да мочи нет — до того тяжко!       — Финист? — упирает Иван руки в бока да глядит так грозно. — Ты мне хоть что-нибудь скажешь?       — Спасибо, Ванюша, вовек твою помощь не забуду…       — Да иди ты… со своей помощью, — сильнее злится Иван да суёт тут же в руки Финисту зеркало диковинное.       Лицо у Финиста, перьями обрамлённое, больше на птичью морду походит: заострённое, вытянутое да чуть желтоватое, как клюв соколиный. А на висках перья соколиные же пушатся — так и не выпали, видать, после превращения. Ведёт по ним рукой Финист, а у самого на душе гадко-гадко: любят вокруг все Ясного сокола за удаль да красоту, а нынче и Чудо-Юдо, коли сличать с ним, красавица писаная. Ужасом липким душит Финиста мысль, что так и остаться он может. Кому ж тогда нужен будет? Дёргает, не жалея, Финист перо. Одно, другое… До того больно, что на глаза невольные слёзы наворачиваются, а пёрышкам светлым да переливчатым и конца нет. Замахивается Финист зеркалом, разбить хочет, чтобы глаза свои уродливые птичьи не видеть боле, да Иван руку перехватывает, смотрит виновато.       — Зеркало разбить — к несчастью. У нас так говорят.       — И правильно говорят, — шепчет одними губами Финист, бессильно руку опуская. — К несчастью…       — Это всё из-за того, что ты в сокола превращаешься, да? — с пониманием кивает Иван, в лицо Финистово всматриваясь с нежностью да болью.       Нет мочи взгляд Ванюшки Муромца выносить, до того он пристально разглядывает, словно каждую чёрточку соколиную заметить может. И в очи его цвета мёда сил нет взглянуть у Финиста, страшно, стыдно. Да и нечего его уродством таким пугать. Не человек, не птица… Пугало какое-то, а не богатырь славный.       — Ты-то откуда знаешь?       — Да я это… догадался… — врёт Ванюша да не краснеет.       В иной день расспросил бы его Финист, вызнал бы, откуда известны ему тайны, от всех бережно хранимые. А вроде и не дурак-то Иван… Видно же всё… Шила-то, сказывают, в мешке не утаишь.       — Эй… Финист, да ты чего?       Иван бережно лица руками своими тёплыми касается, большими пальцами слёзы горючие стирает ласково. Да жмурится Финист крепко, скрыть их, предателей, хочет. Прячет же его Ванюшка Муромец в своих объятиях крепких, волосы перебирает бережно да по спине, как дитя малое, гладит.       — Финист, Финя, ну ты чего?       — В порядке я, Ванюша, — сипло отзывается Финист, сам слёзы утирая. Негоже богатырю из-за лица своего, как девке, рыдать да стенать. Красив был Финист, статен — так и пройдёт всё, вновь таким же станет, а коли не пройдёт… То сам виноват. Да только боль душевная сильнее боли телесной ранит, мысли чёрные из головы не идут.       А из зеркальца маленького всё глядит не то птица, не то человек с маской восковой с глазами-бусинами вместо лика удальского, а вокруг него — перья, перья, перья, суховатые, блеклые, и хочет Финист их с корнем выдернуть, да Иван накрывает его руки своими, тёплыми да мягкими, качает головой.       — Может, сами выпадут? — спрашивает он робко, с тревогой, а у самого уши краснее цвета макова да калины горькой. А может и правда Ванюшка Муромец — мак да калина, дурман да горечь. — Ты бы это… остался лучше у меня. Отлежишься там… Как раз в себя придёшь. Да и если перья сами не выпадут, уж лучше потом потерпеть, когда силы будут, чем сейчас.       И хочет Финист ответить что-нибудь да унять беспокойство, в сердце Ванюшином острым терновником растущее, да не может — всё его нутро сжимается от нежности и заботы, что в голосе слышны. А уходить вовсе не охота — хорошо здесь Финисту, тепло, да и сердце непослушное наоборот ближе придвинуться просит.       — Верно, — бормочет он слабо, будто в бреду, и хрипы рвутся из груди богатырской, как прежде рвался клёкот соколиный из птичьей. — Велика цена свободы моей, велика цена — с братьями моими в вышине резвиться да ветер дразнить.       Да только ответа расслышать он не может: стоит на миг глаза прикрыть, как сон тут же одолевает самым злым да сильным ворогом, и проваливается Финист в темноту густую да липкую, к себе зовущую. Хочется в ней остаться, укутаться, как в одеяло пуховое, да тянет Финиста что-то в Явь настойчиво, не давая сном тяжёлым да больным забыться. Размыкает веки, будто свинцом налитые, Финист да видит, как Ванюша Муромец с него сапоги стягивает, уложить пытается.       — Разбудил? — виновато пуще прежнего бормочет он, на себе взгляд Финиста почувствовав. — Прости. Я наоборот беспокоить не хотел.       — Спасибо тебе, — тихо шепчет Финист, сам удобнее укладывается. — Ванюш, останься, пожалуйста, прошу тебя.       Иван глядит на него, рот раскрыв так, что язык не ворочается, чтоб богатырём назвать, а Финист от стыда сгорает за слабость свою жалкую. Да боязно ему одному остаться: тени враз обступят, пальцами своими кривыми и когтистыми показывать на него станут. Ни человек и ни птица, ни молодец и ни девица — так, что-то — не разберёшь, не разумеешь, неведомое что-то да неродное, чуждое. А с Ванюшей Муромцем одолевает Финиста-богатыря не страх, а дремота приятная, да и не охота с ней сражаться — не несёт зла. Целый мир там, за оконцем резным и ставнями крепкими, да не достанет он Финиста, не засмеёт. А Иван стул подставляет поближе да за руку берёт трепетно. Гладит её ласково, пальцы-когти украдкой рассматривает.       — Не надо, — просит он робко, когда Финист лапу свою уродливую спрятать хочет, чтоб не смущать Ивана да самому не смущаться, не стыдиться. — Мне правда интересно.       — Отчего ж вдруг? — с безразличием лживым спрашивает Финист.       — Просто интересно, — пожимает Иван плечами попросту, говоря без утайки да искренне. — Я раньше никогда не видел, чтобы ты в сокола превращался, вот и… Ну да, сказал же, интересно было…       И всё больше хочется Финисту разузнать, откуда Ванюшка Муромец про тайну его страшную проведал, да язык-предатель о своём всё.       — И как? По сердцу пришлось али нет?       — Нет, — качает головой Ванюша. — Тебе же больно.       А от слов этих правдивых, искренних, волнением за душу родную оправленных, почему-то всё равно больнее становится, как мечом или стрелой разит.       — Больно, — соглашается Финист нехотя, с мукой и сам отчего-то руку Иванову сжимает. А она большая, горячая… И объятия у него тоже, верно, горячие, душу мятущуюся согревающие. — Ломаются кости человеческие, в птичьи превращаясь, часть сердца отмирает, чтобы под стать соколиному сделаться, да перья сквозь кожу иглами острыми режутся. И обратно, Ванюшка, так же. И до того это больно, что мочи нет муку такую выдержать. А иначе вовсе никак.       Ничего не отвечает Иван, лишь порывисто губами дрожащими губ Финиста касается, лицо бледно-жёлтое ладонями накрывая бережно, будто спугнуть боится. Не успевает Финист и понять этого, сладость его медово-тягучую почувствовать, как отодвигается вдруг Ванюшка Муромец, а из глаз его слёзы ручьём текут.       — Тогда зачем? — шепчет он сбивчиво, по перьям, из виска торчащим, поглаживая. А Финист смотрит, как заворожённый, да на душе его кошки скребут — нет мочи слёз Ивановых вынести. А самому и не верится, что из-за него это Ванюшка кручинится так. Любят все Финиста Ясного сокола за подвиги великие, за удаль богатырскую да красоту, от которой сердце замирает. Да вряд ли кому по сердцу чудовище измученное придётся… А Иван-дурак слёзы льёт горькие, ртом воздух, как дитя малое, захлёбываясь горем или обидой, хватает. Стыдно Финисту, да поверить страшно, что за него у кого-то сердце болеть может. Касается он его щеки ласково, сам нынче стирает пальцем большим слезу горячую да к себе бережно рядом утягивает, как прежде Иван. Страшно, что оттолкнёт, а всё же приобнимает его Финист и вовсе не по-богатырски, не как брат брата. А Ванюшка Муромец, прильнув теснее, лишь рыдает глухо. И обнимает тогда его Финист крепче, по спине дрожащей поглаживает.       — Знал бы ты, Ванюша, как сердце заходится, когда летишь ты, а под тобой луга зелёные да реки глубокие, как каменья драгоценные переливающиеся, когда ветер свистящий пёрышки цветные перебирает, а солнце знойное целует нежнее девицы ласковой каждое. Вот она, свобода-то! А без неё и жизни нет. Потому и пострадать я готов за неё, родимую.       — Хорошо звучит… Знаешь, в моём мире есть люди… Они по горам лазают, тоже вот летают… Не сами, но… Эти люди тоже видят мир другим, необычным, ярким, в общем… Ну как ты. И… Иногда с ними тоже случаются плохие вещи, и они остаются инвалидами или умирают. И всё ради этой красоты… — шепчет Ванюша дрожащим голосом, и становится Финисту не по себе и вместе с тем легче чуть: любит он, когда говорит Иван о мире своём да о делах диковинных, что там творятся.       — А сам ты пробовал? — спрашивает Финист несмело, словно сокровенное вызнать хочет. А может, так оно и есть: долго Финист от всех таился, обличье своё соколиное прятал, а пуще всех — от Ванюши.       — Так, один раз с парашютом прыгнул. Ну… Ничего такого, если подумать, — ведёт Иван плечом да носом шмыгает. — Мне страшно за тебя, Финист. Боюсь потерять тебя, боюсь, что ты совсем себя загонишь, и это… как ты там говорил? Сердце уменьшается? Вот боюсь, что однажды… что однажды оно не выдержит и…       Не может Ванюша договорить, видно, до того ему горько да больно от одной такой мысли, что и слова произнести не может. И только крепче да вместе с тем ласковей обнимает его Финист, губами едва-едва виска касаясь.       — Поберегу я себя, Ванюша. Для тебя поберегу — слово богатырское, — говорит он искренне да с теплом, и отчего-то и тело, и душа силой невозможной наливаются, будто и не было ничего. Видно, чудеса творят нежность да забота Ванюшкины.       Долго смотрит на него Иван, словно в душу заглянуть пытается, а потом, кивнув слабо, вновь коротко губ Финиста касается.       — Прости, давно хотел это сделать, — бормочет он виновато.       — И я, — признаётся Финист да сам целует Ванюшу неловко, да с нежностью. Боязно ему, что не так что-то сделает — не приходилось Финисту ещё девиц так целовать, а молодцев… О том и помыслить Ясный сокол не мог, пока не повстречал Ивана. Да всё хотелось ему попробовать, всё желал он губ чужих касаться вольно да без опаски. А теперь вдоволь можно зацеловать Ванюшу Муромца, мёд сладкий, слаще не найти, с его губ испить. И Финист целует, с каждым разом всё дольше, всё нежней, словно сказать хочет, сколько всего в душе накопилось. И отвечает Иван на поцелуи жадные да горячие, то в волосах Финиста путаясь, то по бокам его оглаживая мягко и трепетно.       Когда же они наконец отрываются друг от друга с неохотой, объятий не размыкая — никто не хочет любимого отпускать, за окном уж рождается день новый, утренней зарёй земля умывается. А вместе с солнцем золотым поднимаются в душах их и чувства новые. Да добрые, крепкие.