Говяжий бульон

Вдох. В груди булькает, как во фляжке. Выдох. Больно, и эта боль будит, не разрешает уснуть. Не надо дышать — тогда будет лучше, и в то же время ничего так не хочется, как вдохнуть. Больше, полную грудь, вобрать весь воздух, какой только возможно. Затхлый, пропитанный потом и вонью ружейной смазки — неважно. Воздуха! Больно! И невозможно уснуть. От боли и ещё от воплей. Над ухом истошно кричат, и она легко узнает голос Конни. Конни вопит, аж надрывается. — Саша! Саша!!! — Саша!!! — А это Жан. И тоже на пределе голоса. — Не орите… — просит Саша, когда терпеть это уже невозможно. Боль, сконцентрированная в груди, в секунду разливается по животу, поднимается к горлу, и кажется, что даже язык болит, и Саша ещё много чего хочет сказать, но уже не может управиться со всем этим. Ей хочется спросить, когда их будут кормить. Она надеется, что кормить будут мясом. Они заслужили. Ведь заслужили же хороший стол, да? С тушеной картошкой, с жареной сочной бараниной, с теплой булкой. Ну это она, конечно, раскатала губу, кто будет нарочно печь хлеб для обеда, но ей почему-то чудится именно это: запах горячего хлеба, только-только вынутого из печки. Она видит поджаристый краешек и облизывается, и тянется исподтишка откусить. Вот уже близко-близко. — Саша! — вопит Конни. — Продержись до острова! Её поднимают, и боль затапливает её всю целиком: от корней волос до пальцев на ногах, до самых их кончиков. В груди воздух клокочет вперемешку с кровью, словно Саша полощет горло горьким отваром, который лучше всего помогает от больного горла, но надо перетерпеть горечь. Но это хуже, это намного хуже, и больше всего Саша хочет уснуть, чтобы ничего не чувствовать и не слышать. Чересчур больно. Чьи-то руки, ловкие, но дрожащие, обматывают её бинтом прямо поверх амуниции, прижимая к ране повязку, а сверху ложится ещё чья-то рука, Саша понимает это по рыданию у себя над ухом, и это уже голос не Жана и не Конни. А чей? Она разжимает губы и хочет спросить: «Микаса?», но губы болят. Да чушь. С чего это Микасе вдруг над ней плакать. Но она слышит: — Саша! Саша, мы уже близко, держись! И правда Микаса. А чего плачет? Наверное, из-за Эрена. Очень он их подставил, надо сказать. Кажется, она засыпает. Вот-вот. Почти. Ей слышится запах жареного на костре мяса. Большой кусок свинины. С куска капает жир. Горячо! Саша не против обжечься. Дайте! Дайте сюда весь кусок, она сжует его мигом. Губы почти касаются шипящего мяса, но тут руки, давящие на грудь, меняются, и Саша против воли выныривает из окутанного мясным жаром тумана. Нет, она не сможет уснуть от боли и ещё от обиды. В половину секунды она всё смогла разглядеть. Обычная винтовка, многозарядная, Саша видела такую у марлийских солдат. И что обидно-то: у неё ведь самой винтовка! Самая лучшая! Уж куда лучше той, а не успела даже сдернуть с плеча. Так вот, не хочется засыпать из-за пули. Есть в этом что-то неправильное. Титаны не съели, а пуля значит, сожрет?.. Ей чудится пустая деревня и древко стрелы в руке. Больше ничего не было. Саша, стрела, титан и ещё девчонка у её юбки. Может, тогда и должно было всё случиться? Тогда, а не теперь, от марлийской пули на борту дирижабля. Саша вдруг с полной ясностью понимает где она и кто она. Она — Саша Браус, снайпер Легиона разведки. Она прибыла на материк, в город-гетто Либерио, и там стреляла в людей, потому что так было запланировано, потому что так приказала командор Ханджи, и Саша всё исполнила в точности. И теперь, на борту дирижабля, за штурвалом которого удивительный на вид парень Оньякопон, она возвращается на родину, на остров Парадиз, где в отстроенной заново деревне живет её папка, который научил её стрелять из лука и из ружья, и ничего ей так сильно не хочется, как домой. К папке! И никаких у неё нет шансов туда успеть. Когда дирижабль пересекает прибрежную линию Парадиза и начинает снижение, Саша, наконец, засыпает. За изножьем кровати окно, а за окном липа, и Саша давно заметила, что то и дело ловит себя на мысли о липовом чае. Липовом чае с мелиссой. Но липа ещё совсем зеленая, да и пока соберешь, пока высушишь — осень настанет, ну и не факт, что ей разрешат сейчас пить липовый чай. Как посмотришь — ничего нельзя! Лежать можно и в окно пялиться. Саше за пару дней уже надоело, хотя она и спит, как кошка, почти постоянно. —Ну-ка, — Николо уже наготове с ложкой в руке, в другой у него глубокая миска. Саша послушно приоткрыла губы и в них, по капле, потек бульон. Ещё теплый! Вообще-то док Гнедич, хирург, который её шил, запретил Саше болтать почем зря, но тут уж она сдержаться не в силах. — Говяжий. — Голос как чужой: сиплый, тихий. Первый раз попытавшись заговорить, Саша испугалась, что таким и останется, но потом, пораскинув мозгами, решила, что вряд ли. Когда Конни давно, ещё в кадетке, треснулся в полете спиной о ветку, тоже хрипел, как прокуренный дед, а потом прошло. Но Николо вместо того, чтоб ругаться, просиял. — Говяжий! Саше показалось, что он сейчас заплачет из-за того, что она угадала. Начала бы: «ну ты чего?..», но тут уж он оборвал: «молчи, тебе нельзя, потом всё скажешь». Когда — потом? Саша с утра спросила, как давно она здесь, оказалось — четыре дня. За эти четыре дня сюда, в палату, явились, кажется, все, правда, Саша потом не могла разобрать кто был, а кто приснился. Так она ещё вчера вечером твердо верила, что к ней приходила Имир, а сегодня утром дошло, что не могло такого быть. Вот Микаса, вроде, не приходила, а Армин был. По стволу липы скользнула тень, и по одной этой тени Саша угадала, что идут именно к ней и кто именно, так что когда приоткрылась дверь, готова была подпрыгнуть на койке и заорать: «ага, явились!», и обязательно бы подпрыгнула, если б не знала, что за этим будет: сначала боль, а потом выговор от дока. Он ей так и сказал: «я тебя с того света вытащил, и ты теперь делай что хочешь, но себя береги», и сказал таким тоном, словно если что — опять с того света достанет и тогда мало ей не покажется. В двери, бочком, как неродные, протиснулись Конни и Жан. Вообще-то они оба толкались тут чуть не целыми днями, а сегодня вот чего-то не видно было с утра, один Николо пришел, как обычно, с термосом и посудой, с которыми приходил каждый раз, потому что ничего, кроме бульона и размоченного в нем хлеба Саше пока было нельзя. Николо лучше всех. Кто бы ещё кормил её с ложки такой вкуснятиной? Если б не он, сидеть бы Саше на пустом курином бульоне, а то и вовсе на овощном. — У нас обед, — сказал Николо. Конни поднял руку и поскреб в затылке. — Ну, это, — сказал он, — приятного аппетита. Жан угукнул. Они взяли стулья, и Жан, поставив свой в ногах койки, уселся на него верхом, а Конни сел возле Николо, упершись коленками в железный бортик. Они о чем-то рассказывали, иногда переругиваясь между собой, но Саше от бульона стало так хорошо и тепло внутри, что даже боль слегка отступила, и она почувствовала, как начинают слипаться глаза. Ну уж нет. Не сейчас. Сегодня она точно узнает. Николо поднялся, сказал, что сходит помыть посуду и вышел из палаты. Вот он, решила Саша, идеальный момент. — Девочка… — просипела она, когда Николо притворил за собою дверь. — Э-э-э, — замахал руками Конни. — Не болтай! — Правда, — подхватил Жан и даже приподнялся на стуле. — Пока нельзя. Но Саша замотала головой. Надо! — Девочка с винтовкой. Она… где? Конни с Жаном переглянулись. Жан опустил глаза, потом кивнул, будто сам с собой соглашаясь, и сказал, глядя не на Сашу, а в сторону, в стенку. — Мы не знаем. Саша только и могла, что в упор на него смотреть. — Серьезно не знаем, — закивал Конни, и заговорил, торопясь: — Смылись они с пацаном. Как ветром сдуло. Саш, вот честное слово… — Но она же живая? — говорить было очень трудно, с каждым словом больней. На это Жан неожиданно засмеялся, хотя и горько: — Да живая! Что с такой будет. Саша почувствовала, что она больше не в силах бороться со сном, веки стали пудовыми и сами собой опустились. Она уснула, и впервые за четверо суток ей не снилась всякая чушь.