Янки Дудл

Где-то в голове Распутина, урожденного Вилкова, до сих пор играет тот самый Янки-Дудль. Любимая песня, которая ознаменовала конец его жизни. Напевает тот ее словно одержимый, порой слезы смахивая и на людей живых посматривая. Грудь ломит. До чего же хочется селедочки с молокой. Рядом с ним расположилась царица престрашного зраку Анна Иоанновна Романова, царица Всероссийская, о Бироне своем вздыхая да о Крыме, что в тот самый раз с руки Миниха ушел из ее лап. Те же самые думы одолевают ее, что и Распутина, только звучат по-другому — буженинка и испанское. — Ох тяжело мне, Гришенька, — вздыхает Анна Иоанновна, и зрак ее престрашный слезьми сочится. — Потерпи, матушка, потерпи… Страшный суд кажного человека коснуться должен, — тараторит по-церковному Распутин, крестным знамением себя по-быстрому очерчивая… Давно уже этот разговор звучит в вечности. Встретились две потерянные души в тот момент, когда ни о чем таком не подозревали. Не узнал Гришка царицы, не признал, ведь мало интересовался историей России, даже Карамзина не читал, да Иоанновна уже и не хотела голос повышать и к порядку призывать. Не было никаких сил, ведь ее срок гораздо дольше находиться там, где они сейчас. Отрицает вера православная чистилище, но оба находятся в нем. Чувствуют. По-другому то существование, что есть сейчас, никак не объяснить. Мелькают мимо разные души, но только эти двое спелись будь здоров. Пытался Гришка провернуть все тоже самое, что с Алиской, да не вышло. Настроя не было… Не дураки оба. Чувствуя, что во внутренностях что-то жалобно воет и шевелится, хоть тела их давно пожрали черви, одна-единственная страсть их сковала — к еде. Гришка мучался. Страдал. Плакал. Даже сочувственно на него глядела Анна Иоанновна, говоря: «Ты погоди. Ты только оказался здесь. Мне-то, сиротинушке, уже который век ничего в рот не попадало». Горевали оба, обсуждая любимые кушания, которые, добившись высот для обычного человека неведомых, поглощали почти каждый день. Об испанском чуть ли не лекцию читала Иоанновна, первое время зло прерывая нытье Гришки о мадере. Селедочка чуть ли не мерещилась тому где-то на тарелочке с голубой каемочкой. А буженинка. Ох, буженика… Подружились двое подлецов, забывая свои семьи, свои свершения, привычки. Только одна боль на двоих их сковала мертвым узлом — желание хоть раз увидеть буженинку, испанское, мадеру и селедочку. С молокой обязательно. Который век уже длится эта пытка? Да они и не считают, пытаясь говорить на темы отвлеченные, правда, ни в чем не сходясь, так как из разных веков. И соображения у обоих разные. — Гришенька, — согнувшись в три погибели, зовет Иоанновна. — Спой что ли. Песню свою странную. Вздрагивает Распутин, а после по новой, отталкивая от себя воспоминания о проруби мерзлой, затягивает Янки Дудль.