Пеплом

      Клубится дым от сигарет и тихий девчачий голос шепчит навязчиво: «Попробуй, они лёгкие и тонкие. Горло не обожжешь.»       Наивная. Она ведь не знает, что у Эдриан там под рёбрами выженно все до пепла. Прах оседает в лёгких, оставляет горький привкус металла во рту. Он смотрит на ночные фонари и не видит ничего кроме бескрайнего космоса и дорожек из звёздной пыли. Неужели, так и сходят с ума? Теряют рассудок в бездне прошедших дней, когда яркие зелёные вспышки окрашивают кровавое небо, когда чёрные тени, словно крысы, выползают из самых дальних затворок мозга и руки свои омерзительные тянут, палочку направляют на своих таких же помечанных как скот для скотобойни. Давно не люди. Рабы инстинкта самосохранения, навязчивым идей и голубой крови. Только кровь не небесная и не святая. Она грязно-грязно алого цвета раскрывается бутонами на тонких полосках бумажной кожи. Эдриан знает. Он проверял, оставаясь на едине с демонами во тьме чертога своего разума.       А кожа бумага. На ней фиолетовые лепестки по шеи от удушья въедается до костей. И на сухих потресканных губах яд пустых слов.       Бессмылица сумасшедших.       Ночной воздух непривычно мягко касается бумаги, ресницы заставляет трепетать и лёгкие заполняет дождливыми облаками. Так непривычно дышать каплями с неба, а не выженной травой и смрадом чужих тел. Так непривычно смотреть на улыбок хоровод и слышать звон чужого смеха, что по ушам маленькими молоточками бьёт. Он до сих пор не может осознать, что все закончилось. Эдриан все ещё там на развалинах Хогвартса, на обломках разбитой башни с которой звезды на чужих ресницах считал, дорогу из млечного пути на нежной кожи выцеловывая. Он все ещё там в огне выручай комнаты, что глаза слепит выжигает клеймо с руки, оставляя ожоги где-то под трепещущим сердцем. Нет его здесь. Память усужливо подбрасывает картинки костей покрыты мхом, что шуршат под ногами осенними листьями и трескаются в крике ворон.       Девушка рядом по шрамам на коже-бумаге, по чёрной кляксе на предплечье ведёт иголкой. Она череп со змеей под горой синеглазок хоронит небесной краской. Нелепые цветы — маяк в бескрайней тьме и осознание, что реальность тут, Эдриан, хватит, остановись.       Ты давно потерян внутри.       У Пьюси дыхание перехватывает. Он только легонько моргнул и уже потерялся на старой площадке, где сам же жадно трогает-трогает-трогает и упивается тихими стонами. Там глаза синие-синие и улыбка яркая-яркая, что солнцем ослепляет под тонким слоем кожи оставляя ожоги. Голос тихий не жжёт. Он убивает каждой тёплой фразой и напоминанием, что в этой тьме он не один. Что вот он, тот, кто руки как спасительную верёвку протянет. Только Эдриану петлю бы, да мыло, а его искренностью душат. Заставляют поверить и не отшатываться больше от учающего сердцебиение, что вместо часов давно ему служат и лишь секунды бескрайней тоски отсчитывают.       Но он только имя тянет «Невилл». Оно хрипло с тонких губ слетает с придыханием, заставляя захлебывается, забыться, дать себе передушку, а потом снова по кругу от бесов в голове до спасительного маяка возле которого почему-то не получается резать улыбкой и яд слов лить на вечно розоватые уши от ласковых слов.       Иголка все чертит и чертит, будто линию жизни из стебельков вырисовывается, а Эдриан кроме кольца Сатурна и не видит ничего. Там в тени колец пожирает детей чудовище из-под кровати, утробно рычит и манит.       А через час ему руки на плечи положат и губами выжгут «люблю», чтобы по самым артериям, по венам к часика жизни, трепещещуму сердцу, что держится лишь на слабом дыхание и тонких нитках того, что люди бессмысленно называют душой.