тепло

на улице начало сентября. на улице пахнет осенью: пряно, терпко, остро и нестерпимо болезненно. на улице пасмурно и весьма ветрено — ветер путается в проводах, касается фасадов, отталкивается своими прозрачными ступнями от крыш, проносится по улице и забирается прямиком за ворот моего пальто. длинный вязаный шарф, увы, бессилен. лондонские переулки узкие и создают ощущение полной дезориентации, однако я, влекомый знакомым мне теплом — таким отличным от жестокости ранней, но промозглой осени, — пробираюсь через городскую суету, через уныние серого неба, через монотонность светофоров и безликость толпы. у каждого прохожего точно есть лицо, есть своя история — знаю это, потому что я такой же прохожий, ощущающий единство с этим миром в это чистое утро, поселившееся между жмущихся друг другу домов угрюмого лондона. на улице холодно. мои пальцы онемели, а кончик носа заледенел. мои глаза слезятся. он всегда говорил, что слезы в моих глазах — это разжиженное солнце. я обвинял его в пошлости, он смеялся. на улице холодно. облачко пара поднимается вверх, бьется о тяжелые сентябрьские облака и растворяется, становясь частью вселенной. во вселенной сегодня дождливо и слякотно. в нашей квартире к югу от центра всегда тепло, пусть балконная дверь нараспашку, а сквозняк бродит из комнаты в комнату, пробирая до костей. мы редко платим за отопление, потому что в нашей квартире всегда тепло, даже если сырыми ночами приходится кутаться в три одеяла и спать в тугих объятиях. я снимаю пальто, пока на автомате вожусь с ключами в старом замкé. я делаю шаг за порог нашей квартиры. я чувствую себя обнаженным, как бы ни прятался под слоями одежды, и трепещущим — по загривку бегут теплые мурашки, бледность скул сменяется бархатным румянцем. отражение в зеркале прихожей — неловкость, угловатость, слезящиеся глаза, разжиженное солнце, сама жизнь в их лихорадочном блеске. в нашей квартире всегда солнечно, даже если над целой вселенной нависли свинцовые тучи, потому что он любит теплые оттенки и сам живет в этой квартире. на кухне не погашен светильник, тюль танцует с порывами ветра. я не выключаю свет — персиковый, он мешается со стальным отливом грозного неба, — и бросаю на стол свой длинный шарф. в нашей спальне всегда свежо, шторы никогда не закрыты. в нашей спальне всегда накурено и пахнет озоном. здесь так трудно найти его, на постели, свернувшегося клубком, в трех одеялах, в лондонском смоге и неясном сонном тумане, в пелене откровенной невинности. я присаживаюсь на самый край, вдыхая терпкий, просто отвратительный, запах сигарет — он просыпался, чтобы, роняя сигарету из-за неуклюжести, покурить, — раздражающий запах мяты, травяного чая и сырости. я смотрю на него — на клубок из трех одеял, — и разметавшиеся по подушке черные жесткие пряди. помню, как оттягивал их пальцами, наматывал на кулак, увлекая к себе ближе, добиваясь точеного, идеального прогиба в спине. — ты опоздал, — хлипкий шелестящий шепот, под стать этому утру. такой же живой и прозрачный, неясный, туманный, теряющейся в хрипах. родной. — который час? — я знаю, что не опоздал. я не опаздываю, а он ждет. иногда делает вид, что может быть автономен, но всегда просыпается за минуту до моего появления или на автомате варит кофе для двоих. я не люблю кофе, он говорит, что это выражение привязанности крайней степени. ни он, ни я не нуждаемся в словесности, ведь я всегда возвращаюсь вовремя, а он всегда ставит на стол две кружки. — не знаю, — он улыбается и хмуриться, смаргивая излишнюю пелену сонливости. он провоцирует меня. в нашей квартире всегда тепло, потому что пламя противостояния, жаркой борьбы никогда не гаснет. мы боремся друг с другом, чтобы потом бороться вместе. клубок из трех одеял движется, чтобы, будто делая одолжение, перевернуться, устремляя свой рассеянный взгляд на меня. в его глазах разжиженное небо, соленое море и кислота, но я вряд ли когда-либо скажу ему об этом. — Стеф, — последний звук шуршит, обласканный кончиком языка. он играет со мной. — Брайан, — я склоняю голову, я проигрываю ему, смотрящему на меня исподлобья, — мистер Молко. черные пакли небрежно свисают ему на лицо, превращаясь в паутину. я завязываю ему на ночь хвост, чтобы распустить его по его же просьбе. он любит, когда тянут, когда хватают, когда марионетка вдруг начинает управлять кукловодом. мои пальцы все еще озябшие, но такие чувствительные к ворсистой ткани пледа и его обжигающе горячей коже. в нашей квартире всегда тепло, потому что он, согретый сном, не выходит из нее целыми сутками. я беру его руку, касающуюся моей, ледяной, будто на пробу. я сплетаю наши пальцы уверенно, но не настойчиво. он закрепляет нашу близость, соединяя наши ладони. — ты опять курил, — я чувствую горькие запах и привкус, когда целую его тонкое запястье. каждый раз словно первый, каждый раз я забываю себя, стоит моим губам ощутить биение жизни под молочной кожей. — мистер Молко зависим, — он улыбается мне теперь осознанно, его пальцы, их плотные подушечки, на моей щеке. я знаю, что он говорит не о губительной табачной аддикции. я целую мягкую ладонь и вдыхаю запах, целую фалангу за фалангой и самые кончики. я согреваюсь, впитывая свет, которым пышет нежная кожа. он сам как одно сплошное воплощение абсолютной нежности, он сама ласка и олицетворение трепетности. — Стефан, — на французский манер, через нос, через утреннюю негу. он отбирает себя у меня, надеясь, что я потянусь за ним. я тянусь, я склоняюсь, чтобы смотреть в его глаза, где небо смешивается с морем. мои собственные глаза слезятся чистым восхищением. не успеваю выразить его лишь потому что он, очевидно истративший запас своего терпения, целует меня, приветствуя еще одним холодным осенним утром. его поцелуи — олицетворение педантичности сначала и гимн самой любви к завершению. глубоко, чувственно и горячо, вдумчиво и правильно. так целует только он и никто другой. никому другому не позволено целовать меня так. никого другого во вселенной не существует. под свинцовыми тучами, под потолком, около солнца, только он. он улыбается в поцелуй, мой нос упирается в его щеку, которую украшает обворожительная, едва заметная ямочка. момент неловкости, будто нашей спальне не сотни тысяч лет, будто мы в ней не в три раза больше. его нос сталкивается с моим, когда он усилием воли тянется ко мне навстречу, рассеяно пытаясь найти что-то, за что можно зацепиться — до того щемяще трепетно. его пальцы сминают край моего свитера, а сам он, соскучившийся ребенок, льнет ко мне, путаясь в одеялах, скидывая с кровати плед. моя ладонь путается в его — сырых из-за влажности, спутанных, жесткий, — волосах, пока его голова покоится на моем плече. стук его сердца — в унисон часам. я так люблю это сердце, бьющееся, живое, бесстрашное, доброе, большое сердце. под частоколом ребер спрятан целый мир, и я с упоением и радостью посвящаю свою жизнь именно ему. — Стефан? — на выдохе, с полуулыбкой и шелестением ресниц о ткань моей одежды. — Брайан? и все по новой — второй порочный круг, второй круг моего персонального ада, куда попадают за похоть по библии. де-факто, туда попадают за любовь, и, откровенно говоря, я искренне рад, что вхож во врата преисподней. — я написал кое-что сегодня утром, — его нос скользит по моей шее задумчиво, и сам Брайан задумчив, будто мысленно перебирает пальцами исписанную бумагу. — покажешь? — кожей я чувствую усмешку. я чувствую эту усмешку нервами, костями и самым нутром. я знаю эту усмешку на вкус, запах и цвет, на звучание. я люблю эту усмешку. — нет, — так просто отказывает мне, — потом, — взвесив все, бросает слова на ветер, гуляющей в нашей спальне. делает еще одно одолжение, касаясь губами бьющейся в лихорадке сонной артерии. он знает, что мой пульс рядом с ним всегда неровный, будто сердца норовит упасть к его ногам. я не смею дышать, не смею думать, ведь мои мысли, их хаотичность, может спугнуть его. — Стеф? — не отвечаю ему, даю ему возможность распробовать это имя, даю возможность распробовать себя. его глаза неожиданно напротив моих, и это ощущается ударной волной, окутывающей меня теплым морским бризом. его глаза лучатся затерявшимся в морщинках намерением — я не спешу разгадывать его, я спешу насладиться неизвестностью. он выжидает, выбирает момент, а предвкушение сладким послевкусием оседает на кончике моего языка. не смыкаю век, зато он смыкает, чтобы податься вперед второй раз за это утро, чтобы опьяняюще быстро и бесцеремонно поцеловать. он кусает меня, выбивая из моей груди выдох праведного возмущения. я забираюсь все еще холодной ладонью под его футболку, касаясь раскаленной, словно магма, кожи бедра. я знаю, он ненавидит меня сейчас и любит еще сильнее, потому что всегда играет на контрасте, потому что друг для друга мы всегда контраст. его тело под моими руками — пластилин. его тело под моими руками — сплошная грация в неловких попытках обнять меня за плечи. его тело — элегантность, одетая в растянутую мятую футболку, пахнущую горько и порошком. его тело — это трепет, и дрожь, и нетерпеливое упрямое желание быть ближе. его тело — это просьба обладать им, вульгарное приглашение быть с ним всегда и везде, иметь его, желать его до подгибающихся коленей и напряжения во всем теле. — ты хочешь..? — его сбитое дыхание, румянец, я влюблен. — хочу, — мой ком в горле, резонирующий воздух, я влюблен. — я имел в виду кофе.. или чай? ромашковый. ромашковый, и его руки скользят по моей шее, вверх и вниз, большие пальцы упираются в кадык, в ямочку меж ключиц. ромашковый, и он абсолютный бесстыдник, которому позволено делать со мной все, что придумает эта голова. ромашковый, и я криво усмехаюсь, легкие наполняются чистым восторгом. — да, будь так добр, чай. если повезет, его не нужно просить дважды. если повезет, он скажет мне «да» на следующей неделе. он утягивает меня за собой, опрокидывая свое хрупкое в мужественности и угловатости тело на спину. он смотрится так гармонично на этой постели, так талантливо. он выглядит искусно, утонченно, но, главное, он выглядит моим. на этой постели, и на любой другой, он мой. он мой, чтобы я мог коснуться губами его щеки, на которой едва заметно отпечаталась подушка. он мой, чтобы я мог вдыхать его запах и вжимать в простыни весом своего тела. он мой, чтобы его пальцы вплетались в мои волосы. мой, чтобы мурашки по нашей общей коже, чтобы душевные спазмы из-за невыносимого ослепляющего желания любить его каждую секунду своей жизни. форма его нижней челюсти идеальна подходит моим губам, зубам и языку. кожа на вкус — сигареты и мята, моя вселенная на вкус — сигареты и мята. я обоняю ее, я осязаю ее, я пробую ее, клеймя теплую нежную вселенную поцелуями: капилляры под моим натиском лопаются, микровзрывы розовеют. кислород в его легких лопается тоже, углекислый газ — блаженное поскуливание, томные вдохи и.. — Стефан, — он не в состоянии проигнорировать желание ответить мне, желание потребовать меня, но он не любит сдаваться так рано, пусть сам ясно понимает — он сдался давно, когда впервые мои пальцы скользнули по его обнаженным плечам. я не обращаю внимание на его позерство. он может делать что угодно, но суть в том, что он подо мной, мои руки — под его футболкой, на ребрах, мое колено — меж его ног, раздвигает, вынуждает открываться и доверять. суть в том, что он позирует, чтобы впечатлить меня. сам он, я уверен, впечатлен знанием, что я боготворю его всю свою жизнь. мои губы жадно изучают новые горизонты на его шее — алый закат, пурпурный рассвет, синеватая дымка полудня. его руки текут по моим загривку и плечам. кто в ком растворяется, кто в кого врастает — риторические вопросы. я не выдерживаю первым, заставляя себя поднять голову. трепет его ресниц увлекает меня, затем меня увлекают его губы и глубина его рта, до самой глотки — влажно, жарко, неразборчивая, прикусывая, судорожно выдыхая и захлебываясь. он невозможный. клянусь, это невозможно — оторваться от него. — снимай, — звучит отнюдь не моим голосом, звучит голосом не Брайана. говорит мистер Молко, и кто я, черт возьми, такой, чтобы не подчиниться. он с пренебрежением дергает край моего свитера. он всегда добивается желаемого, будь то контракт с лейблом, идеальное звучание или я, обнаженный, нависающий над ним, ожидающий. он всегда добивается желаемого с властным спокойствием. он знает, что властен надо мной. — симпатично, — так цинично, с видом знатока. его взгляд скользит по моей груди. он едва морщит нос, вуалирую оскал крайней степени удовольствия. он ограничивается насмешкой сейчас, чтобы потом рассказать, что красивее меня не существует — в такие моменты он забывает про себя, напоминая, я с замиранием сердца наблюдаю за розовым смущением его щек. его мелодичные в своей мягкости пальцы касаются моих плеч и ключиц. я позволяю изучать себя, изучая его, объятого любопытством. ладонь ложится на область моего сердца — добирается до самой души, — и остается на месте. — почему так быстро, Стефан? волнуешься? — он играет со мной. он гребаный мастер своего дела. — желаю. — чего хочет это трепещущее сердце? — он чрезвычайно талантлив в своем умении манипулировать моим трепещущим сердцем. почти обездвиженный, распластавшийся на постели, он льнет ко мне как бы нехотя, бесстыдно кокетствует. — твоей наготы. — так сразу? — вопрос с позиции абсолютной незаинтересованности оставляет меня в ступоре, подначивает сдать свои позиции. его рука задумчиво бредет ниже, касается напряженных мышц моего живота, тыльная сторона ладони поглаживает пресс. это едва ли сексуальное, скорее — трогательное, заботливое, родное. — только если ты не против. ты же знаешь, все в этом мире для... клянусь богом, я не успеваю договорить. его цепкие руки заставляют меня, теряя равновесие — и самого себя от беспамятной любви, — склониться к нему. его тихое в своем жаре дыхание опаляет мои губы. — для меня, — снимает с языка, приникая своим ртом к моему, — ты для меня. он целует меня, я успеваю лишь глотнуть воздуха. он, ожесточённый, кусается по-собственнически, ведь я целиком и полностью, действительно для него. в пылу борьбы языками он норовит снять с себя одежду, чтобы затем раздеться до самого сознания. киношная картинка — только рядом с ним я могу почувствовать себя героем, без тяжелого прошлого и неопределенного будущего, но с красочным, любимым мною, любимым нами обоими настоящим. он не носит нижнего белья — по крайней мере, не спит в нем. он сам говорит, что это негигиенично, и даже в таких мелочах проявляется изменчивость его удивительной натуры. я начинаю с линии нижней челюсти — он поддаётся: каждый миллиметр его кожи ожидает моего поцелуя, укуса или касания кончиком носа. изгиб шеи — кусать, зализывать, вдыхать. такой не по-девичьи заметный кадык — почувствовать его языком. ключицы — кусать, кусать, кусать, кусать, целовать и снова кусать, пока его руки требовательно шарят по моей спине, меж лопаток, выше и ниже, притягивая к себе, приказывая. его вздохи в унисон моему сердцебиению, я теряюсь в хитросплетениях родинок на его груди. — Стефан, черт бы тебя.., — полустоном, когда мои губы находят алую жемчужину его соска. стесняется. он, твою мать, стесняется этого постыдного удовольствия, стесняется своего волнами накатывающего возбуждения и своего сердца, которое бьется о грудную клетку так воинственно. — черт бы меня подрал, — я улыбаюсь, а он ловит мою улыбку своими губами. я всегда забываю, что он, сконфуженный минутой ранее, вдруг становится властным и беспардонным. он знает, что это очаровывает меня больше, чем положено. — продолжай. косые мышцы его живота подрагивают. он сам весь — сплошная чувственная дрожь предвкушения, от полупрозрачных век и длинных ресниц, от приоткрытых матово-красных губ и шаткого дыхания до тазовых косточек и острых коленок. я взращиваю блеклые мимозы на его ребрах, вдыхаю их аромат, пока его уверенные в своем треморе пальцы в лихорадке перебирают мои волосы, направляя. он — мой проводник по горизонтам его собственного тела. его ноги разведены. мои ладони бесстыдно скользят по его бедрам до самых колен — прохладная кожа наполняется жаром, сонливая теплота уступает место развязной горячности. мои губы минуют его эрекцию, раскрытую еще не до конца. он вздыхает ворчливо, почти обреченно, а я люблю медленный секс с ним. признаться, я люблю и когда он исступительно, проклиная меня, требует, чтобы я немедленно удовлетворил его желание. я мучаю его касаниями губ-бабочек по молочной коже паха, покрытой жесткими волосками. я мучаю его, проверяя на прочность себя. его грязные ругательства шепотом — превращение из принцессы и воплощения чистоты в олицетворение греховной похоти. одухотворенность слетает с его губ задушенными стонами. — сделай это, — я поднимаю на него глаза. он командует. он командует даже тогда, когда полностью сдался мне. я держу аудиторию — держу чертят в его глазах, поддерживая зрительный контакт. мой язык мазками по его эрекции выбивает весь воздух из его легких и звучное «блять» надломленным голосом. — нравится, мистер Молко? — относительно. я так влюблен в него. позируя лишь для меня, он не подозревает, насколько хорош. его искусанные губы ставят под мнимое сомнение степень его удовольствия, но мы оба знаем правду: ему нравится, когда я отсасываю ему. он жаден до моего рта, в его жадности есть нечто животное, нечто, способное довести меня до оргазма лишь одним намеком на свое присутствие. извиваясь подо мной, он бесконтрольно красив своей естественной красотой. хватаясь за мятые простыни руками, он подается бедрами вверх. его глаза закрыты, а тело изломано в пульсирующем экстазе. я позволяю ему иметь меня — в рот, в самое горло, в самое сердце. я удовлетворяю его всеми фибрами своей души. я отдаюсь ему, хотя, чисто технически , он — мой. я — его чисто по велению неба. чисто по велению неба, мы принадлежим друг другу. мое имя — молитва на его губах. его тело — моя икона. я выпускаю его из себя, чтобы поцеловать свое распятие — его губы. он любит свой вкус, я знаю. я целую его ртом, которым только что отсасывал ему по самые гланды, которым ласкал его нежную греховную кожу — ему нравится это, я знаю. его руки нетерпеливо и слепо хватаюткомкают грубую ткань моих джинс. он прогибается дугой, льнет ко мне, протираясь, требуя, умоляя. я клянусь, я теряюсь. оплотом моей реальности становятся его жесткие волосы в моем кулаке, когда он переворачивает меня на лопатки — капитуляция, повиновение, смирение. его сильные, но нежные, совсем хрупкие, угловатые бедра соприкасаются с моими, скользят по моему животу, съезжают в сторону, подхватываемые моей ладонью. они идеальные: ягодицы идеальны для моих рук, по форме, по размеру, по текстуре. это больше не соитие, это больше безумие, и я задыхаюсь, боготворя его, отвешивая своему небожителю легкий шлепок и получая скулеж в свои собственные губы и укус, ядовитый и сладкий как сама амброзия. в его глазах теперь шторм желания, в его глазах — ураган вожделения, и космос, и неспокойный омут внутренней силы. его язык внутри моего рта — он выпивает меня до последней капли, оставляя для меня лишь привкус мяты и сигарет. — трахни меня, — задыхаясь, он шепчет. — грязный язык, мистер Молко. — пошел ты. он улыбается. фрикционные движения его бедер на моих ускоряются. ни о какой незаинтересованности больше речи не идет — он хочет. моя шея цветет свежими лепестками его вовлеченности. его дыхание сбито моим неосторожным рывком руки, запутавшейся в густоте его черных растрепанных волос. его срывающиеся пальцы мучаются с моей ширинкой. он собирается взять меня, отодрать как последнюю суку, и я позволю ему это: позволю смотреть мне в глаза, когда он, будучи на пике, будет кончать, опустившись до основания. его кожа соприкасается с моей, обнаженной и больше ничем не сдерживаемой. сглатывая вязкую слюну, я чувствую, что он сглатывает тоже, с любопытством ребенка тактильно ощущая меня без одежды. я жалею, что не беру его сзади, лишь секунду, острые позвонки под моей ладонью тянутся мелодичной цепью, пока он целует мои грудь так самозабвенно, что я и сам забываюсь, наблюдая за ним. его кожа влажная, покрытая испаренной. естественная смазка липкостью пачкает наши животы. он стимулирует меня взмахом своих густых ресниц и припухшими искусанными губами. — я трахну тебя, — заявляет безапелляционно. — попробуй.. мистер Молко, — я скалюсь. он слизывает мой оскал, задушив свой собственный стон моим ртом, когда опускается до основания, поморщившись лишь на секунду. лоно его тела неизменно узкое настолько, что меня утаскивает темнота удовольствия, в который неизменно появляются всполохи темно-красной страсти. укол героина — ничто по сравнению с первым десятком секунд. все наркотики мира не способны даровать эту эмоцию. если я скажу, что люблю его, это не выразит ничего. я сгораю для него, я существую и дышу для него, раскалываюсь на миллиард маленьких кусочков и собираюсь заново для него. сама идея меня была создана во имя Брайана Молко, как памятник его уникальности и правильности. памятник ему самому, его плоти и крови, его маленькой невероятной душе. он поднимается и опускается первый раз с особой грацией, а затем для него не существует такого понятия. под его тонкой натянутой кожей бурлит чистый секс, абсолют эроса и его воплощения. натренированные мышцы бедер сокращаются в такт. ведомый инерцией, он подвижен, благодарен тому, что мои руки направляют его. его жаркое дыхание опаляет мои губы, прогиб в позвоночнике дугой, ближе ко мне, громче, голос сбивается с октавы — сопрано, мистер молко, теперь меццо-сопрано. в его интонации дикость и кипящая магма, сбивчивые ругательства мешают с моими, со звучными шлёпками кожи о кожу, сердца о ребра, ладони о бедра. его стоны каждый раз развращают мое воображение, я растворяюсь в них, забывая дышать. — Стефан, Стеф, пожалуйста, господи, блять, merde! французский в его исполнении всегда звучит грязно. я вскидываю бедра из-за крайней степени возбуждения. страсть сочится из-под наших тел, сплетенных воедино. он просит быстрее, и быстрее, и, черт, быстрее. я сбиваюсь с ритма раз, второй, третий. его пальцы царапают мои плечи. я проглатываю его стоны с болезненными поцелуями и металлическим привкусом крови. он замедляется, чтобы помучить и меня, и себя. я помогаю ему быть медленным и точным. он скулит, жмурясь и запрокидывая голову. я влажно кусаю его шею. он хрипло дышит, извиваясь в моих руках. ему хватает одного прикосновения, чтобы сжаться, напрягаясь, вытягиваясь в струну, которая вот-вот порвется, и кончить, не выпуская меня из себя ни на миллиметр. я громко ругаюсь — приятная боль контрастирует со свинцом экстаза внизу моего живота. — давай, блять, покажи мне, на что ты способен, — былая властность вернулась к нему. посторгазменные румянец и тягучая обворожительность сменились строгостью. он действительно трахает меня на высоких скоростях, кислотно матерясь. он неприличен, он нелегален, он выбивает из меня хрипы и «боже, блять» через каждую секунду. я захлебываюсь им, его запахом и ощущением чувствительной кожи под моими остервенелыми пальцами. на его бедрах проявляются первые робкие синяки, пока он выжимает меня до последней капли, сцеживая весь водянистый субстрат моей души. — Брайан! — кончай, — кто я такой, чтобы противиться? меня обнимает омут фонтанирующих удовлетворением судорог. он целует меня нежно и долго, утопая вместе со мной в мягкости момента. я оглушен биением наших сердец, блаженной негой и соленым ароматом будто бы морского бриза. в его счастливых лучистых глазах теплое море и трепетность. на его щеках — краска запоздалого стыда. на его шее и ключицах — акварельные разводы розового и неясного голубого. на его голове — катастрофа. он сам как одна сплошная растрепанная катастрофа, которой с огромной радостью я посвящаю свою жизнь и каждое ее мгновение. его влажные губы приоткрыты. поднеся пальцы, испачканные в его собственном семени, облизывается, словно довольный кот, запечатляя себя такого в моей памяти на долгие и долгие годы, на световые лета. — неприлично, — комментирую я своим севшим голосом. — к черту, — смешливо отпирается он, — все еще хочешь чаю? — покажешь мне то, что написал? — позже, — он съезжает с меня, морща нос, чтобы лечь рядом и неизменно потянутся за пачкой сигарет. от него исходит невообразимый жар спокойствия и уюта. я опять цокаю на запах сигарет в комнате. порыв ветра за окном становится прелюдией к дождю. его волосы разметываются по моей груди. он берет меня за руку и напевает что-то своим скрипучим голосом, а затем смеется всего секунд пять. я целую его в макушку, на дворе все еще промозглая осень, у нас в квартире все еще солнечно.