Январские

      — Паш, давай за сижками до ларька сгоняем. Чутка подышим.

***

      Морозный порыв ветра спешит облобызать кожу, чтобы та в один миг покрылась тысячью и одной мурашкой. Поёжившись, парень расправляет и натягивает воротник шерстяного свитера на половину лица, тем самым спрятав нос от колючего холода, ещё плотнее закутывается в пальто и приобнимает себя за плечи, дабы хоть как-то сохранить тепло. Он периодически оглядывается по сторонам, сам не зная причину сего действия: может, выискивает людей, что так же решили в поздний час побродить по питерским дворам, может, ищет спрятавшиеся в городских закоулках нужные слова, неожиданно покинувшие его голову под жёлтой шапкой.       Рядом быстро и уверенно шагает фигура ростом ниже.       — Ты вообще тупенький у меня, Пашка, — наконец, хриплый смех разрушает тишину безлюдной улицы. — Одет совсем не по погоде.       — Нормально я одет, — бурчит Личадеев, пуще прежнего скрючившись; того и гляди, свернётся в клубочек прямо здесь, на дороге, заметёт его снегом, и поминай, как звали. — Ещё днём солнце светило. Я ж не знал, что погода так изговнится! Между прочим…       Не договорив фразу, аккордеонист замечает, что друг отстал и плетётся где-то позади. Хотел было возмутиться тому, что собеседнику совсем не интересно слушать его, Пашкино, нытье обо всех особенностях климата их города, как вдруг замечает, что чужие руки комкают лёгкий рыхлый снег, пытаясь слепить какое-никакое подобие снежка.       — Юр, ты чего? — с осторожностью призывает парень, но не сдерживает глупую улыбку, когда видит напротив себя точно такую же, что расползается на физиономии Музыченко. — Даже не думай.       Тот лишь демонстративно дышит на получившийся с большим трудом шар и, поиграв бровями, замахивается на товарища. Издав тихий визг, Паша выгнулся в спине, став похожим на коромысло. Промах. В реакции и гибкости Личадеева мог усомниться только дурак.       — Не я это начал, сука.       Это, наверное, ужасно глупо и даже как-то по-детски выглядит, когда два взрослых человека ведут непрерывную снежную войну глубокой ночью. Но ещё глупее — желание аккордеониста, чтобы ночи этой не было конца. Паша, совсем позабыв о том, что буквально три минуты назад корчился от собачьего холода, в который раз пускает руки в колючесть снега, давая ей пронзить нежные пальцы насквозь, но музыкант, будто и не ощущает этого. Лицо его искрится радостной улыбкой, когда снежок прилетает прямо в пах скрипачу, отчего тот ругается и всячески гримасничает. Паша сухо сжимает и разжимает бескровный рот в смехе, и замечает, что с Юрой зимние звезды под январской луной начинают светить чуть ярче. Нет ничего красивее звёзд и Юры. Личадеев, не отрываясь, смотрит в глаза напротив, чувствует, как светится румянец щёк, жжется в груди огонь, и чуть слышно, но отчётливо проговаривает: «Пошли. Я замёрз.»       До ларька они идут молча. Музыченко с напряжением вглядывается в покрытый ледяной коркой асфальт, на котором приходится балансировать, чтобы не расшибиться, а Юрке такого не надо, ему нужно беречь свои конечности, он же музыкант! Паша тоже сосредоточенно смотрит себе под ноги, думая о чем-то своём, а Музыченко боится отвлекать его от мыслей, догадываясь, о чём размышляет друг.       А размышляет он обо всём. Когда он свернул не туда? Когда он стал чувствовать так много и сразу? В какой момент бесстыдные желания стали овладевать им? Почему он не в силах их контролировать? Почему целовать столь желанные губы на виду у подпевающей толпы можно, а сейчас, когда никто не видит, нельзя? Стоит ли придавать некоторым вещам такое большое значение? И почему он всегда думает об этом? Разделяет ли все эти переживания человек, что шагает рядом, нога в ногу?       Парень ощущает странное волнение внутри себя, которое словно подбрасывает все органы и возвращает их на место. Его душит страх перед этим самым человеком. Снова. И снова. Всегда. И никуда не деться от этого липкого чувства тревоги… Никуда не деться от своей влюбленности.       — Руки красные совсем уже. Дай сюда, — Юра тянет Пашу за пальто, чтобы тот стал ближе к нему и надевает промокшую перчатку на его левую руку, оставляя свою мёрзнуть.       — Она сырая. Я так не согреюсь, умник, — хмуро отзывается парень, но в глубине души Личадеев тает от такого странного и нелепого проявления заботы, глубже зарывается в ворот свитера, стараясь спрятать блаженное выражения лица, чтобы не выдать себя с потрохами.       Беззлобно хлопнув товарища по руке, ничем не защищённую и совершенно замёрзшую, Юра интенсивно трёт её и обхватывает своей ладонью, суёт сплетённые руки в карман своей куртки. Бок о бок они продолжают свой путь, изредка подскальзываются, но каким-то чудом сохраняют равновесие, смеются со своих же неуклюжих движений в попытках не упасть и не переломать себе всё до единой косточки. Постепенно Личадеев расслабляется, легонько трясёт плечами, будто хочет скинуть с себя весь тот груз, что внезапно свалился на него, и через некоторое время уже насвистывает никому не известную мелодию, одним глазом поглядывая на друга. Юра почти уверяется, что ничего страшного не произошло, и сердце его чуть-чуть отпускает. Вскоре впереди виднеется нужный киоск. В ларьке они покупают два стаканчика водки, пачку сигарет и апельсиновый сок, как просил Кикир.       Возвращаться в студию они не спешат. Музыченко останавливается около одного из уличных фонарей, дабы достать и выкурить сигарету, попутно предлагая своему спутнику. Красный язычок пламени касается края, и Юра прикуривает, а Паша, задрав голову вверх, с надеждой смотрит в чарующую мглу.       — Звезда упала, — почти шепчет Личадеев, но курящий рядом всё равно слышит.       — Успел загадать желание?       — Нет, — врёт Паша, не опуская головы, всё смотрит вверх и думает, что кроме бескрайнего космоса: с его галактиками, планетами, светилами, туманностями — ничего не существует. Есть только недосягаемый он и близкий прокуренный голос.       — Тогда скажи мне, чего ты желаешь? О чём мечтаешь? — с искренним любопытством и со всей серьёзностью обращается к нему Юра.       — Танцевать хочу, — смешок эхом отдаётся где-то в одной из подворотен. Паша, наконец, отрывается от изучения ночного неба; голова немного кружится, а в глазах плывут разноцветные круги, подобные бензиновым разводам.       — Так позволь пригласить тебя?       Пашу охватывает непонятная, но такая волнующе-сладкая дрожь, которая исходит от кожи, как озноб, и доходит до самого сердца, в этот момент Юра делает шаг навстречу и кладет руки на талию парня, а потом медленно раскачивается из стороны в сторону. Они двигаются в такт мелодии, которую ранее насвистывал Павел, теперь же её мычит себе под нос Музыченко, совсем негромко, но достаточно, чтобы партнер слышал и не сбивался с ритма.       — Медляк… Медлячок… Прижавшись к тебе, чую, всё будет о-о-о-ок… — неожиданно запевает Юра, мягко, будто не поет вовсе, а мурлычет, и лицо его делается таким довольным и хитрым, ну точно кот, не иначе. — Главное — решиться сделать первый шаг. И уж лучше пусть не будет пути назад…       Паша с трудом сдерживает в себе желание прыснуть со смеху и лишь прикрывает глаза, чтобы не смотреть на улыбчивую моську напротив. В ушах звучит тягучий, будто мёд, голос Музыченко, он почти не хрипит, становится все тише и, казалось, доносится из другого мира. Личадеев, полностью опьянённый медленными движениями и нежным пением, запрокидывает голову и несмело раскрывает тяжелые веки. На небе мечутся беспокойные звезды, и музыкант чувствует, как ноги начинают подкашиваться, а земля словно уходит. Руки соскальзывают с мужских плеч, и Паша вот-вот норовит упасть, но Юра успевает крепко прижать его к себе, одной рукой обхватив поперек талии, другой намертво вцепившись в локоть. Личадеев валит и себя, и друга прямо в сугроб. Под черепной коробкой пусто, совершенно ничего и эта пустота успокаивает и расслабляет аккордеониста. Должно быть, одной из главных человеческих потребностей для Паши является потребность в покое, даже не во внешнем, скорее, во внутреннем, душевном. И когда он достигает его на какое-то время, то кажется: ничего больше и не нужно в этой жизни…       Таинственный взгляд ловит на себе взор испуганных глаз. Откуда эта боязнь? Юра сам толком не знает. Возможно, он боится осознать то, что все вокруг принадлежит Паше. Этот снег, эти звезды, эта ночь, этот город, это всё… Это его мир, а Юра в нём просто живёт. Возможно, боится признать тот факт, что он как раз таки сам является целым миром для Паши.       — Смотрю в глаза — а ты не против, ты тоже за, — в мандраже шепчет Музыченко, смотрит на парня сверху вниз и чуть трясётся от напряжения, которое разрывает изнутри.        — Медленно… и медленно… и быстро-быстро… медленно, — выдыхает Личадеев прежде, чем его губ легко касаются губы Юрия.       Музыченко целует, совершенно не требовательно, трепетно и осторожно. Он не раз одаривал аккордеониста поцелуями, но не такими. Прежде скрипач никогда не был столь обходительным и чутким. Тогда он это делал в бешеном порыве безрассудства, показывая тем самым протест, абсолютно не задумываясь о том, что всё, происходящее между ним и Пашей, может значить для парня. Тогда было не по правде, сейчас — всё искренне, по-настоящему. В следующий момент Личадеева охватывает приятная истома, потому что он вдруг осознаёт, насколько сильно ему не хватало этой ласки, понимает, что больше не может терпеть внутри себя чувство нерастраченной нежности, которую непременно хочется отдать. И он отдаёт. Всю. Без остатка. Постепенно поцелуй становится жарким и требовательным. Целует, целует, целует, глотает прокуренный воздух и опять целует. Паша уже не чувствует своего тела то ли от того, что на нем буквально лежит Юра, всем своим корпусом наваливаясь на бедного Личадеева, то ли от леденящей спину сырости, из-за снега под ними и вокруг них. Этот безумный контраст — горячий и холодный — вызывает бурю эмоций: бесчисленные взрывы фейерверков где-то под рёбрами и на изнанке век. Паша полностью отдается этой страсти, которая казалась самым прекрасным из всего, что только можно было себе представить. Юра пытается отстраниться, но Личадеев держит его крепко и, не отпуская, гладит ладонями его спину — жаль куртка мешает.       — Если мы заболеем, лечить нас будешь ты, — рычит Музыченко, морщась от боли по всему телу. — Всё затекло, и холодно, блять. Вставай!       И Паша слушается. Они долго отряхиваются от снежной трухи, которая облепила всю одежду, и, в конце концов, добираются до студии. Перед тем, как зайти внутрь здания, Музыченко решает выкурить ещё одну сигарету.       — Филип Моррис? Серьёзно? Дешёвое и низкосортное дерьмицо, — в противовес своим словам Паша всё-таки затягивается с рук Юры, после ощущая неприятный привкус сгоревшей кошки во рту — по-другому это описать не получается.       — В ларьке все хуёвые были, — всё это время скрипач безотрывно, словно завороженный, наблюдает за тем, как сухие от мороза губы обхватывают фильтр, едва касаясь его пальцев, и смыкаются, как тонкая струйка дыма стекает сначала по нижней губе, потом по подбородку, а после растворяется в холодном воздухе. — Твой пожар в глазах заплетает мне к сердцу нить.       — Но сердце зашьёт поцелуем наш секрет, — улыбается в ответ Личадеев, переминаясь с ноги на ногу, ждёт, пока Музыченко докурит свою отраву.       — Я бы сшил все звёзды в одно созвездие и назвал бы его твоим именем, — Юра бросает недокуренную бумажную гильзу, тушит окурок ботинком и быстро чмокает Пашу в щёку.       Уходит. А Пашка остаётся на пару мгновений в безлюдной тишине питерского двора, окидывает взглядом весь небесный периметр, а глаза вдруг невольно мокрыми становятся. Может от ветра?