про хотелки и упрямство/勇敢沉着

Жизнь – штука тяжелая, и вот Аюньга продирается сквозь неё, вышколен и упрям, зубы сжаты так, что тянет болезненно в челюсти. Расчищает себе дорогу так, как умеет, потому что другого способа не знает, не научил никто, только пыль столбом. У него есть простые правила, которых он придерживается, сложенные из наставлений старших, этакие всплывающие подсказки, помогающие справиться со всем вот этим вот, и ему нормально. Живёт, не жалуется. Он рано выучивает, что есть вещи, чувства и люди, которых насильно удержать не получится, и не потому, что они от тебя сами ушагают, а потому, что случаются такие повороты. И вот ты стоишь, смотришь им вслед и либо трескаешься как тонкий лёд по утру, либо идёшь дальше. Аюньга не трескается. Ни тогда, ни теперь, никогда в будущем. Установка у него такая. Было и было. Если хорошее — ну и славно, что довелось поучаствовать. Если плохое — слава богу, что кончилось. Вторая установка: во что бы то ни стало до цели дойти. Живёт, в общем, Аюньга как все люди, и со взлётами, и с травмами, и живётся ему нормально. Как всем. Где-то хорошо, где-то плохо. Двадцать один, а он уже сформировавшаяся личность, знает, чего хочет, как туда прийти, и что для этого сделать. И, собственно, идёт и делает. Хочу в столицу, хочу танцевать, хочу в Академию Танцев. А потом Аюньга встречает Чжэн Юньлуна и на восемь лет его хотелки словно падают в миксер. Все его зовут Далун, и он дурашливый как ребёнок, безответственный придурок, впервые вдали от дома, пьяный этой вседозволенностью. И алкоголем тоже пьяный, потому что пьёт он много, как будто у него не печень внутри, а какая-то дыра черная. А, может, и дыра. Он иногда с таким лицом читает какие-нибудь строчки, что Аюньге кажется, что в нём бездна открывается и вовсю зовёт в неё прыгнуть. Но вот, моргни, и наваждение проходит, и Чжэн Юньлун снова ухмыляется как дебил, самодовольный и зубастый. Аюньга впервые напарывается на человека настолько же непрошибаемого, как он сам, вот только, если стены вокруг его сердца сложены из самодисциплины и упрямства, то панцирь вокруг Чжэн Юньлуна это крепко вмазанные вместе показушно широкие улыбки и резковатые шутки, над которыми он обычно сам ржёт пуще всех. Он кажется Аюньге каким-то совсем недосягаемым, живёт в своей толстой кожуре и высовывается оттуда только, чтобы поулыбаться и выпить. А все вокруг и рады. Аюньга не знает, как себя вести, поэтому ведёт себя с ним как со всеми: будит на пары, закатывает глаза на отмазки, игнорирует шутки. Они у Чжэн Юньлуна острые как иголки у засохшего в пустыне кактуса, и очень смешные, но Аюньга, конечно, это держит при себе. Он винит во всём именно их, хотя, конечно, больше всего он винит самого Чжэн Юньлуна, но, по его экспертному мнению, именно с этих шуток и начинается его триумфальное схождение в ад, которого он даже не замечает сначала, придурок. Нет, даже не так. Начинается оно с самой дебильной, херовой шутки Чжэн Юньлуна. Они торчат в общаге толпой, забившись в комнату с наглухо закрытыми окнами, потому что зима в Пекине холоднее взгляда Сяо Цзе, когда он не впечатлён их результатами. В комнате гам, потому что их для этой комнаты слишком много, а ещё, потому что все они молодые и под-(изрядным таким)-шофе. Кто-то за каким-то хреном поднимает тему аттестации и, конечно, тут же поминает недобрым словом Чжэн Юньлуна, который каким-то чудом умудрился похватать отличные оценки за финальные тесты. Сам Чжэн Юньлун при этом баюкает в руках -ндцатую бутылку пива и выглядит не то, чтобы отъехавшим в какие-то глубокие дали подсознания, но явно не заинтересованным этим витком разговора. — Ёб твою мать, Далун, поделись секретом, — зовёт кто-то. Чжэн Юньлун отпивает пива и вскидывает брови: — Чего сразу мать? Если у тебя горит, давай лучше я тебя. И рожа у него при этом такая непрошибаемая, такая по-простому серьёзная, что его собеседник на него таращится как баран секунд тридцать. Потом лицо у него кривится, будто он лимон сожрал. — Да кто с тобой захочет спать! Тьфу... лучше скажи, как списал под носом у Ли-лаоши! А Чжэн Юньлун никому никогда не рассказывает, где он на время тестов внезапно мозги находит. Поэтому он говорит: — Ты не знаешь, от чего отказываешься, — спокойно, как будто десерт ему предлагает заказать. – Я нежный любовник. Аюньга смеётся внезапно. Прыскает как мальчишка с этой глупости и едва не давится соком, с которым сидел весь вечер. Шутку, конечно, распознают и остальные, но она настолько херовая, эта шутка, что ребята хоть и улыбаются, тут же закатывают глаза, интересуются с каких пор у Чжэн Юньлуна такая голова большая, да и самомнение. А Аюньга вот кашляет и никак успокоиться не может, потому что его от абсурдности происходящего накрывает ещё сильнее. Вот он, взрослый вроде уже человек, сидит тут и слушает эту ересь, весь вечер просидел, прослушал, ещё и кивал в избранных местах. Целый год рвал жопу, чтобы попасть в Академию, а теперь сидит тут и хихикает над какой-то хренью как мальчишка, и это, кажется, лучшее время в его жизни за последние несколько лет. Он ловит взгляд Чжэн Юньлуна, цепкий и блестящий, как будто он не высосал пол ящика пива в одно круглое лицо. Аюньга смотрит на него почти с упрёком, вот же выставился идиотом при всех. А Чжэн Юньлун в ответ глазеет, задрав брови, словно нашёл что-то настолько интересное, что даже протрезвел малость. Он придвигается ближе, так, что утыкается своим мягким бочком в Аянгин костлявый, не отрывая от него цепкого взгляда, словно боится какую-то маленькую деталь из вида упустить. — Чего ты смеёшься, Гацзы? – спрашивает он на пробу, и глаза у него яркие, смешливые, живые. – Не веришь мне? Смотри какие у меня губы, самое то целоваться. Аюньга смотрит на него секунды три, прежде чем зайтись следующим приступом смеха. Чжэн Юньлун очаровательный и милый, когда хочет таким быть, и это очарование, кажется, можно использовать как оружие массового поражения, хорошо, что ему самому на это, кажется, большую часть времени плевать. Аюньга смеётся, привалившись к его боку, а Чжэн Юньлун всё не успокаивается и сыплет этой чушью уровня бульварного романа, словно экзамен сдаёт, дует губы, брови задирает. Доказать не предлагает, знает лучше, чем подставлять шею строгому старосте, но, очевидно, развести обычно серьёзного соседа на хихи идея слишком заманчивая, чтобы совсем остановиться. Поэтому он всё не прекращает, несёт бред в духе: да у меня пять сотен женщин было. И бок у него мягкий и тёплый, и Аюньга не помнит последний раз, когда он так смеялся, что у него аж в рёбрах отдавалось от этого смеха. — Смешно? — Чжэн Юньлун задирает смешно брови. — Хочешь ещё расскажу? Аюньга не хочет, он дышать не может от смеха. Но, глядя на чужое лицо, он не может удержаться. Он кивает и смеётся, — Хочу. Когда Чжэн Юньлун в первый раз исправляет его произношение, Аюньга аж рот приоткрывает от неожиданности. Обычно в классе Чжэн Юньлун ведёт себя так, словно он на максимальном энергосбережении, а тут смотрит внимательно, пристроился прямо у него под боком. — Что? — В этой строчке, последний слог, — Чжэн Юньлун придвигается поближе и тычет в текст. — Это zhuo, а не zhe. — О. Аюньга кивает, а щёки у него нагреваются внезапно. Глупая ошибка. — Нормальная, — жмёт плечами Чжэн Юньлун, и Аюньга понимает, что последняя мысль вывалилась через рот. – Хочешь, помогу тебе с текстом? Аюньга смотрит на него. Смотрит внимательно, цепко, а Чжэн Юньлун встречает его взгляд с выражением лица таким чистым, словно сейчас светиться начнёт. Это первый случай, когда кто-то... не то, чтобы активно его встречает на полпути, нет. По ощущениям, Чжэн Юньлун вламывается в его пространство с такой наглостью, словно Аюньга, посмеявшись над этой дурацкой шуткой, разрешение ему дал. Проходи, мол, садись, устраивайся. Чжэн Юньлун и устраивается. Под боком, на коленке, в хоре набивается ему в партнёры, китайский вот его поправляет. Аюньга смотрит, смотрит, взвешивает. А потом медленно говорит: — Хочу. Это будет очень кстати. Чжэн Юньлун улыбается ему во все острые тридцать два. — Отлично. Ответная улыбка Аюньги – такая же непроизвольная, как и большинство позитивных реакций, которые в нём вызывает Чжэн Юньлун. Но в груди у него тепло. В год, когда Юньлун почему-то не уезжает в новогодние праздники домой, в День Святого Валентина он сваливает кучу сладостей на стол Аюньге прямо поверх всех его конспектов. Охапкой. Они в общежитии вдвоём. Первую половину дня Аюньга просидел, проговаривая один из старых конспектов. А Юньлун… видимо, собирал дань? — Это что? — Аюньга поднимает бровь. — В любви мне признаёшься? Он чуть откидывается на стуле, чтобы посмотреть на него снизу вверх. — Меня угостили. А я сладости не люблю, — жмёт плечами Юньлун, выпутываясь из своей огромной куртки. Потом тыкает Аюньгу в скулу холодным пальцем, как ребёнок, и Аюньга с раздражением шлёпает его по руке. — А тебе не помешает щёки наесть, — очень серьёзно говорит Юньлун. — Твоих на двоих хватит, — ворчит Аюньга, разрывая обёртку на первой попавшейся конфете. — Хватит, — послушно кивает Юньлун в ответ. — Но ты ешь. Он подтягивает с собой ближайший стул и раскапывает конспекты Аюньги, с видимым интересом зарываясь носом в один из них. Аюньга тянется к следующей сладости. — Гацзы, — зовёт Юньлун. — Хочешь со мной летом в Циндао? Аюньга аж жевать перестаёт. Потом косится на него. Юньлун с невозмутимым видом листает его конспект. Аюньга сглатывает. — Хочу. Аюньга таскает его на пары, а Юньлун канючит, но послушно за ним ходит. И ворчит, устроив голову у него на острой коленке. И морозит глупости, а потом носит Аюньге сладкий чай, чтобы подмазаться на своё законное место. Одногруппники шутят, что у старосты есть любимчик, и Аюньга только закатывает глаза. Он не привязывается к людям, всегда настроенный их отпускать. Просто с Юньлуном легко. Просто его смешат юньлуновы шутки. Просто ему нравится Юньлуна дразнить. Просто ему нравится, что его дразнят в ответ. Просто Юньлун его во всём встречает на полпути, словно у них какая-то своя общая волна, просто они делят идеи, делят мечты, простопростопросто— Это всё вторая молодость, или как там её называют, простота юности, которой в своё время у Аюньги не случилось. — Вставай, — командует Аюньга. — Мхмфм, — высоким слогом отвечает Юньлун, переворачиваясь на другой бок. Аюньга вытягивает у него из-под головы подушку. — Далун. Это честное предупреждение. — Далун. Ноль реакции. Аюньга поднимает подушку над головой. — Да~лун~ Снова не получив ответа, он улыбается шире. И лупит Юньлуна подушкой по лицу. — Блять—! Ай— Юньлун садится так резко, что Аюньга едва не срывается со своего места, где он пристроился на ступеньках к его кровати. — Аюньга, блять, мать твою... — Пары~ Вставай, — почти музыкально вытягивает Аюньга, глядя в его сонные обиженные глаза и спрыгивает вниз. — Получить хочешь? Ты нарываешься на свою смерть, банчжан! — Хочу, — Аюньга едва язык ему не показывает, единственное, чего в их перепалке не хватает. – Чоп-чоп, Далун, мы опоздаем. Юньлун швыряет ему в голову всё ту же несчастную подушку, но Аюньга только смеётся, глядя, как тот пыхтит и ворчит, но послушно слезает с кровати. В общем, к моменту, когда Аюньга осознаёт, что, похоже, ближе друга у него нет, уже как-то поздно становится метаться. Вот и идёт, технически, Аюньгино «нормально» под откос с самого первого курса, и виноват во всём Чжэн Юньлун и его дебильные шутки, и его огромный нос, который он с удовольствием суёт в аюньгины дела. И, наверно, совсем немного, сам Аюньга, потому что позволяет этому всему так далеко утечь. Он пытается ещё функционировать по старой схеме, но это не так-то просто: притворяться непривязанным к кому-то, кто в тебя клещом вцепился. К кому ты сам прикипел накрепко. Он думает про свои простые правила, но что он, железный что ли? Не железный. Вот и проморгал, вот и пропустил, вот и идёт всё как-то в итоге очень хреново. То есть, сначала всё, конечно, идёт круто. Вот тебе отличные университетские годы, вот тебе друг на всю жизнь, вот тебе и девушка, и приглашение на престижную работу при Пекинском театре после выпускного, и вообще, в шоколаде всё. Вот только… …Аюньга рано выучил, что ни одну вещь, ни одно чувство, ни одного человека рядом с собой удержать не выйдет, всегда найдутся какие-нибудь внешние факторы. Там, расстояние, катастрофы всякие, луна в первой четверти. Не привязывайся, короче. Выучил, помнил, помнил, а потом встретил Чжэн Юньлуна и забыл нахрен, позволил этому большому ребёнку вплавиться в него, пролезть под кожу, разворошить всё, что Аюньга раньше знал. Вспоминает о своих правилах Аюньга с задержкой примерно в три с половиной года, под светом софитов, на сцене, в обнимку в Юньлуном. А, ну, и с языком Юньлуна у себя во рту. Кто бы, блять, мог подумать. После спектакля, Аюньга смывается до ближайшей уборной, запирается там и таращится в зеркало, а себя не узнаёт. Ищет себя, старого себя четырёхгодичной давности, вышколенного, холодного, и едва различает. Дружба с Юньлуном его расслабила, развинтила какие-то шурупы, которые внезапно кажутся жизненно важными, и наградила слабым местом размером с выходца из Циндао метр восемьдесят семь ростом. Аюньга плещет в лицо водой, трёт до покраснения, пока весь макияж не смывается и не утекает в сток. Он не поцелуем напуган. Он напуган своей реакцией. Конечно, ради спектакля. Конечно, погружение в роль. Конечно, они же близкие друзья, что тут такого. Конечноконечноконечно. Но то, с какой лёгкостью он ответил на поцелуй, с какой готовностью подставился под чужое прикосновение, с какой – с чем, собственно, наглостью? – чуть не потянулся за вторым, когда свет вокруг погас, всё это — сотрясает его до самой подкорки мозга. Аюньга не знает другого человека, с которым бы с такой лёгкостью провернул всё это, кроме Ямэн, и то, как живо его сознание ставит Юньлуна и её на одну и ту же ступень, пугает его так, что хочется выпрыгнуть из ближайшего окна и собственной кожи. Аюньга смотрит на свои руки. Ямэн собирается учиться в магистратуре, и они уже нашли приличную квартирку недалеко от Академии, которую смогут снимать. Заживут маленькой семейной жизнью, уют и покой, и всё будет хорошо. А Юньлун? Аюньга судорожно перебирает в голове последние пару месяцев. Он больше не будет жить с Юньлуном, не будет с ним таскаться по Пекину как приклеенный, не будет поднимать и тащить его на пары изо дня в день. Они ещё не выпустились, ещё не разъехались, но Аюньга ощущает внезапно эту потерю с горькой ясностью. Он рано выучил, что есть вещи, от него независящие. Как бы сильно он ни держался, всегда найдётся что-то посильнее. Время, обстоятельства, смерть. Он с этим знанием всегда жил, и всегда оно ему придавало сил не сдаваться и переть дальше. Но почему тогда отпустить Юньлуна оказывается так нечеловечески невообразимо? Про поцелуй они не разговаривают. Юньлун ведёт себя как обычно и нет, словно что-то в нём натягивается струной. Времени выяснять, что не так, у Аюньги нет. Он носится между Академией, театром, и от собственных муторных мыслей с удивительным успехом. И вот они выпускаются, и вот впереди целая огромная жизнь, а Аюньга сидит на краешке кровати в своей новой съемной квартире и хочет реветь как ребёнок. Всё, добегался. Уговоры и споры с самим собой помогают только до поры. Аюньга раньше себе не врал, а сейчас что получается? Хватит. В общем, не ревёт Аюньга только потому, что Ямэн спит на той самой кровати, и он ни за что не хочет её этим тревожить. Глупость такая, думает Аюньга. Не умер же Юньлун. И даже не в другой город уехал. Они обязательно будут видеться, обязательно будут созваниваться, просто наступил новый период. Аюньга четыре года привыкал с Юньлуном делить пространство, а под конец так привык, что просто сходу не может сориентироваться без него под боком. Делов-то. Всё просто. Они друзья. Друзья иногда расходятся разными дорогами. Аюньга смотрит в потолок и не ревёт как ребёнок, и только надеется, что отвыкать не придётся столько же, потому что четыре года близкой, отличной дружбы – это мало, а вот четыре года отвыкания от такой дружбы – это как-то ужасно долго. Время три часа ночи, ужасное время, ни туда, ни сюда, поэтому Аюньга находит свой телефон и гипнотизирует взглядом экран минуты три. Делов-то, выколупать человека из своей жизни. Делов-то, отпустить. Аюньга и раньше отпускал, Аюньга всю свою родину позади оставил, что ему какой-то Чжэн Юньлун. Он про такое только о любви читал, чтобы от неё так крутило. Глупости. Он встаёт и уходит в ванную, чтобы не разбудить Ямэн, и звонит, не особо надеясь на ответ. Не знает даже, на что тут можно надеяться. А Юньлун его встречает в метафорической середине, словно всю жизнь шёл ему навстречу. — Какого хера? — интересуется он на третий гудок, и голос у него совсем не сонный. – Что, соскучился по мне, банчжан? И Аюньга смеётся, непроизвольно, фыркает громко. — Вот ещё. Юньлун в ответ цокает: — Ах, мои раненные чувства! Хочешь послушать, как меня заебала работа в офисе? — Хочу, — выдыхает Аюньга. И они болтают до самого утра. В общем, отвыкать получается плохо. Аюньга думает, что действительно умудрился потерять пару шурупов за годы в университете, потому что его самодисциплина даёт знатную такую трещину каждый раз, когда он зарекается Юньлуну опять звонить. В основном, потому что врать себе это дело распоследнее, и тоже идёт вразрез с его правилами. Он всю жизнь избегал слабины, вранья, алкоголя дешёвого. Всю жизнь знал как лучше. Но вот стоит и упрямо себе твердит, что не будет больше названивать по тридцать раз. Тогда, конечно, Юньлун звонит сам, словно чувствует его метания. Они даже видятся, но случается это всё реже и реже, пока даже по телефону болтать, кажется, энергии у Юньлуна не остаётся. Он бросает работу в офисе в какой-то момент, и на маленький, коротенький промежуток, Аюньге кажется, что всё снова как раньше, потому что вот Юньлун светится от счастья, и Аюньга ходит к нему на все спектакли, руки сбивает аплодисментами. Это его Далун. Талантливый, живой, блестящий как драгоценный камень. Юньлун спускается со сцены, оставляя своих героев позади, и вот он снова улыбчивый и смешливый, совершенно не заботящийся о личном пространстве между ними. Только та самая дыра, которую Аюньга когда-то углядел в его взгляде, словно разрастается чем-то несчастным и голодным. А потом у них мюзикл в Шанхае, который даже не мюзикл, а скорее встреча выпускников. Он хватает Юньлуна за руки бездумно, приваливается к его боку с облегченным вздохом, репетирует с ним до посинения, до першения в горле. Он не видит, как отражается в этом четыре года их учёбы, не видит, что на этот раз в пространство Юньлуна он вламывается сам. Но, как и годы до этого: один суёт нос в дела другого, а второй ему это позволяет. Ямэн осталась в Пекине, и Аюньга отзванивается ей каждый вечер, прежде чем унестись исследовать Шанхай с их весёлой труппой, и совсем не видит, как у Юньлуна каждый раз кривится рот. Всё здорово, всё отлично, всё потрясающе. Аюньга думает, может, это и есть настоящая дружба, ну и что, что они с Юньлуном месяцами не разговаривают, если, стоит им оказаться в одном пространстве, так только искры летят. Думает, он научится с этим жить. Раньше собственником не был и становиться не собирается, да и какое, в целом, он имеет на это право? У них раздельные жизни. Всё, как у людей. — Гацзы, — зовёт однажды Юньлун, задумчиво и тихо. Аюньга сидит, привалившись к нему всем телом, уставший, довольный, расслабленный после долгой репетиции. — Мм? Юньлун тянет его за запястье и играется с его рукой, вроде бездумно, выпрямляет, ладонь к ладони, словно измеряет что-то. — Я рад, что мы снова вместе—поём. И что-то в его тоне не так, звучит неправильно, не мимо нот, но словно не в той октаве. Аюньга распрямляется, чтобы взглянуть на него, и выражение лица у Юньлуна… сложное. Тяжелое. Не его. Аюньге не нравится. Во рту появляется какой-то привкус, словно предвкушение катастрофы можно на язык попробовать. Может, и можно. — Я, — говорит Аюньга, не совсем уверенный, что сейчас вывалится из его подозрительным образом атрофировавшегося мозга. — Далун, знаешь… Вот только катастрофы не случается. У Аюньги звонит телефон: Ямэн. Он улыбается виновато и уходит ответить, а когда он возвращается, выражение лица у Юньлуна — обычное. Скучающее. Он улыбается Аюньге, моргает медленно как кот, и говорит: — Ужин? Ни следа от странной атмосферы. Аюньга улыбается в ответ. И всё легко, и всё замечательно, и они привычно делят жизнь так, будто слышали о «личном пространстве» и не поняли концепта. И всё просто. А потом Юньлун срывает голос, прямо перед выступлением, и у Аюньги сердце обрывается, останавливается, просто отказывает. От бессилия, от обиды, от злости. Хочется Юньлуна обнять и спрятать, хочется наговорить Сяо Цзе гадостей, хочется— Аюньга сидит под дверью уборной, где Юньлун закрылся, и, кажется, не дышит. Выколупывать Юньлуна из своей жизни Аюньга больше не хочет, не знает как, и не собирается. Когда у тебя за кого-то так иступлено болит сердце, пытаться этого кого-то из него выкорчевать кажется смерти подобным. Вот тут-то и идёт у Аюньги всё по пизде, потому что внезапно оказывается, что Юньлун то его из своей жизни потихоньку выколупывает. Он теперь тоже играет в театре, но видятся они всё реже. Реже, чем раньше, словно Шанхай провёл какую-то черту, что-то поменял, а Аюньга и не заметил. Юньлун теперь занят. Ссылается на усталость, на занятость, ещё на какую-нибудь фигню. Однажды, Аюньга ему звонит и слышит голоса и смех на фоне, и Юньлун сокрушенно извиняется. — Уже вышел сегодня с коллегами. В следующий раз. А он всё не наступает. Аюньга понимает, наконец-то, полностью осознаёт, чем ему оказалось чревато пренебрежение собственными правилами, после расставания с Ямэн. Он сидит в своей новой съёмной квартире на краешке кровати как всего несколько лет назад, и рука у него почти дрожит, так сильно он сжимает телефон. На экране чат с Юньлуном, который соизволил, наконец, поставить себе вейсин. Аюньга: [Есть время увидеться?] Далун: [я получил роль в Джекилле и Хайде] Далун: [совсем забыл тебе сказать] Далун: [я в Шанхае] Всё так глупо и просто, абсурдно, смешно до истерики. Аюньга всегда считал, что он эмоционально стабилен и здоров, но оказывается, умудрился так знатно просчитаться, что хочется самому себе врезать. Он думает о расставании с Ямэн, как легко отпустил её, их. Метафорическое расставание с Юньлуном, растянувшееся почти на три года, сдавливает ему сердце так, что он едва дышит. Аюньга смотрит на экран и в этот раз Юньлуну не звонит, а если щёки у него и становятся влажными, так он в квартире совсем один. Никто никому не расскажет. Он трёт глаза тыльной стороной ладони. Расставание с Ямэн было цивилизованным и простым. «Расставание» в Юньлуном кажется абсурдным. Несправедливым. Почему? Что, собственно, пошло не так? Что он может сделать, чтобы всё исправить? Аюньга думает над своими правилами, пытается понять, как сумел так облажаться. С привязанностью ужился, пьяных дебошей не устраивал. А. А вот себе наврал. Он вспоминает университет, вспоминает каждый раз когда Юньлун влезал в его личное пространство, колючий немножко, улыбчивый и тёплый. Вспоминает и думает, неужели я был слеп? Проворонил не только то, как Юньлун ему под кожу врос, но и как умудрился влюбиться, а потом врать себе ещё года четыре после? Да что за бред, думает он. Он вертит в уме расставание с Ямэн, пытается вспомнить, ломало ли от него так, как только что перекрутило с коротких ответов Юньлуна, ворошит память, но не находит ничего подобного. Расстались и расстались, было и было. Делов-то. Просто. Ну нет, думает Аюньга. Столько всего он в своей жизни отпустил, позволил утечь своим каким-то течением, неужели не заслужил он секунду послабления? Секунду эгоистичности? В Аюньге всегда здорово уживалась его готовность отпускать вещи из своей хватки и баранье упрямство. Отпускать Юньлуна не хочется. Не получается. Аюньга трёт лицо, стискивает зубы, смотрит опять в экран телефона. Аюньга: [Поздравляю, Далун!] Он сжимает зубы чуть крепче, делает вдох. Аюньга: [Оставишь мне билет?] Далун: [с Цзинь Ямэн приедете?] Аюньга: [Мы расстались] Далун: [?] Аюньга: [Давно расстались. Это важно?] Юньлун отвечает не сразу, и он чувствует во рту тот самый привкус желчи, совсем как давным-давно в гримерной небольшого шанхайского театра. Что такое Юньлун сидит и взвешивает в растягивающейся между ними тишине? Не то ли самое, что тогда плескалось нехорошим отсветом в его внимательном взгляде? Не то ли самое, что словно подтолкнуло его к активному избеганию встреч с Аюньгой? Он выходит на балкон курить, и телефон пикает уведомлением, аккурат, как только он тушит сигарету. Далун: [ну один билет у меня найдётся] Аюньга вытягивает ещё одну сигарету. Аюньга: [А ты занят?] Он всегда знал, что ни одну вещь на земле одним упрямством не удержишь, ни в одну цепь не закуёшь. Но разве это преступление, разве это слабость – сделать всё возможное, чтобы момент разлуки отдалить? Чтобы момент разлуки не настал? Ведь есть же вещи важнее, сильнее, упрямее чем обстоятельства, чем сама судьба. Ну, давай же. Аюньга тушит сигарету, и экран телефона светится входящим звонком. Он выдыхает. Как всегда, Юньлун не то чтобы встречает его на полпути, скорее они делят какую-то свою волну, и вот он снова на ней. Голос у него совсем не сонный, и странный призвук облегчения раздаётся в Аюньге эхом. — Гацзы? – выдыхает в трубку Юньлун. — Ты хотел поговорить? Я недавно освободился… — Да, — говорит Аюньга и сердце у него бьётся свободой, бьётся облегчением, бьётся нежным, упрямым, тёплым. – Хотел. Мы давно не разговаривали. — О, — Юньлун фыркает, взвешивает что-то. Спрашивает немного глухо, – Соскучился по мне, банчжан? Аюньга улыбается как дурак. И говорит: — Да. Расскажешь про мюзикл? Он слышит улыбку Юньлуна, может представить её с той же лёгкостью, с какой помнит порядок написания собственного имени. Словно Юньлун стоит прямо перед ним, и взгляд у него внимательный, смешливый, живой. — Хочешь послушать? — Хочу. — А ты приезжай, — говорит Юньлун. — Я и расскажу. Аюньга смеётся. Он берёт пример с Юньлуна и трактует его слова как есть. Как разрешение. Через месяц он приезжает в Шанхай и вламывается в личное пространство Юньлуна с привычной лёгкостью. Аюньга всегда знал, чего хочет, как туда прийти, и что для этого сделать, и этот раз не исключение. Скорректировать свои хотелки не сложно, когда они при любом раскладе так близко друг другу. Хочу петь покуда могу, хочу играть в мюзиклах, хочу Чжэн Юньлуна. Юньлун как обычно встречает его на полпути.